Эдгар захлопал глазами. — Мы же корабелы, а не земледельцы. Милдред прикрикнула: — Помолчи, Эдгар! — Ты умеешь управлять хозяйством, вдова? — уточнил Уинстен. — Я родилась в деревне. — Мое на берегу реки. — Сколько там земли? — Тридцать акров[9]. Этого вполне достаточно, чтобы прокормить семью. — Все зависит от почвы. — И от семьи. Милдред стояла на своем. — Какая там почва? — Обычная — у реки слегка заболочено, выше по склону суглинок. Там уже посажен овес, успел подняться. Тебе понадобится только снять урожай, и зима вам будет не страшна. — Что насчет быков? — Они тебе не потребуются. На такой почве тяжелый плуг ни к чему. Милдред сощурилась. — Если все так здорово, почему хозяйство пустует? Правильный вопрос. Предыдущий хозяин, которого Уинстен впустил пожить, не смог собрать достаточно урожая для того, чтобы прокормить свою семью. Жена и трое его маленьких детей умерли, а сам он сбежал. Но вот эта семья другая — сразу три надежных, крепких работника, всего четыре рта на прокорм. Ну да, им придется потрудиться, однако Уинстен чувствовал, что они справятся. Впрочем, он не собирался говорить всю правду. — Прежний владелец умер от лихорадки, и его жена вернулась к матери, — солгал он. — Значит, нездоровое место… — Ничего подобного! Рядом деревушка с церковью-минстером. Минстер — это церковь, где служат несколько священников, живущих вместе… — Я знаю, что такое минстер. Вроде как в монастыре, но не так строго. — Настоятелем там мой двоюродный брат Дегберт, он же владеет деревушкой и хозяйством, о котором мы говорим. — Какие постройки там есть? — Дом и сарай. Предыдущий хозяин оставил свои инструменты. — Что с платой? — Будешь отдавать Дегберту четырех жирных поросят на Михайлов день для церкви, это все. — Почему так дешево? Уинстен усмехнулся. Эта Милдред везде ищет подвох. — Потому что мой двоюродный брат очень добрый человек. Милдред недоверчиво фыркнула. Наступила тишина. Уинстен смотрел на женщину. Это хозяйство ей не было нужно, да и епископу она не доверяла. Но в ее глазах читалось отчаяние, выбирать не приходилось. Он не сомневался, что она согласится, никуда не денется. — Где это место? — спросила Милдред. — Полтора дня пути вверх по реке. — И как оно называется? — Дренгс-Ферри. 3 Конец июня 997 г. Они шли полтора дня по еле заметной тропинке вдоль извилистой реки — трое молодых людей, их мать и белая с подпалинами собака. Эдгар испытывал растерянность, ощущал себя сбитым с толку и бередил душу глупыми домыслами. Да, он воображал для себя новую жизнь, но к такому готов не был. Судьба сделала крутой поворот, совершенно неожиданный для всех, и юноша никак не мог с этим свыкнуться. Сам он и члены семьи плохо понимали, что ждет их впереди. Они почти ничего не знали о месте под названием Дренгс-Ферри. На что оно похоже? Отнесутся ли тамошние с подозрением к новоприбывшим или проявят радушие? А само хозяйство? Насколько обещанный епископом суглинок годится для обработки? Может, там не рыхлая почва с песком, а плотная, непокорная и тяжелая глина? Растут ли там груши, летают ли дикие гуси, водятся ли робкие олени? В семействе Эдгара была привычка все продумывать заранее. Папаша частенько говаривал, что надо построить лодку целиком у себя в голове, прежде чем браться за первую доску. Было ясно, что работы по заброшенному хозяйству предстоит непочатый край, и эта мысль вовсе не внушала Эдгару восторга. Он мысленно хоронил все свои упования. Никакого собственного стапеля, никаких собственноручно выстроганных лодок. Да и жениться он вряд ли когда-либо женится. Юноша пытался отвлечься, глядя по сторонам. Никогда раньше он не совершал столь долгих пеших переходов. Один-единственный раз проплыл много миль от Кума до Шербура и обратно, но не видел, по сути, ничего, кроме воды. А сейчас он впервые открывал для себя Англию. Кругом, куда ни посмотри, обильно произрастал лес, совсем как тот, в котором его семья рубила деревья столько лет, сколько Эдгар себя помнил. Порой встречались деревни и даже крупные владения знати. Чем дальше Эдгар и его родичи отходили от берега, тем холмистее становилась местность. Лес делался все гуще, но жилища продолжали попадаться — то охотничий домик, то известковая яма, то шахта, где добывали олово, то хижина коневода; разок они наткнулись на семейку углежогов, потом приметили виноградник на южном склоне очередного холма и стадо овец на макушке другого. Навстречу двигались редкие путники — толстый священник на тощем пони, хорошо одетый серебряных дел мастер с четырьмя угрюмыми телохранителями, коренастый крестьянин, что вел на рынок здоровенную черную свинью, согбенная годами старуха, несущая на продажу корзинку коричневых яиц. С каждым встречным затевали обстоятельную беседу, обмениваясь сведениями и выспрашивая подробности о дороге впереди. Всех, кого встречали, они предупреждали о набеге викингов на Кум: именно так, от путников, люди узнавали новости о событиях окрест. Матушка обычно излагала историю разорения города достаточно сжато, но в зажиточных поселениях приходилось рассказывать все целиком, чтобы их четверых накормили и