Почёсывая следы от утягивающих грудь резиновых бюстье, сейчас четвёрка расслаблялась, быстро считая наличные. – Ты уже знаешь, куда едешь? – Да, я домой, мама приболела и давно просит повидаться. А ты? – А мы с Кристофом хотим съездить на море, нашли маленькую квартиру прямо у хозяина и прямо на пляже практически. Недорого совсем. – Здорово! А ты, Фло? – А я съезжу в Лион, к брату. Буду бухать с ним и с его компанией, а днём только отсыпаться. – Да ты у нас не пьёшь практически! – А ты, Ро? – А я останусь в Париже. Просто ничего не буду делать, только отдыхать. Как турист. – Ага! Туристы как раз и работают: по тридцать километров в день только по одному Лувру, и спать им жалко, представляете? Времени жалко на сон. Так что ты уж поосторожнее. – Ладно, буду осторожна, в Лувр не пойду. Это был закон: весь год и живущие, и работающие вместе, на двухнедельный отдых летом и десятидневный зимой девицы разъезжались по отдельности. Не особенно засвечивая свою личную жизнь, они и планы на отпускное время озвучивали больше «на отвали», просто зная, что никому их планы особенно не интересны. Так – считая денежки, разговор поддержать. В этом году они заработали неплохо: почти по 100К на нос и столько же в общий котёл – на чёрный день и на разработку новых историй. Кто и как далее распоряжался заработанным, никогда не обсуждалось. Им нравилось придумывать и скурпулёзно точно воплощать план, нравилось, что они – весёлые бескровные мошенницы, отжимающие не последние денежки у нищих, а жирные излишки у богатых, которым не грех и поделиться. Од вообще была готова поклясться, что парень в ювелирном, сгружающий им в сумку украшения с чёрных бархатных подносов, почти с восторгом и одобрением поглядывал на неё. И при том принимали их за мужчин, а пистолеты – за настоящие! Правильно Рошель однажды сказала: при желании они могли бы сбить новую банду «Бешеных слоних» – и сорок участниц, и больше. – Всему своё время, – отозвалась Фло, а Уна и Од переглянулись и рассмеялись. Внизу кротко мяукнул гудок, и Од выглянула в окно. – Твой? – Ага, Кристоф. Поедем перекусим, нашёл какое-то суперместо для вегетарианцев. – Вегетарианцы – это всегда подозрительно. – Не начинай. Когда она, не переодеваясь из серых трикотажных штанов и короткой розовой майки, выскочила, подруги выглянули в окно, помахав сидящему в открытой машине режиссёру и переговариваясь со змеиными улыбками как бы не говорящих ртов: – Странно не это. А то, что они уже так долго залипли друг на друге. – Да: когда уже не надо красиво одеваться, а наоборот, когда треники на голое тело и ненакрашенная. – И не это странно. – А что? – А то, что Адаб всегда берёт им на всех четверых четыре супербургера. – Да ладно?! – То есть Кристоф не вегетарианец? – Получается, что нет. – А тогда зачем? – А она зачем? – Странно. – Ну я и говорю. – Хм-м-м. Глава 33 Я уехала в Москву и поступила в институт иностранных языков, на французское отделение кафедры художественного перевода. От мамы нам осталась одна книжка всего, и она была на французском языке, я её покажу тебе дома, в Париже. «Легенда о Сан-Микеле» Акселя Мунте… В школе нас учили немецкому, но достаточный для поступления уровень я осилила сама. Меня переполняла радость, хотя я была страшно одинока, жила впроголодь с такими же девушками в общежитии. Но одно то, что больше я не должна видеть отца, как будто лишало его власти надо мной. Я поступила в пятьдесят пятом, а в пятьдесят шестом отменили плату за обучение! Это было счастье. Так много всего происходило, но Москва оставалась довольно провинциальной, жители в майках – по-деревенски. Однажды я пришла позаниматься в Нескучный сад, улеглась на травку и занялась страстно любимым французским. А опомнилась только потому, что не могла больше рассмотреть ни буквы: уже совсем стемнело. Я схватила свои словари и тетрадку и побежала к выходу из парка, к метро. На Крымском мосту ко мне шагнула девушка в платьице в горошек и в белых носочках под босоножками. С толстенькими такими щеками и страшно серьёзным лицом, что вместе создавало какой-то комический немного эффект. Ещё у неё были такие наплоенные светлые кудельки, взбитые надо лбом. Она шагнула ко мне от парапета, где стояла посреди моста, и сказала очень решительно: – Девушка, вы можете со мной поговорить? – И я вдруг совершенно точно поняла, чего она там стояла. – Конечно, – ответила я, и так в моей жизни появился Лизончик. Лиза жила в большой коммунальной квартире тут же, напротив закрытого советской властью храма Николы в Хамовниках. Сирота, она осталась одна в двух комнатах, выходящих диагностически чистыми окнами, которые она ежедневно намывала, на проспект и начало моста в сторону Остоженки. Соседи были разные, война прибила и оглушила всех: тихо или буйно спивались прежние соседи, овдовевшая и потерявшая двоих сыновей тетя Соня помнила Лизку младенцем и часто подкармливала её, в полночь драматически появляясь в проёме двери с кастрюлей пюре и двумя котлетками, едва стоя на ногах. В кармане длиннополого бархатного халата, как из оперетты, чекушка водки. Пока Лизка ела, тетя Соня сидела напротив, молча пила и плакала. Появлялись и новые люди. Но всё это я узнала потом, когда мы стали жить вместе. Той