* * * – Слушайте, Норидж, на кой черт вы в это ввязались? – спросил Гэвин на пятый день. Гувернантка как раз вылила содержимое ночной вазы, вернулась и теперь стояла возле распахнутого окна, проветривая комнату. – Миллисент вам не дочь, не сестра. Подумаешь – сто лет назад нянчили троих избалованных мелких богатеев! Много ли вам за это заплатили? Молчите? Я и так знаю, что с гулькин шиш. Достаточно посмотреть на вас, чтобы понять, что лишних деньжат у вас не водится. Ну, просидим мы с вами тут еще пару недель… А дальше-то что? – Он прислушался, но ответа не последовало. – Не проще ли сейчас все закончить? Пес с вами! Сойдемся на трех тысячах! Его простая открытая улыбка словно говорила: да, я мошенник и врун, но и со мной можно иметь дело, поверьте! – Мне нужно подумать, – помолчав, сказала миссис Норидж. – Да что тут думать! Давайте ударим по рукам! Он и в самом деле протянул руку ладонью вверх. В ярких карих глазах плясали веселые чертенята. «Бедные девушки, – вздохнула про себя миссис Норидж. – Таким он им и являлся: веселым, красивым, влюбленным. Не удивительно, что даже Миллисент попалась на эту удочку. Сейчас в нем невозможно узнать того злобного хорька, которым он был, когда только очутился здесь». – Луковая похлебка идет вам на пользу, – сказала она, издалека рассматривая пленника и не делая шага навстречу. Миссис Норидж подозревала, что за пять дней тот озверел и только и ждет момента, чтобы набросить цепь ей на шею. – Кстати, учтите, что если вы задушите меня, то умрете здесь от голода. Не худший вариант, между прочим. Улыбка сползла с лица Фейна. Лицо преобразилось. Глаза его, полные ненависти, были холодны, как у змеи. – Не худший для кого? – Для меня, разумеется, – удивленно отозвалась миссис Норидж. – Да, я буду мертва, но зато Миллисент окажется свободна. К тому же моя душа предстанет перед Господом, не отягощенная страшным грехом смертоубийства. Гэвин выругался и вернулся на свой тюфяк. Гувернантка окончательно убедилась, что вся эта комедия была разыграна лишь для того, чтобы подманить ее поближе. «С этим пора заканчивать». За несколько дней она почти ничего не прибавила к своим знаниям о мистере Фейне. Он больше не позволял себе расслабиться, как в первый вечер, и если болтал, то в основном врал или пытался убедить ее отпустить его. С каждым днем ощущение угрозы крепло; она почти не сомневалась, что в нем зреет какой-то замысел. К тому же миссис Норидж начала уставать. Миллисент не раз предлагала подменить ее в доме мисс Барроу. Но гувернантка чувствовала, что делать этого не стоит. «Он перехитрит ее. Перехитрит и убьет. Все мои уроки окажутся бесполезными, он слишком хитер». В любой день могло прийти письмо от хозяйки коттеджа. «Я напрасно теряю время, – упрекнула себя миссис Норидж. – Мистер Фейн сказал мало, но он сказал достаточно. «Четвертая жертва брачного афериста» – вот его самый первый промах. Значит, предыдущих жен было три. И одна из них, очевидно, портниха из Суонси. В Суонси живет больше двадцати тысяч человек… Вряд ли такой большой город обшивала всего одна женщина. Но выбора нет – придется ехать туда». – Мне нужно поговорить с Миллисент насчет трех тысяч и съездить вместе с ней к ее родне, – сказала она пленнику. – Несколько дней вам придется провести без меня. – Вы что, бросите меня здесь одного? – У вас будут сухари, вдоволь воды и пустое ведро. Как-нибудь продержитесь. * * * Миллисент стояла у окна, не слыша, что обсуждают за ее спиной мистер и миссис Чаплидж. Очнулась она только тогда, когда услышала собственное имя. – Миллисент! – Да-да, конечно, – невпопад отозвалась молодая женщина. Родственники смотрели на нее сочувственно. – Милая, я спросила, когда вернется твой муж, – ласково сказала миссис Чаплидж. – Ох, я и сама хотела бы это знать, – выдохнула Миллисент. Дядюшка, утешая, положил руку ей на плечо. – Дела есть дела. Странно только, что от него нет писем… – Должно быть, он чрезвычайно занят, – торопливо сказала его супруга. – Не расстраивайся, Миллисент, скоро он объявится, я не сомневаюсь. К счастью, мистер Чаплидж снял руку с плеча племянницы и отошел, иначе бы он заметил, как она вздрогнула от отвращения при одной мысли о муже. «Письма, – думала Миллисент, поднимаясь вверх по лестнице в отведенную им с Гэвином спальню. – Вот то, что мы не продумали с миссис Норидж. И почему от нее нет вестей? Ох, еще один день тишины – и я сойду с ума». Она остановилась перед дверью в свою комнату. Гувернантка уехала четверо суток назад. Что, если с ней случилась беда? Вдруг она стала жертвой несчастного случая или болезни? Что Миллисент будет делать без нее, когда ее собственный муж заперт в чужом доме, в четырех милях от города? А если вернется хозяйка?! Она выпустит Гэвина, и тогда… – Нет, нет! – вслух сказала Миллисент. «Нельзя позволять страху и смятению влиять на мои поступки. Миссис Норидж всегда говорила, что отчаяние – худший советчик». Так тяжко сидеть одной в четырех стенах, не зная, чем себя занять! Миллисент заставляла себя отвлекаться на чтение, но