– Это вы из милиции? – строго спросила она. В театре, по-видимому, всех остальных считали чужаками и таковых били холодом. – Зайцев. А это товарищ Нефедов. – Кукушкина, – выдавила женщина, держа руки в карманах халата. – Идемте, – она не оборачиваясь пошла по коридору, уверенная, что за ней следуют. – Наделали вы здесь переполоху с вашей цепью, – сказала женщина тоном завуча, распекающего старшеклассников. – Извините, гражданочка, – осадил ее Зайцев. – Цепь эта не наша, а пропала она из театра. И каким образом это случилось, мы и хотим выяснить. У Кукушкиной дрогнули ноздри. – Я совершенно уверена, что случилось недоразумение, – быстро ощетинилась она. – С этим мы разберемся, – не дал ей продолжить Зайцев. В костюмерных пахло утюгом и крахмалом. Пушистым ворохом лежали слоистые балетные юбки, сложенные одна на другую. Портниха с полным ртом булавок стояла на коленях перед манекеном в черном камзоле с белой грудью. Низко наклонившись над столом, хрустела ножницами другая – Зайцев видел только худую спину, обтянутую трикотажной кофточкой, и локти; со стола полз скользкий шелк. Кукушкина щелчком сбила на кончик носа очки. Выдвинула ящичек, плотно набитый карточками. Ногти у нее были длинные, но желтоватые, птичьи. Зайцев с отвращением смотрел, как она этими когтями перебирает карточки. В дверь просунулось милое, удивительно юное личико. – Аллочка! – звонко позвала вошедшая. – Я пастораль из «Пиковой» мерить пришла. – Потише, пожалуйста, здесь работают, – шикнула Кукушкина. – Пастораль, – неуверенно повторил Нефедов как человек, который пытается запомнить новое иностранное слово. Кукушкина удостоила его взглядом, каким смотрят на таракана. – Сцена, – раздельно произнесла она. – Под названием «Искренность пастушки». Девушка звонко засмеялась и, разворачивая врозь носки, быстро порхнула мимо. Прямая спина, узкие плечи и мускулистые ноги не оставляли сомнений в ее принадлежности к балетной труппе. Портниха за столом отложила ножницы и, перекинув платье через руку, прошла за ней. Наконец Кукушкина выдернула нужную карточку. – Вот. «Украшение нагрудное, – прочла Кукушкина. – Мужской костюм. «Иван Сусанин». Бал». – Когда его в последний раз видели на месте? Кукушкина пожала плечами: – Когда последний раз давали «Сусанина»? Надо по афише смотреть. Так не вспомню точно. – Вы уверены? – Насчет спектакля? Конечно! Все костюмы и реквизит костюмерши принимают по списку после каждого спектакля. – А где само украшение хранилось? – В гардеробе. Где же еще, – процедила мегера. – У кого есть доступ к гардеробу? – У меня, – снова раздула она ноздри. – У костюмерш. У артистов. – То есть кто угодно мог его оттуда позаимствовать, правильно я вас понимаю? – Неправильно, – вскинулась Кукушкина. – У нас пропускной объект. Зайцев доброжелательно улыбнулся. – Что вы, я имел в виду: кто угодно в коллективе театра. Так ведь можно сказать? – Можно, – поджала губы Кукушкина. – Уж не подозреваете ли вы, что они могли взять это украшение и снести в ломбард? – ядовито поинтересовалась она. – О, поверьте, они прекрасно понимают, что это бутафория. – Сколько у вас костюмерш и портних? – Сегодня здесь две: Бочкина и Петрова. – Товарищ Нефедов, побеседуйте с гражданкой, – Зайцев кивнул на женщину с булавками во рту. Она испуганно смотрела на них, занеся руку с булавкой над камзолом. Осторожно вынула булавки изо рта, поднялась. – Бочкина, – сказала она. Они с Нефедовым уселись за стол, на котором лежал разрезанный шелк. Он так и горел в свете ламп. Зайцев вспомнил роскошную рубаху на убитом американце. Постучался в дверь примерочной. – Можно! – звонко ответил голос балетной девушки. Зайцев приоткрыл дверь. Танцовщица стояла перед зеркалом в нежном платье с розами и вся напоминала сливочное пирожное. У Зайцева застучало сердце: он увидел перед собой что-то, чего еще не понимал сам. А только уже знал, что это очень важно. – Товарищ, вам кого? – спросила костюмерша, держа натянутый сантиметр вдоль подола. – Товарищ Петрова? – припомнил он. И тут же забыл ее имя. Голова его шла кругом, по кругу неслись сливочные розы, словно он сам бежал по спиральному лабиринту, в центре которого было что-то очень важное. Что-то надо было вспомнить. Что? Костюмерша смотрела на него в зеркало. Она оказалась очень молодой. Ясные глаза под четкими черными бровями, черные вьющиеся волосы сколоты сзади. То ли она испугалась, то ли принадлежала к типу, который называется «английская роза», то ли все дело было в черной бархатной шторе позади нее, но лицо ее казалось ослепительно белым. Зайцев уставился на шелковую розу. Спираль лабиринта все сужалась. Он был тогда, тем вечером в балете. Верно. Супрематический балет, или как они там это называют. Не важно. «Щелкунчик», да. Танец пастушков. Пастораль из «Пиковой», «Искренность пастушки». «Мой миленький дружок, любезный пастушок», – запело в голове. «Пастушок», – сказал в его голове голос Нефедова. «Пишите, Нефедов, рапорт, и мне на стол». Нефедов говорил… – Простите, мне бы побеседовать с вами, – слышал он собственный голос как издалека. – Я только… Он почти вспомнил. – Ничего, Аллочка! Иди к товарищу. Мы закончили! – весело воскликнула танцовщица. И с чрезвычайной быстротой пробежав пальцами по крючкам, стащила с себя платье, сверкнув голым плоским телом. Зайцев, чуть не рухнув, путаясь ногами в портьере, служившей дверью, ринулся вон из примерочной. Выскочил. Он видел Нефедова, беззвучно разевающего рот, в который смотрела костюмерша Бочкина. Видел Кукушкину, видел угли, оранжево тлевшие в черном утюге. Видел все сразу и одновременно не видел и не слышал ничего, потому что только одна деталь теперь была важна. – Товарищ! Вы что? Зайцев не отвечал. Пастушок и пастушка. Верная фарфоровая парочка. Навеки разлученная в комнате Фаины Барановой. А теперь воссоединившаяся на складе улик ленинградского угрозыска – но уже как улики по двум совершенно разным делам. Глава 7 1 Зайцев много раз слышал о том, что мужчины пугаются и теряются, когда плачет женщина. Слезы Ольги Заботкиной не произвели на него ни малейшего впечатления. Ее большое сырое тело, казалось, источало влагу без усилий. Она сняла очки, как будто они мешали. Зайцев терпеливо дождался, пока она высморкается. – Извините, – сказала Заботкина все еще в нос и подняла на него свои розоватые кроличьи глаза – без очков они показались непривычно маленькими. – Просто все, что связано с Фаиночкой, так ужасно… Так ужасно…