Олдред несказанно удивился: — Да ты что? — Ага. Думал меня подловить, выдал лишние деньги на покупку камней, ждал, видно, что я присвою остаток. Эх, какая у него рожа была, когда я вернул ему непотраченное! Теперь он все чаще поручает мне вести дела, а сам отговаривается своей пресловутой больной спиной. — Чем особенным торгуют в Куме? — Нам скоро понадобятся новые веревки, в Куме они дешевле. Пожалуй, я смогу уйти прямо завтра. — Нам ни к чему путешествовать вместе. Не хочу, чтобы принялись болтать, что мы с тобой сотрудничаем. — Тогда отпрошусь на следующий день после мидсоммера и поплыву на плоту. — Отлично! — Олдред искренне поблагодарил юношу. Они вышли из пивоварни. Солнце уже садилось. — Когда доберешься до Кума, ищи меня в монастыре, — заключил Олдред. — Удачи тебе, — пожелал Эдгар, и они расстались. * * * Через пять дней после мидсоммера Эдгар поглощал сыр в кумской таверне под названием «Моряки», и тут кто-то сказал, что Уинстен с Дегбертом прибыли утром в город и остановились в доме Уигельма. Тан Уигельм восстановил свой двор, разрушенный викингами год назад. Эдгару не составляло труда следить за единственным входом, тем более что таверна располагалась буквально в двух шагах от ворот. Это была скучная работа, и он коротал время, размышляя о тайнах епископа Уинстена. Юноше приходили на ум всевозможные гнусные пороки, которым епископ мог предаваться в Куме, но он никак не мог понять, при чем тут Дренгс-Ферри, сколько ни ломал голову над этой загадкой. В первый вечер после прибытия Уинстен с Уигельмом и их двоюродный брат сидели дома. Эдгар следил за воротами, пока не сгустились сумерки, а на дворе не начали гасить огни, после чего вернулся в аббатство на ночлег и честно сказал Олдреду, что ему не о чем докладывать. Он боялся попасться, ведь большинство жителей Кума его знало, не понадобится много времени, чтобы они начали гадать, чем занят сын бывшего городского корабела. Он купил веревку и еще кое-что, пропустил кружку-другую эля с горсткой старых приятелей, осмотрел восстановленный город, теперь ему требовался иной предлог, чтобы задержаться подольше. Стоял июнь, и Эдгару вспомнилась поляна в лесу, где росла дикая земляника. Это было лакомство, которое трудно отыскать, но от которого на языке появлялся особый, терпкий и водянистый привкус. Он покинул город, когда монахи отправились на утреннюю службу, и углубился на добрую милю в лес. Ему повезло: земляника как раз поспела. Эдгар набрал целый мешок, возвратился в город и сел продавать ягоды у ворот на двор Уигельма. Там крутилось множество людей, прохожие сновали туда и сюда, так что продавец ни у кого не вызывал подозрений. Просил Эдгар по фартингу за два десятка ягод. К полудню он продал все, что набрал, и обзавелся полным карманом мелочи. Он вернулся в таверну, расположился снаружи и попросил кружку эля. Бриндл, которого Эдгар взял с собой в Кум, вел себя непривычно. Казалось, что пес растерялся, вновь очутившись в городе, который когда-то хорошо знал, и не понимает, что произошло. Он бегал по улицам, возобновляя знакомство с городскими собаками, и озадаченно обнюхивал заново отстроенные дома. Радостно загавкал, когда унюхал каменную маслобойню, уцелевшую после пожара, а потом полдня просидел возле двери, словно ожидая появления Сунгифу. — Я знаю, каково тебе, приятель, — сказал ему Эдгар сочувственно. Рано вечером Уинстен, Уигельм и Дегберт вышли из дома Уигельма. Эдгар поспешил отвернуться из опасения, что Уинстен способен его узнать. Впрочем, Уинстен явно думал о неких предстоящих удовольствиях. Его братья оделись нарядно, а сам епископ сменил длинное черное облачение священнослужителя на короткую рубаху под легким плащом, застегнутым золотой булавкой. Выбритую макушку он спрятал под высокой шапкой. Трое мужчин, пошатываясь, побрели по пыльным городским улицам. Они двинулись к «Морякам», самой большой и, пожалуй, лучшей в городе таверне. Там всегда было многолюдно, и Эдгар счел возможным зайти внутрь и заказать кружку эля, а Уинстен потребовал кувшин крепкого медового напитка, иначе медовухи, и расплатился монетами из толстого кожаного кошеля. Пока Эдгар медленно пил свой эль, Уинстен не делал ничего особо примечательного: пил, хохотал, слопал миску креветок и запустил руку под юбку служанки. Создавалось впечатление, что он вовсе не пытается остаться неузнанным; с другой стороны, он все-таки соблюдал некие приличия и не пускался в совсем уж откровенный загул. Уже смеркалось, а Уинстен, похоже, твердо вознамерился напиться вдрызг. Когда трое братьев наконец вышли из таверны, Эдгар последовал за ними не то чтобы по пятам, но достаточно близко: он был уверен, что эти бражники не станут оборачиваться и глазеть по сторонам. Хотя… Они ведь могли давно его заметить, нарочно притворились пьяными, а теперь уводят подальше от людных мест, чтобы напасть исподтишка. Если