– И вы это сделали… Илья кивнул. – Отдав мне ключ, она сразу ушла. Она не сказала куда, а только попрощалась и сказала, что я должен искать себе новую певицу. Я ей ответил, что об этом не может быть и речи. Мы будем ждать ее! Какое-то время мы можем выступать без певицы. – Он запнулся – его одолели воспоминания. – Это все… все было так необычно… И она казалась такой странной. Как будто это было прощание навсегда. У меня разрывалось сердце, когда я смотрел, как она уходила. – Но вы присматривали за ее комнатой. – Она меня попросила об этом. Я должен был следить за порядком и поливать цветы. Просто представить все так, будто она уехала на некоторое время. – Но вы так не думаете. – Честно говоря, я не знаю, что я должен думать. – Вы рассчитываете увидеть графиню снова? Тречков пожал плечами. Он сидел опустошенный, с жалким видом. – Я надеюсь, – сказал он наконец, – но боюсь другого. – Кто-то, кроме вас, входил в комнату в последние четыре недели? – Кто, например? – Откуда я знаю? Сама графиня, Кардаков, шпионы Сталина? Вы мне сами сказали, что за ней стоит Сталин. – Но это ведь всего лишь предположение… Рат почувствовал, что теряет терпение, но взял себя в руки. – Вам что-нибудь бросилось в глаза? – спросил он спокойно. – Может быть, комната во время одного из ваших визитов выглядела иначе, чем вы ее оставили? Может, кто-то копался в вещах? – Откуда вы опять это знаете? Я ведь убрал весь этот беспорядок. Там все было перевернуто! – Когда это было? – Не имею понятия. Наверное, через неделю после ее исчезновения. Гереон кивнул и сделал какие-то записи. – Вы ранее заявили, что это абсурд – подозревать графиню Сорокину в убийстве, – сказал он. – А что вы скажете о Кардакове? – Кардаков? – В голосе Тречкова послышалось презрение. – Ради своих безумных политических идей он бы сделал все. Он убил бы каждого, кто встал бы на пути его правого дела. Даже себя самого! – Вы думаете, графиня могла бы быть на его совести? – Вы имеете в виду… – Я пока ничего не имею в виду. Но Кардаков исчез. Вы считаете возможным нечто подобное? Илья ничего не сказал, но по его лицу Рат видел, что он высказал самые страшные предположения музыканта. Полицейский встал. Пора было возвращаться в «замок». – Хорошо, господин Тречков, я не хочу больше вас донимать. Но еще на один вопрос вы должны мне ответить: что вы нашли тогда под подкладкой пальто? Трубач встал и направился к книжному шкафу, на котором стоял бюст Чайковского. Назад он вернулся с нотной тетрадью, которую положил на стол. Это не было похоже на джазовые ноты. Музыкант опять исчез из комнаты и вскоре вернулся с ножом в руке. – Я играю в том числе и классику, – сказал он, заметив, что Рат изучает ноты. В его голосе слышались извиняющиеся нотки. – Но танцевальной музыкой в этом городе можно заработать больше денег. – Он взял нож и вспорол толстый картонный переплет. Из тетради выпал белый тонкий конверт, который упал рядом с чашкой Тречкова. Илья протянул его комиссару. – Я его еще не вскрывал, – сказал он. – Я не решился. 22 Площадь Бюловплац все еще была одним из самых убогих мест в городе. Единственным, чем она располагала в избытке, была территория. По гигантскому открытому пространству свистел злой ветер, и только строгое здание «Фольксбюне»[32], возвышавшееся среди пустого поля, как потерпевший крушение и выброшенный на пустынный берег корабль, оказывало ему незначительное сопротивление. Двадцать лет тому назад здесь снесли все узкие, старые переулки квартала лачуг, но новые здания до сих пор не построили. Треугольник вокруг «Фольксбюне» был окружен главным образом строительным забором и бараками. Повсюду стояли маленькие деревянные ларьки, в которых продавали сигареты, пиво и лимонад, и даже парикмахерская для женщин и мужчин предлагала доступные по цене парижские стрижки. Эта пустыня свидетельствовала о честолюбивых планах не менее честолюбивых градостроителей. О планах, которым не суждено было воплотиться в жизнь. Но площадь все-таки осилили. Это была широкая полоса, уходящая в извилистую узкую часть квартала лачуг. Старший комиссар вышел на площадь. Сильный ветер кружил старую газету. Как и прежде, это был убогий квартал. Неудивительно, что коммунисты устроили здесь свой штаб, подумал Вильгельм Бём, приближаясь к зданию. Дом Карла Либкнехта напоминал тумбу для политических плакатов, так плотно его фасад был залеплен всякими лозунгами и призывами вперемешку с гигантскими портретами Ленина, Люксембург и Либкнехта. Разбросанные перед зданием различные предметы свидетельствовали о недавнем митинге. Валяющаяся трибуна, которую только что демонтировали, брошенная бумага от бутербродов, пустые банки из-под пива… Коммунисты явно не отличались аккуратностью. Двое полицейских дежурили перед дощатым бараком. «Сигареты по ценам производителя» – гласила выцветшая рекламная надпись на деревянной