Раздумываю об этом пару секунд. Рассказать ему. Обо всем. Обо мне и Мине. Обо мне и Треве. О том клубке, в который сама себя запутала — никакого выхода, кроме наркотиков, и так долгое время. Часть меня хочет этого — рассказать. Но другая часть хочет сохранить секрет, лелеять его внутри еще немного. — Не сейчас. Он кивает, принимая отказ, и уже почти встает, как я хватаю его за руку. Выталкиваю слова из себя — вот оно, новое начало. — Папочка, однажды я тебе все расскажу. Обещаю. Он сжимает мою руку и улыбается, и печали в глазах становится меньше. Несколько недель спустя я в одиночестве стою у ворот кладбища. Издалека наблюдаю, как хоронят Джеки, не находя в себе сил подойти ближе. Могилу окружают скорбящие. От толпы отделяется девушка. Эми ничего не говорит. Она спускается с холма и подходит к ограде так близко, чтобы я все увидела. Она прижимает руку к сердцу и кивает. Молчаливое спасибо. Я киваю в ответ. СЕНТЯБРЬ — Пожалуйста, скажи мне, что твоя мама перестала из-за этого злиться, — просит Рейчел, окуная картошку-фри в соус. Несколько капель летят на лист с пробным тестом, который она проверяет. — Они оба не слишком рады. — Я порвала салфетку на мелкие кусочки, и теперь они летают по столу, когда Рейчел переворачивает страницу. — Возможно, согласиться их заставила разыгранная карта «На меня напал психопат». — Заслуженно, — отмечает Рейчел. — Уточнение — второй раз за год. Я ухмыляюсь и наклоняюсь через стол, пытаясь посмотреть, что она там пишет. — И как у меня дела? Она записывает результат в верхней части листа и обводит его большим красным сердечком. — Девяносто пять. Поздравляю. Будь это настоящий тест, аттестат в твоих руках. — Надеюсь, с настоящим я тоже справлюсь. — О-о, кое-кто скоро отсюда свалит. Пожимаю плечами. — Я просто... переросла школу, понимаешь? Готова двигаться дальше и все такое. Мне нравится Портленд. Мне нравится жить с Мейси. Повезло, что она согласилась принять меня. — Что ж, буду по тебе скучать. Но да, я тебя понимаю. Плюс у меня появился повод посетить Портленд. Люблю розы. — Обязательно сходим в Ботанический сад, — обещаю я. — И я буду приезжать на суды. Не горю желанием давать показания, но знаю, что должна. Они обязаны заплатить за все, что сделали с Миной и Джеки. Потираю колено. Когда Мэтт пришел ко мне через несколько недель после случившегося, я попыталась извиниться перед ним. Но он едва мог посмотреть мне в глаза, и в итоге мы оба разревелись. Я уговорила его подождать Трева, чтобы тот отвез его домой, и до его приезда Мэтт сжимал значок трезвости и мою руку, словно спасательный круг. Впереди долгая дорога. Бесконечная, ведь невозможно пережить потерю близкого человека. Полностью — нет. Не тогда, когда она была частью тебя. Не тогда, когда любовь к ней сломала тебя и полностью изменила. Меня пугает эта долгая дорога, как и Мэтта. Долгие месяцы тяга к наркотикам была погребена под одержимостью найти убийцу Мины. Теперь же мне нужно оставаться сильной ради себя самой. — Перемены к лучшему. — Согласна. ОКТЯБРЬ С мамой мы едва разговариваем — но так было и раньше, поэтому особой разницы нет. Порой мы вместе сидим на кухне, она работает с документами, я — листаю каталоги в поисках растений, которые переживут портлендскую погоду. Но всегда в тишине, прерываемой лишь шорохом страниц и скрипом ручки по бумаге. Одним вечером она складывает руки на дипломате и ждет, пока я не подниму взгляд, и с небольшим ужасом я понимаю, что она готова к разговору. — Мне следовало прислушаться к тебе, когда ты сказала, что больше не принимаешь. — Похоже, репетировала перед зеркалом, чтобы слова звучали верно, будто это речь, а не признание. Я долго молчу. Тяжело даже думать о том, как ей ответить. Словами не изменить ее поступок; не стереть