так, его, конечно, забьют до полусмерти, от троих ему не защититься. Эдгар стиснул зубы и велел себе не бояться. Братья пошли к Мэгс, Эдгар не отставал. Мэгс обновила свое заведение и обставила его с роскошью, достойной королевского дворца: на стенах шпалеры, на полу тюфяки, на сиденьях подушки. Сразу две пары ублажали друг друга под одеялами, еще имелись ширмы, скрывавшие тех, чьи пристрастия были слишком уж необычными или порочными для всеобщего обозрения. В доме удовольствий трудились то ли восемь, то ли десять девиц — и пара юношей, причем некоторые изъяснялись с чужеземным выговором. Эдгар догадался, что большинство шлюх составляли рабыни, прикупленные Мэгс на невольничьем рынке в Бристоле. Уинстен немедленно завладел вниманием, как и следовало ожидать, ведь пожаловал высокородный гость. Сама Мэгс принесла ему кружку с вином, поцеловала в губы, встала рядом с ним и принялась расписывать достоинства своих девушек: вон у той большая грудь, та отменно ласкает губами, а вон та сбрила все волосы на теле. Довольно долго никто даже не смотрел на Эдгара, но в конце концов привлекательная ирландка обнажила перед ним свою розовую грудь и спросила, что доставит ему удовольствие. Смущенный, юноша ответил, что ошибся домом, и поскорее ушел. Теперь стало понятно: Уинстен творил то, чего никак не подобало делать епископу, и лишь отчасти прятал свои сомнительные услады. Правда, Эдгар по-прежнему не мог ответить на вопрос, отчего епископ столь упорно цепляется за Дренгс-Ферри. Уже совсем стемнело, когда трое гуляк вышли из дома Мэгс, но домой они не собирались. Зато следить теперь стало намного проще. Они двинулись к дому недалеко от берега, Эдгар знал, что этот дом принадлежит торговцу шерстью Кинреду, самому, пожалуй, богатому человеку в Куме после Уигельма. Дверь была открыта — дом проветривали перед сном, — и братья вошли внутрь. Эдгар не мог последовать за ними, но осторожно заглянул в дверной проем. Гости расселись вокруг стола, непринужденно о чем-то болтая. Уинстен достал свой кошель. Юноша затаился в темном проулке напротив. Вскоре к дому подошел хорошо одетый мужчина средних лет, незнакомый Эдгару. Огляделся, словно удостоверяясь, что попал туда, куда хотел, и сунул голову в дверь. В свете, лившемся из дома, Эдгар разглядел, что одежда на нем дорогая, однако выглядит как с чужого плеча. Мужчина что-то спросил — Эдгар, естественно, не расслышал, — а в ответ раздались радостные возгласы, и незнакомец исчез в доме. Дверь закрылась. Тем не менее до Эдгара доносились звуки изнутри, да и гости, явно разгорячившись, заговорили громче. Вот с узнаваемым стуком прокатились по столу игральные кости, а дальше гости наперебой загомонили: — Десять пенсов! — Две шестерки! — Я выиграл, я выиграл! — Дьявол побери эти кости! По всей видимости, Уинстен сполна насладился выпивкой и блудодейством, теперь настал черед предаться иному азарту. После долгого ожидания в переулке Эдгар услышал удар монастырского колокола, звавший монахов на полуночную службу — первую службу нового дня. Игра как будто завершилась. Гуляки вывалились наружу и направились домой, светя себе горящими ветками, которые они забрали из очага. Эдгар отступил глубже в проулок, но отчетливо расслышал слова Уинстена: — Удача была к тебе благосклонна, мсье Робер! — Ты умеешь держать удар, милорд, — отозвался голос с иноземным выговором. Должно быть, решил Эдгар, тот мужчина в одежде с чужого плеча был франкским или норманнским торговцем. — Надеюсь, у меня будет случай отыграться. — С удовольствием сыграю снова. Вот так, выходит, Эдгар потратил целый вечер лишь ради того, чтобы выяснить, что епископ — заядлый игрок. Братья свернули к дому Уигельма, а таинственный Робер пошел в противоположном направлении. Поддавшись необъяснимому порыву, Эдгар зашагал за ним. Чужестранец добрался до берега, подобрал полу рубахи и ступил в воду. Эдгар следил за ним — точнее, за горящей веткой в море, — пока чужак не поднялся на борт какого-то судна. Свет факела на мгновение выхватил из мрака широкие обводы и высокий корпус. Похоже на норманнское грузовое судно. Затем свет погас, и Эдгар потерял чужака из вида. * * * Рано утром на следующий день Эдгар встретился с Олдредом и признался, что пребывает в растерянности. — Уинстен тратит церковные деньги на вино, женщин и кости, но вовсе не делает из этого тайны. Впрочем, Олдреда сильно заинтересовала подробность, которую сам Эдгар счел не заслуживающей внимания: — Говоришь, Уинстен нисколько не огорчился проигрышу? Эдгар пожал плечами: — Если и огорчился, то умело это скрывал. Олдред недоверчиво покачал головой: — Игроки всегда хотят выигрывать, иначе им не получить острых ощущений. — Как бы то ни было, он просто пожал этому Роберу руку и сказал, что с нетерпением ждет возможности отыграться. — Что-то здесь не так. — Тебе виднее, конечно, но я свои догадки исчерпал.