панели над их головами, красная краска на которой частично отслоилась. На двух проржавевших щитах, покрытых эмалью, рекламировалось: «Пивная и игорный дом “Энгельгардт”». Дежурные чувствовали себя заметно дискомфортно в своей синей униформе перед темным входом. Не совсем подходящее место для мужчин в форменных фуражках. Подойдя к баракам, Бём огляделся. Автомобиль-лаборатория еще не прибыл. Вильгельм знал, что пешком он доберется быстрее – ему надо было бы поспорить с Грэфом. Строительные площадки на Алексе были сейчас самым большим препятствием для городского транспорта. В том числе и для полицейских автомобилей. – Привет! – пробурчал Бём полицейским и показал свой жетон. – Надеюсь, вы ни к чему не притрагивались. – Нет, господин старший комиссар. К месту происшествия никто не подходил, – заверил его один из дежурных. – Кто же обнаружил мужчину? Другой дежурный, более пожилой, пожал плечами: – Не имеем представления. Это было анонимное сообщение по телефону. Предположительно какой-то бродяга, который удивился, что труп лежит в его постели. Или в его туалете. – Бродяга, который звонит в полицию? – удивился Вильгельм. – Хотя звонок в экстренные службы бесплатный. Возможно, вы и правы. И вы сразу прибыли сюда? – Что значит – сразу? У нас есть еще и другие дела. – Вы что, ждали окончания митинга? Бём знал, что после майских беспорядков полицейские по возможности избегают столкновений с коммунистами. И вот теперь один из них разозлился. – Вы хотите потрепать нам нервы или расследовать убийство? – проворчал старший комиссар. В бараке было темно, и в воздухе висел сильный запах мочи. Лишь в узкую щель проникал дневной свет. Бём включил карманный фонарик. Труп полулежал, прислонившись спиной к торцевой стене, и туловище его было наклонено вперед. Он был довольно высокого роста, худощавый, со светлыми волосами. Вильгельм сел на корточки, чтобы разглядеть его лицо. Это оказалось непросто, потому что там едва ли можно было что-то рассмотреть. Вместо носа на лице зияла кровавая рана. Кровь сочилась мужчине за воротник, окрашивая рубашку в красный цвет. Бём услышал, как подъехал автомобиль. Потом раздался голос полицейского: – Господин старший комиссар уже на месте преступления. В дверях показался Рейнгольд Грэф с фотоаппаратом на плече. – Будем надеяться, что у него при себе документы, господин старший комиссар! – Шутки в сторону, займитесь фотосъемкой, – проворчал Вильгельм. – Потом посмотрим, что у него в пальто. Прошло немного времени, и темное помещение на долю секунды осветила вспышка. – Готово, – сказал Грэф, закончив снимать, – но для объявления о розыске этого сейчас недостаточно. Но объявления о розыске и не потребовалось. У погибшего в кармане действительно оказалось удостоверение, и Бём сразу понял, что это дело будет совершенно особым, а дело Мёкернбрюкке он может теперь включить в число «глухарей». Старший комиссар посмотрел на фотографию в паспорте, с которой на него смотрело серьезное молодое лицо, и тяжело вздохнул. Он держал в руках служебное удостоверение сотрудника прусской полиции. *** Письмо, которое ему передал Тречков, было сплошным разочарованием. Рат пока что понял только одно: это было вовсе не письмо. В конверте лежал один-единственный лист бумаги, на котором были беспорядочно написаны буквы. Целый вечер комиссар ломал себе над ними голову, не продвинувшись ни на шаг. Хорошо хотя бы то, что это были не кириллические буквы. Но понятнее они от этого не стали. Все указывало на то, что речь идет о зашифрованном послании, но Гереон и близко не мог представить, каким ключом вскрыть этот текст. Ни одной отправной точки, ничего, что имело бы смысл, – только буквы различной величины, нарисованные то с меньшим, то с большим интервалом, то рядом друг с другом, то одна под другой. Да, буквы действительно казались скорее нарисованными, нежели написанными. Полицейский уснул, сидя над листком бумаги, и проснулся среди ночи, жмурясь от света, который до сих пор горел в его комнате. От жесткой поверхности стола у него болела вся правая сторона головы. Он кое-как умылся и поплелся в постель, а перед тем как уснуть, вдруг вспомнил, что так и не позвонил Шарли. Это было первое, о чем он подумал, когда проснулся. Сегодня утром, когда его люди уже ушли и Гереон опять остался один в кабинете, он пару раз пытался позвонить ей, но, конечно, никто не взял трубку. Грета, вероятно, ушла на работу, а Шарлотта могла сидеть в какой-нибудь аудитории и зубрить очередную статью. Ну ладно. Завтра она все равно придет на работу. И он будет обращаться к ней на «вы». Зазвонил телефон. Рат был удивлен, услышав голос Вильгельма Бёма, раздавшийся в трубке. – Вам надо приехать на площадь Бюловплац, – сказал Бём. – Я здесь с одним из ваших сотрудников, ассистентом по уголовным делам Штефаном Йенике. – А что случилось? Почему Йенике не позвонил сам?