все месяцы, что я провела в Центре, скорбя в одиночестве. Такое ничем не стереть, как бы несправедливо это ни было. Она так поступила лишь потому, что пыталась спасти меня. Она всегда будет пытаться меня уберечь. И именно поэтому мне больше всего хочется попросить прощения. — Я понимаю. Правда. Я врала и все скрывала, и... была плохой дочерью, и я сожалею... — Малыш. — На мамином лице, всегда бесстрастном, из ниоткуда появляются тревожные морщинки. — Ты через многое прошла. — Это не оправдание. Такому нет оправданий. Тебе подтвердит каждый психотерапевт, к которому ты меня отправляла. Я наркоманка. И останусь ею навсегда. Как и останусь навсегда калекой. И ты никогда с этим не могла смириться. А я смирилась. Мне понадобилось на это немало времени, но все же. Постарайся и ты. — Я принимаю тебя такой, какая ты есть, Софи, — говорит она. — Правда. Люблю тебя любую. Люблю тебя, несмотря ни на что. Мне хочется ей поверить. Мама берет мою ладонь и наклоняет ее так, что кольца — мое и Мины — мерцают, отражая свет. Не прикасается к ним, видимо, понимает, что не стоит, и я благодарна за этот небольшой жест. За мягкие гибкие пальцы, приносящие утешение. — Мина приходила, пока ты была в Орегоне. Обычно я замечала ее в домике на дереве. Или в твоей спальне, делающей домашние задания. Иногда мы перебрасывались словами. Она боялась, ты не простишь ей то, что она рассказала нам о наркотиках. Я убеждала ее, чтобы она не волновалась. Что ты их тех людей, которые не позволят преградам встать на пути любви. Любви к ней. Поднимаю на нее взгляд. Меня удивляет тепло в ее глазах, почти одобрение. Мама улыбается и прижимается ко мне щекой. — Это нормально, Софи, — мягко говорит она. — Любить так сильно. Так мы становимся храбрее. Крепко сжимаю ее ладонь и выбираю верить. НОЯБРЬ — Уверена, что хочешь этого? Смотрю на черный блокнот в своих руках. Когда Трев принес ее дневник, найденный полицией при повторном обыске их дома, мне не хотелось даже прикасаться к нему. Едва могла держать его у себя. Поэтому через неделю мы поехали к озеру, развели костер и стали ждать наступления ночи, откладывая неизбежное. — Хочешь прочесть его? — спрашиваю у Трева. Он качает головой. Провожу пальцами по гладкой черной обложке, неровному переплету, краям страниц. Словно прикасаешься к ней, ее сердце, дыхание и кровь в фиолетовых чернилах и кремовой бумаге. Я могла бы прочитать. Наконец узнать ее за всеми оболочками и тайнами. Часть меня хочет этого. Хочет узнать. Быть уверенной. Но больше всего на свете мне хочется сохранить свою память о ней незапятнанной, не отполированной смертью и не разодранной на части словами, предназначенными лишь для нее одной. Хочется, чтобы она осталась со мной собой прежней: сильной и уверенной во всем кроме того, что было действительно важным, до прекрасного жестокой и удивительно прекрасной, слишком умной и дотошной, и любящей меня настолько, словно никогда не хотела верить, что это грех. Кидаю дневник в огонь. Страницы сворачиваются и темнеют, слова исчезают в дыму. Пока не угасает пламя, мы стоим в молчании. Соприкасаемся плечами, а ветер уносит с собой ее последние тайны. Трев нарушает тишину: — Рейчел сказала, что ты сдала все тесты. Значит, вернешься в Портленд? — Да. Сразу после дня рождения. — Уже знаешь, чем займешься? — Нет, — говорю я, и это так замечательно — не бояться чего-то не знать. Не держать в голове список подозреваемых. Не думать о том, что будет дальше, только пустая дорога и маленький домишко с комнатой для йоги и садиком на заднем дворе. — Колледж, наверное, со временем. Но, думаю, возьму годик отдыха, устроюсь на работу, подведу итоги. Он криво улыбается. Его глаза блестят. — Что такое? — интересуюсь я. — Такой ты бы ей понравилась, — отвечает он.