Декабрь 998 г. Лишь однажды в своей жизни Олдред чувствовал себя полностью побежденным, униженным и растоптанным, лишенным будущего. Это было в Гластонбери, когда его застукали за поцелуем с Леофриком в саду аббатства. До этого происшествия он верховодил среди послушников — лучше всех умел читать, писать и петь, без труда запоминал наизусть отрывки из Библии. Но внезапно его мимолетная слабость стала предметом всеобщего обсуждения, о ней говорили даже на собрании капитула. Вместо былого восхищения юным послушником братия решала, как правильно поступить с развратным мальчишкой. Он чувствовал себя лошадью, которая уже не годится под седло, или псом, укусившим собственного хозяина. Ему хотелось забиться в какую-нибудь нору и проспать там сто лет. Теперь это ощущение вернулось. Все обещания, которые он давал как армарий аббатства Ширинга, все разговоры о том, что однажды он станет настоятелем, обернулись пшиком. Его честолюбивые замыслы — школа, библиотека, обширный скрипторий — в одночасье сделались пустыми мечтами. Его сослали в отдаленную деревушку Дренгс-Ферри и поставили во главе нищего приорства, на этом история его жизни закончилась. Настоятель Осмунд не раз говорил ему, что он склонен увлекаться. — Монаху следует мириться с тем, что невозможно исправить, — сказал он Олдреду на прощание. — Нельзя всерьез рассчитывать победить все зло на белом свете. Олдред не спал несколько ночей подряд, снедаемый горечью и гневом. Его погубили две страсти: сначала любовь к Леофрику, а затем ненависть к Уинстену. Но в глубине души он продолжал спорить с Осмундом. Монахи не должны мириться со злом. Им надлежит с ним сражаться. Отчаяние тяготило, но все же не лишало сил. Он сам твердил, что старый монастырь был позором для церкви, отныне ему предстояло сделать новообретенное приорство образцом истинного служения Господу. Маленькая церковь уже успела заметно измениться: пол подмели, стены побелили. Старый писец Татвин, один из монахов, решивших примкнуть к Олдреду и перебраться в Дренгс-Ферри, взялся расписывать стены — одна фреска изображала Рождество и подразумевала возрождение храма. Эдгар-строитель починил вход. Вынул камни свода, один за другим, обтесал их как положено, а затем уложил обратно, причем так, чтобы они легли точно вдоль спиц воображаемого колеса. По его словам, ничего другого не требовалось. Вообще единственным утешением для Олдреда в Дренгс-Ферри была возможность чаще видеться с этим умным и привлекательным юношей, покорившим его сердце. Дом священников тоже стал выглядеть иначе. Когда Дегберт и его клир отсюда отбыли, они, разумеется, унесли всю прежнюю роскошь — и шпалеры, и украшения, и даже одеяла. Теперь дом смотрелся пустовато и строго, то есть вполне соответствовал представлениям о монашеском быте. Впрочем, Эдгар к прибытию Олдреда приготовил небольшой подарок — изготовил из дубовой древесины амвон, чтобы за общей трапезой один из братии мог читать остальным Правило святого Бенедикта или житие этого святого. Подарок был сделан с любовью, пускай это была не та любовь, о которой иногда мечтал Олдред, без поцелуев, объятий и ночных ласк, но при виде амвона на глаза монаха навернулись слезы. Он знал, что работа — лучшее лекарство, и сразу сказал братьям, что история многих монастырей обычно начинается так: монахи засучивают рукава и расчищают место. Прибыв в Дренгс-Ферри, они взялись рубить деревья на лесистом склоне над церковью, ибо им требовалось разместить где-то огород, сад, пруд для уток и пастбище для нескольких коз и пары коров. Эдгар выковал топоры на наковальне в старой мастерской Катберта и научил Олдреда и прочих братьев валить стволы