И за каждым тем разрывом На примолкнувших ребят Рваный лист, кружась лениво, Ветки сбитые летят. Тянет всех, зовёт куда-то, Уходи, беда вот-вот… Только Тёркин: – Брось, ребята, Говорю – не попадёт. Сам сидит как будто в кресле, Всех страхует от огня. – Ну, а если?.. – А уж если… Получи тогда с меня. Слушай лучше. Я серьёзно Рассуждаю о войне. Вот лежишь ты в той бесхозной, В поле брошенной копне. Немец где? До ближней хаты Полверсты – ни дать ни взять, И приходят два солдата В поле сена навязать. Из копнушки вяжут сено, Той, где ты нашёл приют, Уминают под колено И поют. И что ж поют! Хлопцы, верьте мне, не верьте, Только врать не стал бы я, А поют худые черти, Сам слыхал: «Москва моя». Тут состроил Тёркин рожу И привстал, держась за пень, И запел весьма похоже, Как бы немец мог запеть. До того тянул он криво, И смотрел при этом он Так чванливо, так тоскливо, Так чудно, – печёнки вон! – Вот и смех тебе. Однако Услыхал бы ты тогда Эту песню, – ты б заплакал От печали и стыда. И смеёшься ты сегодня, Потому что, знай, боец: Этой песни прошлогодней Нынче немец не певец. – Не певец-то – это верно, Это ясно, час не тот… – А деревню-то, примерно, Вот берём – не отдаёт. И с тоскою бесконечной, Что, быть может, год берёг, Кто-то так чистосердечно, Глубоко, как мех кузнечный, Вдруг вздохнул: – Ого, сынок!