напоили. Шагая вдоль реки, они махали проплывавшим мимо лодкам. Мостов на реке не было, только брод в местечке под названием Мьюдфорд-Кроссинг. Пожалуй, можно было бы заночевать там на постоялом дворе, но погода стояла отменная, поэтому решили спать на улице, сберегая скудные семейные средства. Впрочем, расположиться предпочли недалеко, в пределах видимости постоялого двора. Матушка все твердила, что в лесу может быть опасно, и просила сыновей быть начеку; это ее беспокойство окончательно убедило Эдгара в том, что мир вокруг живет не по правилам. По окрестностям бродили лихие люди, разбойники, творившие зло и обиравшие путников. В теплое время года, как болтали, они прятались в лесных зарослях и поджидали незадачливых и неосмотрительных жертв. Они с братьями справятся со всеми разбойниками, внушал себе Эдгар. Сам он был вооружен топором, который позаимствовал у викинга, убившего Сунни. Вдобавок их сопровождал пес. В схватке от Бриндла не было ни малейшей пользы, что доказала кровавая стычка с викингами, зато пес вполне мог учуять разбойников в кустах и вовремя залаять. Кроме того, все четверо выглядели так, что сразу становилось понятно — красть у них нечего: ни скота, ни мечей в дорогих ножнах, ни обитых железом сундуков, где могли храниться деньги. Нищих никто не грабит, думал Эдгар, но, по чести говоря, он не был уверен в этом до конца. Матушка задавала скорость передвижения, выказывая изрядную телесную крепость. Немногие женщины доживали до ее возраста — до сорока лет; большинство умирало в главные детородные годы, между браком и тридцатью с небольшим. У мужчин все обстояло иначе. Папаша прожил сорок пять лет, а многие жили намного дольше. Справляясь с повседневными хлопотами, принимая решения и давая советы, матушка вроде бы оставалась прежней, но за долгий путь в молчании Эдгар успел убедиться, что на самом деле она изнемогает от горя. Когда она думала, что никто на нее не смотрит, то ослабляла бдительность и в ее лице проступала тоска. С папашей она провела больше половины своей жизни. Эдгару не верилось, конечно, что родители когда-то испытывали те же бурные страсти, какие обуревали его и Сунни, но он понимал, что так, скорее всего, и было. У них родилось трое сыновей, и они вместе вырастили детей, однако, спустя столько лет, все равно просыпались по ночам, чтобы обнять друг друга. Увы, ничего подобного с Сунни ему пережить не придется. Матушка горевала о потере, а Эдгар страдал по тому, чего у него никогда не было и не будет. Он никогда не женится на Сунни, не будет воспитывать с нею детей и просыпаться в ночи для жарких объятий в зрелом возрасте; у них с Сунни никогда не будет времени привыкнуть друг к другу, погрузиться в обыденность, принять друг друга как должное. Ему сделалось так грустно, что боль грозила поглотить все его естество. Он нашел великое сокровище, более ценное, чем все золото мира, — а потом потерял. Дальнейшая жизнь виделась унылой и пустой. На долгом пути, пока матушка молча оплакивала тяжелую утрату, Эдгара осаждали видения, воспоминания о жестокости и насилии. Пышная листва дубов и грабов вокруг словно исчезала. Вместо нее он видел разрубленное тело Кинерика, отчасти схожее с коровьей тушей; снова и снова чувствовал, как мягкое тело Сунни застывает в смертном окоченении; вновь и вновь поражался собственной ярости и тому безумию, которое он учинил над викингом, бородатым светловолосым северянином, чье изуродованное Эдгаром лицо превратилось в окровавленную кашу. Словно воочию он видел пепелище на том месте, где стоял когда-то городок Кум; ворошил обгорелые кости старого мастифа Гренделя; поднимал с песка отрубленную руку отца. Что ж, Сунни упокоилась в братской могиле на кладбище Кума. Ее душа ныне в Божьих чертогах, но до чего же жутко было думать, что тело, которое он так любил, похоронено в стылой земле заодно с сотнями других. На второй день, когда случайно вышло так, что Эдгар с матушкой оторвались от остальных на десяток-другой ярдов, Милдред вдруг задумчиво проговорила: — Судя по всему, ты был вовсе не дома, когда заметил корабли викингов. Эдгар ждал этого разговора. Эрман уже не раз высказывал недоумение, а Эдбальд явно догадывался, что в то утро что-то произошло, однако Эдгар не считал нужным объясняться с братьями. Но с матушкой было не отмолчаться. Не зная, с чего начать, он просто ответил: — Да. — Наверное, к девушке бегал, а? Эдгар смущенно потупился. — У мальчишек нет иной причины удирать из дома посреди ночи, — утвердительно произнесла матушка. Он пожал плечами. Как обычно, ничего от нее толком не скроешь. — Но почему тайком? — не унималась матушка. — Ты ведь достаточно взрослый, чтобы ухаживать за девушками. Чего тут стыдиться? — Она помолчала. — Или твоя зазноба замужем? Эдгар не ответил, но почувствовал, как запылали румянцем щеки. — Ага, покраснел, — отметила матушка. — Что ж, тебе есть чего стыдиться. Сама она была строгих правил, и папаша отличался тем же. Они истово верили в церковные устои и королевские посулы. Эдгар тоже верил, разумеется, но давно убедил себя, что их с Сунни любовь — нечто исключительное.