– Хорошо, Мартынов. Не забудь командировочные выписать. Заночевать у лодейнопольских товарищей придется. – Да я постараюсь до ночи обратно прискакать. – Ты время не экономь. – Он обвел глазами их всех. – Но не на рынки колхозные его употреби. Ты местных товарищей расспроси хорошенько. Девкам фотографии тоже показать неплохо бы: может, вспомнит кто подружек своих. – Они тебе маму родную в них опознают, если надо, – презрительно произнес Мартынов. – Шлюхам этим все развлечение. – Не шлюхам, Мартынов, а нетрудовым элементам, вставшим на путь исправления, – рассердился Зайцев. – Как скажешь. Они с неохотой отошли от стола. Крачкин чуть задержался подле Зайцева, в руке его дымилась толстая папироса. Губы растягивались в иронической улыбке. – Хорошо тебе, Вася, ты человек одинокий. Как Диоген. А мы все люди семейные. Вон даже Серафимов сдался. – Он затянулся папиросой, выпустил дым. И добавил тихо и уже совершенно серьезно: – Не осуждай. Они сами гореть на службе готовы. А дома жена на темя каплет: добудь да добудь мешок картошки. Ты прояви понимание… – Товарищ Зайцев, нас в театре ждут, – напомнил Серафимов. – О, Сима, у кого-то работа не волк. «Мы все немножко театралы, спешим чуть вечер в залы», – фальшиво пропел Самойлов. – В какой театр хоть? – А один черт. Не на спектакль же. В мастерскую, – ответил Серафимов. – Приравнивается к культпоходу. – Сейчас, Сима, – отозвался Зайцев. – Ты одевайся, я сейчас. Крачкин, отойдем малость в сторонку, – пригласил его Зайцев. – Показать тебе кой-чего надо. Они вышли в коридор. – Сюда, – Зайцев открыл дверь. Крачкин заглянул внутрь. Зайцев бесцеремонно втолкнул его. – А ну давай, выкладывай. Что это за новое поветрие? Что это вы за хороводы вокруг меня водите? Крачкин оттолкнул его руки. – Ты это, не очень-то распускай руки. А то я тоже распустить могу. – Ты никак мне угрожаешь? – Да что вы, товарищ Зайцев! В своем уме? Я же советский человек. Как я могу угрожать своему товарищу по угрозыску? Я сигнализирую. – Вот что, Крачкин. Комедию вашу я заметил. Только что-то немного односторонняя она. На прием к товарищу Кирову, помнится, не один я ездил. Крачкин пожал плечами: – Товарищ Зайцев, мне ведь разговоры по душам вести некогда. Мне рынки и комиссионки обойти надо. Вы сами задание дали. – Ты к чему клонишь? – Как бы потом не вышло, что вы сейчас меня разговорами останавливаете, а потом меня же за это и в саботаже обвините. Зайцев на миг онемел. – Ты, Крачкин, чего? – сквозь зубы произнес он. – Ну! Крачкин хмуро отодвинулся: – Пустое это. Отвернулся. Вынул коробку «Норда», прихватил зубами папиросу. Зайцев вырвал у него изо рта папиросу, бросил на пол, растер. – Мне теперь как? Увольняться со службы прикажете? – Это уж не мое дело. – Очень даже твое. Ваше. Я служить не стану, коль на меня собственная бригада как на врага смотрит. – «Увольняться». Да кто теперь тебе даст? – устало произнес Крачкин и все-таки запалил новую папиросу. Зайцев ждал. Но Крачкин не собирался говорить. – Выпустили, потому что не виноват я ни в чем. Разобрались – и выпустили, – сказал Зайцев. Крачкин кивнул, затягиваясь, так что щеки впали. Мол, хорошо, как скажешь, только отстань. – Я не стукач, – внятно произнес Зайцев. Он, видимо, верно угадал вопрос. Потому что Крачкин тотчас вскинул на него пристальный взгляд. Зайцев не отводил глаз. Он понимал, что от этого разговора сейчас зависит многое. – Да ведь если я не докажу этого ребятам, то нельзя мне в угрозыске больше ни минуты оставаться, Крачкин, – медленно проговорил он. – Ведь они слово лишнее при мне вымолвить опасаются. Помоги. – Послушай, Вася, я ведь не обвиняю. Я знаю, что любого можно поставить в безвыходное положение. Любого. Меня тоже. И застучишь, как миленький. – Я не стукач, Крачкин, – снова тихо и серьезно повторил Зайцев. – Но выпустили же тебя. – Что же мне теперь – идти обратно в тюрьму проситься? Крачкин опять пожал плечами и на миг прикрыл веки. – Но ты-то меня вроде не боишься, а, Крачкин? – А я свое пожил. Я и революцию, и «красный террор» пережил. Я и так уже лет десять лишних хожу. Это они люди молодые. А тебя за что, кстати, арестовали? – А тебя почему в 1920-м не шлепнули? Крачкин засмеялся. – Волчонок ты, Вася. Только ты меня, пожалуйста, в антисоветские разговоры не вовлекай, – ядовито улыбнулся Крачкин. – Я к тебе с пониманием, но и ты не безобразничай. – Я тебе как есть говорю. Я человек прямой, ты знаешь. – Ты прямой? – усмехнулся Крачкин. Зайцев не стал углубляться в тему. – А ты не подумал, Крачкин, что, может, это Коптельцев меня у ГПУ отбил в виду чрезвычайного преступления на Елагином? – Это он тебе сам сказал? – быстро спросил Крачкин. – Ладно, Вася. Нам и этого сучонка Нефедова по горло хватает. И тургеневскими разговорами задушевными тут не поможешь. Если ты спрашиваешь, будут ли ребята работать под тобой аккуратно, на совесть, то ответ: будут. – Он взялся за ручку двери. – А о большем не проси. – Крачкин… – Не проси. – Я знаю, как Нефедову жало-то вырвать. И вырву. Его я беру на себя. Крачкин, не ответив, вышел. Но Зайцев видел: последние слова его задели. Зайцев вышел за ним. В коридоре стоял Серафимов, размаянный, в пальто. Кепка в руках. – Серафимов! Рысью за Мартыновым! Командировочные задним числом оформим. Шлюх всех чтобы просеяли. Он пусть про девок расспросит, а ты про старуху. Бандерши – народ приметный. Да и картошку грузить поможешь, – весело добавил он. Хлопнул Серафимова по плечу. Вынул из нагрудного кармана мятые купюры. – На вот. Мне тоже жрачки какой-нибудь прихватите. По обстоятельствам. Если этого не хватит, потом отдам. И сунул их Серафимову в руку. – Мы же… – А в театр со мной пойдет Нефедов. Нефедов! – гаркнул Зайцев так, что эхом отдалось в коридоре. Совиное личико вынырнуло на зов. – Одевайся! Культпоход.