же ночью мы пришли к Лизе, она открыла ключом на резинке, по-детски висевшем у неё на шее, высоченную тёмную дверь, похожую на икону в окладе из множества звонков разным соседям. Показала на чёрный телефон, висевший на стене тут же, в коридоре, напротив общего туалета – очень удобно подслушивать чужие телефонные разговоры. Сказала, мол, если надо позвонить, предупредить, что не придёшь ночевать, – позвони и предупреди. Но мне было не надо. Мы тихонечко прошли к ней, сели за обеденный стол у окна и проговорили до рассвета. Я впервые разговаривала с другим человеком, что называется, «по душам», и это было невероятно. Ужасно скрытная, я всё прятала и варила в себе, не имея возможности после смерти брата вообще ни с кем – даже не представляя себе такого, даже не мечтая! – поговорить о том, что мучило меня, что сделало меня мной. И вот напротив сидела Лизончик, с кругленькими голубыми глазками, с состраданием, как зеркало, отражающими любое твоё собственное чувство: ты заплачешь – и она заплачет, ты улыбнёшься – и её простенькое милое лицо озарится такой радостью! Боже мой, какое это счастье встретить по-настоящему доброго человека! Это несравнимо ни с чем: я прожила такую длинную, такую плотную жизнь и теперь точно могу сказать, потому что знаю это доподлинно: самое потрясающее, удивительное и редкое – не гениальность, и не красота, и не талант. Самое поразительное – человеческая доброта. Лицо тёти Ани улыбалось, как будто она въяве видела сейчас перед собой любимую подругу. – Лизончик совсем недавно осиротела окончательно: после долгой болезни, во время которой она самоотверженно ухаживала за ним, умер её папа. Маму они похоронили ещё раньше. Страдания, которые ей пришлось увидеть, при её страшной отзывчивости, поразили её в самое сердце. Не так сама смерть – после войны смерть казалась несправедливой, но не была необычной, – а эти муки, которые она пережила вместе с любимым отцом, как будто бы вошли ей в мозг и теперь не хотели оттуда выходить, еженощно и ежедневно, во сне и наяву наполняя её жизнь страшными видениями. Например, она могла ехать в метро или идти по улицам и видеть не москвичей и не «гостей столицы», а толпы мертвецов и скелетов… При этом сама Лизончик, с её крошечным ростом, малюсенькими ручками, белыми кудряшками, несерьёзным лицом, которому она безуспешно пыталась придать как раз очень серьёзное выражение, сама Лизончик в свои неполные двадцать лет была просто кукольным созданием… Я говорю о ней, и лицо у меня расплывается в улыбке от счастья её помнить – той розовощёкой, юной, сияющей, как свечечка из мрака, куда её поместила судьба. Она рассказывала мне о своих переживаниях, заливаясь слезами, – о том, как трудно приходилось им с папочкой последние месяцы его болезни, как потом, когда он совсем потерял себя, став кем-то неузнаваемым, безумным, страшным, бушевал или затихал зловеще, и ей приходилось бороться с этим неизвестным существом, зная, что внутри – её любимый, добрый, самый лучший на свете отец, детский доктор, которого обожали пациенты, и надо как-то найти силы, изловчиться и не дать ему навредить самому себе. А я слушала её и рыдала про себя от зависти, что можно так любить своего отца. Так любить, что, похоронив его, видеть на улицах вместо живых толп – мертвецов и побежать бросаться с Крымского моста. И я тоже заплакала. В самый разгар наших сдавленных тихих рыданий со сцепленными на столе руками дверь в Лизину комнату распахнулась, и на пороге драматически высветилась на фоне тусклой лампочки в коридоре пьяная тётя Соня в халате в пол и с кастрюлей. Увидев, что мы плачем, она тоже приготовилась было рыдать, но внезапно что-то переключилось у неё в голове, не знаю, может быть, от того, что нас было двое, а не одна Лизончик, как обычно, но тётя Соня быстро ретировалась на кухню, вернулась с ещё одной тарелкой и накормила нас, как оказалось, ужасно голодных, своим неизменным пюре с хлебными котлетками и солёным огурцом. Очень вкусно было! Так у меня появилась семья. Потом тетя Соня допила свой «мерзавчик», а мы с новыми силами принялись секретничать, и теперь свою историю рассказала Лизе я. Тётя Аня улыбалась, глядя на море и закатное небо над ним, как будто это был экран, где показывали её воспоминания. Иногда его пересекали улетавшие из Ниццы пассажирские самолёты. Подошедшему спросить, не надо ли ещё чего, официанту она ответила, что любит, когда тает лёд после белого вина, юноша с понимающей улыбкой удалился. Марин курила, записывая на невидимый носитель памяти рассказ тёти Ани. Куда всё это исчезает? Как сделать, чтобы не? Зачем вся эта энергия бесследно уходит в песочные часы вечности? И как понять, как устроено всё это? – Тебе интересно? – Да! А что сейчас с Лизончиком? Она жива? – Жива, да, – улыбнулась тетя Аня. – В своё время Лизончик встретила такого же, как она сама, мужчину, доброго, толстого грузина Дато. Сбилась со счёта, сколько у них внуков и уже правнуков. Выйдя на пенсию, они уехали жить в Тбилиси. – Ну хоть одна история со счастливым концом! – обрадовалась Марин. – Не факт. Пока история ещё длится, никто никогда не знает, каков будет финал. Я Лизончику желаю только славной быстрой смерти, когда она сама устанет хлопотать.