Крачкин обернулся. В глазах его мелькнуло удивление. И тут же спрятал взгляд, как отдергивают руку. 2 Цепь с каменьями опознали в Государственном академическом театре оперы и балета. Стоял он на отшибе от некогда парадных улиц царской столицы: там, где селились небогатые вдовицы, студенты, пенсионеры. Между Мариинским театром и Невским проспектом с его шикарными Морскими улицами сочилась главная городская клоака – Сенная площадь в сети грязненьких переулков. Шли пешком. Говорить Зайцеву не хотелось. А Нефедов и не пытался. Зайцев это отметил: на откровенность пробить не старается. Знакомство накоротке завязать – тоже. Что это за стукачок такой? То ли дурак, то ли, наоборот, искусный гад. Зайцеву стало тошно, будто его заперли в банку с осой. А воздуха все меньше. Они вышли на Сенную. В советском Ленинграде разница между парадной частью города и его дном как-то сгладилась. Парадные улицы обтрепались и просели, Коломна опустилась. А Сенная с ее переулками по-прежнему гнила и кишела. По-прежнему страшно торчала Вяземская лавра – длинный трехэтажный доходный дом, а на самом деле притон преступников всех мастей. Над Сенной площадью все время висел, как туман, человеческий грай: ругались, пели, покрикивали, зазывали, рявкали. Здесь торговали с рук старьем, толкали ворованное. Здесь по тротуарам среди дня валялись пьяные и валандались пьяненькие. Таскались нищие. Просили милостыню калеки. Из облупленных темных парадных дышало сыростью и мочой. Дома уныло глядели давно, вернее, никогда не мытыми стеклами. Прохожие торопливо месили вечную грязь. На всем лежала печать бедности, убожества, преступления. Уж насколько серой была толпа на Невском, то бишь проспекте 25 Июля, а и там попадались то свеженькое розовое личико, то бобровая шапка, то нежное заграничное пальто. На Сенной все было серым, обтерханным, безнадежным. Зайцев задрал голову. На бывшей Вяземской лавре, стуча молотками, грохоча досками, монтировали леса. По крыше сновали рабочие. Собирались надстраивать этажи. В Ленинграде катастрофически не хватало места и жилья. – Че рот разинул, – тут же ткнули его в бок. Останавливаться на Сенной было не принято. Рокот человеческих голосов прорезал женский визг: – Сумка! Сумка моя! По бурлению толпы можно было видеть, куда бежит воришка, расталкивая тех, кто сам не успел посторониться. Ввинтился свисток постового. На Зайцева, теряя равновесие, с размаху налетела какая-то женщина с сумками. Зайцев ощутил локтем пистолет в кобуре под пальто. Он успел только уловить движение сбоку. Кто-то поднырнул мимо них. Нефедов сделал неуловимое движение рукой. И прежде чем кто-либо успел понять, что случилось, вор брыкнул ногами в воздухе и, потеряв опору, плашмя рухнул на спину. Лицо Нефедова осталось все таким же сонным. А рука крепко стискивала лежащего за запястье. Зайцев быстро подскочил и схватил вора как бы в объятия. – Смотри, Нефедов, в оба! Как бы он сумку не сбросил! Вокруг них быстро образовалось плотное кольцо зевак. Расталкивая толпу, пробирались двое постовых в форме и касках. Щеки у одного, что помоложе, как два яблока. «Тоже, видать, деревенское пополнение», – подумал Зайцев. – Мы из угрозыска, – просипел Зайцев. Вор в его руках бился, как рыба, и извергал матерные проклятия. – Взят на месте, с сумкой. Принимай клиента. Нефедов сверкнул удостоверением. Милиционеры заломили вору руки и повели в отделение. Обокраденная женщина семенила за ними. – Молодец, Нефедов. Реакция отменная, – Зайцев одернул пальто. – В армии так насобачился? Он по-прежнему делал вид, что не знает, где Нефедов служил прежде. Тот вдруг покраснел. «Колись, голубчик», – с неприязнью подумал Зайцев. – В цирке. – В цирке? – Сбежал из дома пацаненком. Я ловкий был и малой совсем. – И чего ж ты там делал? В цирке? Только не свисти, что французской борьбой занимался. – Нет-нет, – еще гуще заалел Нефедов. – Номер такой был – «Икар и сыновья». Может, помните? Вроде гимнастики. Акробатический. Я был которые «сыновья». Вы только не говорите никому. – Да ладно. Вот удивятся все. Артистов у нас еще не было. – Правда, не надо. Ко мне и так отношение… не очень. Зайцев хмыкнул. Или Нефедов был не только акробатом в прошлом, но и актером драмы в настоящем, но только его простодушный тон показался Зайцеву искренним. – Это тебе, друг ситный, померещилось. Отношение, я имею в виду. Это угрозыск, а не клуб по интересам. Тут настроением драгоценным никто ни у кого не интересуется. А отношение ко всем равное. Нефедов не ответил. Они прошли мимо ломбарда к горбатенькому деревянному мостику. Оголившиеся тополя роняли в Крюков канал последние бурые листы. О гранитный оклад канала бился мусор. – Алексей! – крикнул кто-то за спиной. Зайцев ступил на мостик. И тотчас обернулся, почуяв близкое дыхание за спиной. – Алексей! Перед ними стоял человек. На вид ему можно было дать любой возраст от двадцати до тридцати: лицо молодое, но усталое, как бы высосанное изнутри. Клетчатое пальто явно знавало лучшие времена. Но одежда чистая. Он слегка запыхался от бега. Изо рта в холодном октябрьском воздухе вырывался парок. Пальто нараспашку. В руке он все еще держал ломбардную квитанцию. – Вот так так, – на лице мужчины плавала ошеломленная улыбка. Нефедов равнодушно изучал незнакомца. – Я тебя через окно увидел! И ринулся сразу. – Вы, товарищ, обознались. Я никак не Алексей, – сказал Зайцев, пока улыбка незнакомца съеживалась и гасла. – И вы мне тоже не знакомы. Ну, бывайте. И снова шагнул на мост. – Постойте! – привязался клетчатый. – Не сочтите за назойливость. Вы напомнили мне одного человека. Может, вы его родственник? – Товарищ, – всем телом развернулся Зайцев, теряя терпение, – родственники у всех есть. И кого вы имеете в виду, я не знаю. И по правде говоря, нет у меня времени выяснять. – Погодите, – схватил его за рукав человек с квитанцией. Зайцев увидел, как взгляд Нефедова окрасился опасным интересом. Его снова охватило чувство, что он в стеклянной банке. – Гражданин, – рявкнул Зайцев, – я не прогуливаюсь тут, а по службе нахожусь, и вы меня задерживаете. А если вам побеседовать охота, то я вас провожу в отделение и с вами там побеседую. Клетчатый стушевался, отступил. – Извините, товарищ, – пролепетал он. – Я обознался. Перейдя мост, Зайцев искоса глянул на тот берег. Но человека в пальто уже смыла и замешала в себя толпа Сенной. – Что за придурок? Где я ему возьму тут родственников? – пробормотал Зайцев, но так, что Нефедов бы слышал. По лицу Нефедова, впрочем, невозможно было этого понять. – Вы сами не из Питера, товарищ Зайцев? – спросил Нефедов. – А как же, – энергично ответил Зайцев. – Только родственничек у меня один, детдом его зовут. Не додумался я, видишь, в свое время в цирк поступить. И потому беспризорничал. Если бы государство советское меня с улицы не вырвало, не вскормило, Нефедов, то неизвестно, как бы кончилась моя жизнь молодая. Вернее, известно. 3 Приземистый, с низко надвинутым потолком подъезд, казалось, принадлежал не театру, а какому-нибудь захолустному заводику. Впрочем, подъезд этот был служебным. Он помещался на боковой стороне здания. Длинный тесный коридор без окон уходил вглубь. Тускло поблескивала вертушка. Зайцев сунул удостоверение вахтеру. – Что, Нефедов, ожидаешь увидеть Уланову? – поинтересовался Зайцев, пока вахтер звонил кому-то по внутреннему номеру. За Нефедова ответил вахтер – голос его дышал надменной строгостью: – Галина Сергеевна Уланова давно прошла на утренний класс. Зайцев сделал Нефедову гримасу: понял, мол? В храме искусств было не до шуток. Удостоверение через маленькое круглое окошко вернулось к Зайцеву вместе с картонным квадратиком пропуска. – За вами спустятся, – буркнул вахтер. – Товарищи, вы в костюмерный? В коридоре стояла полноватая немолодая женщина. Седеющие волосы коротко острижены по моде, из-под синего халата виден край узкой юбки. А на ногах тапочки. Зайцев толкнул вертушку. Нефедов, толкаясь коленями в железные крылья, прошел следом.