быстро и безопасно. Той платы, которую Олдред теперь получал от крестьян как владелец деревни, было недостаточно, чтобы прокормить монахов, и настоятель Осмунд согласился выплачивать приорству ежемесячное пособие. Хильдред, конечно, настоял на поистине смехотворной сумме. «Если будет мало, только скажи — мы сядем и все обсудим», — уверял он, но Олдред хорошо знал, что казначей наотрез откажется увеличить пособие, размер которого уже оговорен. Как следствие, братья кое-как перебивались с едой, а крыша не падала им на голову, но на большее рассчитывать не приходилось. Пожелай Олдред закупить книги, посадить плодовый сад или построить коровник, средства надо будет искать самому на стороне. Когда братья прибыли в Дренгс-Ферри и огляделись, старый писец Татвин прямо сказал Олдреду: «Быть может, Господь решил преподать тебе урок смирения». Олдред много размышлял об этом и пришел к выводу, что Татвин, возможно, прав. Смирение никогда не относилось к числу его добродетелей. В воскресенье Олдред отслужил мессу в маленькой церкви. Он стоял у алтаря, а шесть монахов, пришедших вместе с ним — все вызвались добровольно, — выстроились двумя рядами в нижнем ярусе колокольни. Жители деревни собрались позади монахов, вели себя тише обычного и явно благоговели от непривычного зрелища: они-то помнили совсем другие службы, скорые и неряшливые. Снаружи послышался топот копыт, и под сень храма вступил старый друг Олдреда Уигферт Кентерберийский. Уигферт часто бывал на западе Англии, собирал десятину для своего аббатства. Монахи шептались между собой, что его любовница в Тренче недавно родила, но во всем остальном Уигферт был образцом монашеского служения, и Олдред поддерживал с ним дружеские отношения, разве что бросал порой неодобрительный взгляд, если Уигферт забывался и начинал рассказывать о своей семейной жизни. Едва служба закончилась, Олдред подошел к гостю: — Рад тебя видеть. Надеюсь, ты останешься на обед. — Безусловно. — Только учти, живем мы небогато, так что наша трапеза убережет тебя от греха чревоугодия. Уигферт улыбнулся и похлопал себя по животу: — Я определенно в этом нуждаюсь. — Что нового в Кентербери? — Да всякое. Архиепископ Эльфрик велел Уинстену вернуть деревню Уигли в собственность церкви Дренгс-Ферри, то есть тебе. — Отлично! — Погоди радоваться. Я уже известил Уинстена, но тот сказал, что решать не архиепископу. — Иными словам, не подчинился. — Верно. А еще он назначил Дегберта архидьяконом в соборе Ширинга. — То есть подобрал себе заместителя и возможного преемника. — Вот именно. — Хорошо же его наказали. — Повышение так быстро после недавнего суда и показного уничижения Дегберта ясно говорило, что люди Уинстена всегда будут преуспевать, а те, кто выступал против епископа — тот же Олдред, — обречены на прозябание. — Архиепископ отказался утвердить это назначение, но Уинстен стоит на своем. Олдред почесал бритую голову: — Уинстен спорит с архиепископом, Уилвульф не подчиняется королю. Как долго это будет продолжаться? — Не знаю. Может, и до Судного дня. Олдред огляделся по сторонам и заметил, что двое из прихожан выжидательно посматривают в его сторону. — Поговорим за обедом, — сказал он Уигферту. — Сейчас мне пора к пастве, не то они останутся недовольны. Уигферт ушел, а Олдред направился к деревенским. Женщина по имени Эбба — прачка, чьи руки огрубели от стирки, заговорила первой: — Раньше мне платили за работу. А теперь почему не платят? — За стирку? — уточнил Олдред. — Мы сами справляемся. Монахи обычно стирали свои одеяния дважды в год. Другие люди носили набедренные повязки, куски полотна вокруг талии, пропускавшиеся между ног и завязанные