с третьей строчки смысл прочитанного начинал ускользать от нее, и к концу страницы она не могла вспомнить ее начала; разговоры с дядей и тетей лишь усиливали тревогу. Чужая безмятежность невыносима! К тому же они наперебой расхваливали Гэвина, видимо, считая, что это будет приятно племяннице и отвлечет ее от тоски по мужу. «Тоски! Знали бы они…» Миллисент поднялась на крышу, села среди тетушкиных цветов, поглядывая в сторону балюстрады. Поначалу она думала, что не осмелится больше прийти сюда. Но несколько дней назад что-то словно подтолкнуло ее, и она вышла на террасу, кутаясь в шаль от пронизывающего ветра. В тот вечер, оказавшись наверху, Миллисент не могла удержаться от слез. Как жестоко Гэвин обманул ее! И как унизительно чувствовать себя жертвой этой лжи. Стыд, невыносимый стыд – вот что терзало Миллисент, и она плакала, думая, что теперь это чувство навсегда станет ее спутником. Она будет просыпаться и засыпать с мыслью о том, что позволила себе влюбиться и выйти замуж за мужчину, для которого была лишь мостиком на пути к деньгам. Мостиком, а затем помехой. Ничто в ней не представляло для него ценности – ни ее характер, ни внешность, ни любовь к нему. «Как будто я… как будто я и вовсе не человек!» – думала Миллисент, невидяще глядя на опадающие лепестки роз, высаженных в деревянные ящики. Но за несколько дней многое переменилось. «Пусть он обманул меня, – сказала себе Миллисент, – но разве я не спаслась от него? Вот балюстрада, на которую я не могла прежде взирать без ужаса. Я могла бы лежать под ней, разбившись насмерть, а вместо этого смотрю на нее – да, пусть с трепетом, пусть со стыдом, но смотрю сверху, потому что я – жива». – Я – жива, – повторила она вслух. Миллисент спустилась вниз, неслышно оделась и выскользнула на улицу. Книга ее не спасет. Ей нужна дальняя прогулка, одной, в тишине. Она долго шла, не выбирая дороги, не замечая взглядов прохожих. И очнулась лишь тогда, когда поняла, что в глубине сада виднеется знакомый дом. Она пришла туда, где жила мисс Барроу. Пальцы сами нащупали в сумочке ключ, который оставила миссис Норидж, уезжая. «Пусть будет у вас, на крайний случай», – сказала гувернантка, не уточняя, о каком крайнем случае идет речь. Миллисент замерла, сжимая ключ в ладони. Там, за этой дверью – ее муж, который пытался ее убить. Он пробыл четверо суток в одиночестве, на цепи, как дикое животное. Что, если у него закончилась вода и он умирает от жажды? Она толкнула калитку, поднялась на крыльцо и повернула ключ в замочной скважине. Ее встретил полумрак. Лишь в узкие щели рассохшихся ставней проникал тусклый свет. Миллисент постояла, прислушиваясь, и сделала осторожный шаг. Сердце билось так сильно, что заглушало шорох юбок и скрип половиц. – Кто здесь? – послышался хриплый голос из дальней комнаты. – Умоляю, помогите! Дверь в конце коридора была приоткрыта. Миллисент задрожала, но тут же сказала себе, что если бы Гэвин освободился, он не ждал бы ее внутри, а давно уже сбежал. Она медленно приблизилась и вошла в комнату. Ее муж, похудевший и заросший щетиной, сидел на тюфяке, прислонившись к спинке огромной кровати. Ногти его были содраны до крови – он пытался сорвать ошейник. Возле него стояло ведро, в котором оставалось около трети воды; другое ведро, закрытое крышкой, Гэвин отодвинул так далеко к стене, как только хватило длины цепи. Миссис Норидж, вопреки своему предупреждению, оставила пленнику долго не черствеющие лепешки, яблоки, морковь и сливы. Все это было разложено вокруг. – Мэл, – жалобно воскликнул Гэвин. – Ох, слава богу, Мэл! Господи, я уж испугался, что рехнулся, когда услышал шаги. Это ты… Я думал, что умру здесь в одиночестве. – Что ж, ты жив и относительно здоров, – сказала Миллисент, взяв себя в руки. – И вполне можешь провести здесь еще столько же времени. Она шагнула к двери, но ее остановил возглас за спиной: – Подожди! Умоляю, Миллисент! На глазах Гэвина выступили слезы. – Останься, прошу тебя. Хотя бы ненадолго. Мне ничего не нужно от тебя, просто посиди со мной… Она пристально взглянула на мужчину, не понимая, что он задумал. – Для меня как будто тысяча лет прошла, пока я был здесь один, – выдохнул Гэвин. – Боже, Мэл… я столько передумал, столько осознал! Мне нет прощения. Вы с Норидж должны бы застрелить меня, как бешеную собаку. – Возможно, мы так и поступим, когда она вернется, – не удержалась Миллисент. – Так ее нет в городе? Миллисент поняла, какую ошибку допустила, и прикусила губу. – Это не важно. – Гэвин покачал головой. – Побудь со мной, Мэл. Словно загипнотизированная его хрипловатым молящим голосом, Миллисент опустилась на стул. – Все эти дни я молил Господа, чтобы он позволил мне увидеть тебя перед смертью. Чтобы я мог сказать тебе, как я сожалею о том, что пытался сделать с тобой. Нет, постой! – Он протянул к ней руки, видя, что она вскочила и вот-вот убежит. – Я знаю, что недостоин прощения! Я и не прошу об этом! Я был чудовищем и должен понести наказание. Но чудовище любило тебя, Мэл… и продолжает любить. Прости меня… Прости!