Одинок, и слаб, и мал, Он с мольбой, не то с упрёком Уговариваться стал: – Я не худший и не лучший, Что погибну на войне. Но в конце её, послушай, Дашь ты на день отпуск мне? Дашь ты мне в тот день последний, В праздник славы мировой, Услыхать салют победный, Что раздастся над Москвой? Дашь ты мне в тот день немножко Погулять среди живых? Дашь ты мне в одно окошко Постучать в краях родных? И как выйдут на крылечко, — Смерть, а Смерть, ещё мне там Дашь сказать одно словечко? Полсловечка? – Нет. Не дам… Дрогнул Тёркин, замерзая На постели снеговой. – Так пошла ты прочь, Косая, Я солдат ещё живой. Буду плакать, выть от боли, Гибнуть в поле без следа, Но тебе по доброй воле Я не сдамся никогда. – Погоди. Резон почище Я найду, – подашь мне знак… – Стой! Идут за мною. Ищут. Из санбата. – Где, чудак? – Вон, по стёжке занесённой… Смерть хохочет во весь рот: – Из команды похоронной. – Всё равно: живой народ. Снег шуршит, подходят двое. Об лопату звякнул лом. – Вот ещё остался воин. К ночи всех не уберём. – А и то устали за день, Доставай кисет, земляк. На покойничке присядем Да покурим натощак. – Кабы, знаешь, до затяжки — Щей горячих котелок. – Кабы капельку из фляжки. – Кабы так – один глоток. – Или два… И тут, хоть слабо, Подал Тёркин голос свой: – Прогоните эту бабу, Я солдат ещё живой. Смотрят люди: вот так штука! Видят: верно, – жив солдат,