узлом спереди. Женщины использовали такие повязки при месячных недомоганиях, а потом стирали; мужчины прикрывали ими чресла при верховой езде и, случалось, не стирали вообще. Иногда в подобные тряпки заворачивали младенцев, но монахам ничего подобного не требовалось. Вмешался муж прачки, Сердик: — Я собирал хворост для очага и тростник на пол, а еще приносил свежую воду из реки каждый день. — Мне нечем тебе платить, — объяснил Олдред. — Епископ Уинстен забрал все доходы нашей церкви. — Он-то щедрый, наш епископ, — заметил Сердик. Ага, на доходы от подделок, подумал Олдред, но не стал говорить вслух. Это попросту не имело смысла: деревенские либо искренне верили Уинстену, либо притворялись, что верят, а сами были соучастниками мошенничества. Ему самому вполне хватило позора на суде, так что Олдред больше не собирался обвинять епископа. Ответил он просто: — Однажды мы разбогатеем, наша обитель начнет нанимать на работу и привлечет в Дренгс-Ферри торговцев, но на это нужны время, терпение и тяжкий труд. Больше мне нечего предложить. Он кивнул недовольной паре и двинулся дальше. Он сказал правду, но эта правда угнетала. Вовсе не о такой жизни он мечтал, тяготы монастырского строительства его не прельщали. Он грезил книгами, перьями и чернилами, а не огородом и прудом для уток. Олдред подошел к Эдгару, надеясь, что этот паскудный день все же изменится к лучшему. Стараниями юноши в деревне появился еженедельный рыбный рынок. Рядом с Дренгс-Ферри не имелось других крупных деревень, зато было множество малых поселений и хуторов вроде овчарни Теодберта Косолапого. Каждую пятницу несколько человек, преимущественно женщины, приходили к Эдгару за рыбой. Дегберт, помнится, настаивал, что монастырю причитается одна рыбина из каждых трех. — Ты спрашивал меня про устав, — начал Олдред. — Там и впрямь многое говорится о наших правах, некоторые сохранились от прежних порядков. — Дегберт говорил правду? — уточнил Эдгар. Олдред покачал головой: — О рыбе в уставе нет ни слова. Дегберт нечестно брал с тебя подать. — Я так и думал. Лживый мерзавец! — Увы, вынужден с тобой согласиться. — Все хотят задаром, — пожаловался Эдгар. — Мой брат Эрман требует делиться с ним деньгами. Я сделал пруд, плету ловушки, вынимаю их каждое утро и отдаю семье столько рыбы, сколько они могут съесть. Но с меня все равно трясут деньги. — Мужчины склонны к жадности. — Женщины не лучше. Эрману наверняка подсказывает моя невестка Квенбург. Ладно, пусть их. Хочу кое-что тебе показать. Любопытно? — Конечно. — Тогда пошли на кладбище. Они обошли церковь, направляясь к северной ее стене. — Отец учил меня, что у хорошей лодки доски всегда чуть расходятся, — говорил Эдгар по дороге. — Так она лучше выдерживает бесчисленные удары волн и порывы ветра. Зато камни в здании должны лежать плотно. — Юноша указал на стык в том месте, где алтарная часть соединялась с колокольней: — Видишь трещину? Олдред присмотрелся. В стыке действительно была трещина такой ширины, что при желании он мог бы засунуть туда большой палец. — Господи помилуй! — Здания вообще-то двигаются, но камни в растворе лежат плотно, отсюда и трещины. В некотором смысле они полезны, через них можно догадаться, насколько прочно стоит строение и скоро ли оно упадет. — Ты сможешь заполнить трещину своим раствором? — Разумеется, но этого недостаточно. Беда в том, что колокольня постепенно клонится к земле, а алтарная часть стоит прямо. Я заполню дыру, но колокольня продолжит сползать, так что трещина появится снова. Мне жаль, но на самом деле это ерунда. — А что тогда не ерунда? — Колокольня упадет. — Как скоро? — Не могу сказать, но упадет точно.