Ему восемь, и буфет с русалками притягивает его как магнит. Уже два раза они это делали, и его брали, и он ждёт, когда будет третий раз. В ожидании Рождества для него теперь это главное приключение: как они все втроём «пропитывают» раз в несколько дней сидящий в темноте кекс «алкоголем»! Это очень весело – общее занятие, куда родители приняли и его. И вот наконец наступает следующий раз! Сначала мама достает наружу кексик, развёртывает его из каких-то белых пелёнок и сама выливает большую кофейную глубокую ложку коньяка на его плоскую спинку. Это коричневый прямоугольник с бородавками цукатов, орехов и изюма. От запаха, если вдохнуть сбоку, можно запросто решить, что Рождество уже пришло. Дальше очередь отца, а потом глубокую ложку дадут и ему, Доминику! Мать торжественно передает ложку мужу и выходит по какой-то надобности из кухни. Но что видит Доминик! Отец в свою очередь вовсе не вылил ложку коньяка на цукаты и орехи внутри кекса, а быстро сунул в рот и проглотил! Недоумение, гнев и любопытство последовательно – и очень быстро – сменяют друг друга в изумлённом сознании Доминика. Для ребёнка он очень сообразителен. Поэтому он делает то же самое: принимая наполненную отцом ложку, он мгновенно суёт её в рот, и адский пламень вместо сласти скатывается по горлу, и Доминик собирается зарыдать… Сдвинутые брови отца, возникшая на пороге мама – и неожиданно для самого себя Доминик выдаёт матери совершённое преступление: от избытка следом за адским пламенем внезапно нахлынувшего на него счастья он бежит ей навстречу и со всего маху врезается в обтянутые узкой юбкой колени, чтобы обнять. Отец был посрамлён, мистер Хинч-младший уложен спать, и впредь миссис Хинч занималась пропиткой рождественского кекса – и обмазкой белой глазурью! – только самостоятельно. Но когда заплаканный, наказанный, отправленный спать – и протрезвевший после чистки зубов – Доминик подходит сказать отцу виноватое «спокойной ночи», тот незаметно подмигивает ему. И для совершенно не коммуницируещего с отцом ребёнка – для его сына это и есть настоящее рождественское чудо. Именно после этого совместного распития кофейной ложки коньяка отец и решает взять его с собой на заячью охоту. Нужно ли уточнять и можно ли было усомниться, что после этого заклинания и путешествия во времени, буфет вместе с пилигримами отправляется в Париж? Ну а далее, с годами-то, окончательно освоившись и обжившись в интернете, мистер Хинч и вовсе перестал испытывать даже малейшее желание налаживать потенциально не переставшие быть возможными, но никак ему не нужные коммуникации. Всё это совершенно ни к чему. Неограниченная сетевая вселенная давала ему гораздо больше, чем могли бы предложить настоящие, весьма, не в обиду никому будет сказано, ограниченные люди. Вавилонская башня интернета, саморазрастающаяся вглубь, вширь и в высоту, способна порадовать своих пользователей многажды, о многажды больше. Кроме, собственно, дел мистера Хинча, а именно – странички то тут, то там магазина «La Fleur Mystique» и странички то там, то тут «Les creations de monsieur Dominique», где, соответственно, предлагалось полюбоваться и приобрести его уникальные текстильные скульптуры, – он проложил тропы поистине сказочные, прогуливаться по которым можно бесконечно ради одной только радости, ради вдохновения. С детства наблюдавший страсть, которая овладевала, тайно или явно, каждым коллекционером, сам до некоторой степени подверженный ей, он потому не понаслышке знал эту болезненную тягу искать, находить и овладевать предметом своих изысканий, которые – изыскания – кажется, придают жизни некий высший смысл, а многие ключевые потребности этого рода людей удовлетворяются утолением одной только этой страсти – собирательства. И вот теперь, к восторгу мистера Хинча, Сеть предоставляла ему возможность наблюдать, как именно что коллекционированием и стали все эти невероятные, потрясающие собрания в блогах, которые демонстрировали неведомые ему люди по всему миру. Он узнавал всё новые и новые коллекции и уже сам копил собственно владельцев, благодаря которым мир представал огромным умным хранилищем искусства, литературы, интеллекта, листающейся стеной с великими изображениями, поднимающей на небо книжной лестницей, выдвижными плоскими ящиками для карт, гравюр, рисунков и фотографий. Сеть собирала в себя всё, словно человечество готовилось исчезнуть, но оставить свои цифровые изображения: я тут было – и было я вот таким. Глава 43 Однако, отправляя Марин сообщения со смайликами, Дада снова впал в чернейшую меланхолию, всегда сопровождавшую его одиночество и особенно его невстречи с ней. Марин, как он считал, было проще: во-первых, она жила с тётей, и, во-вторых, ей надо было каждый день ходить в уни, а там, хочешь не хочешь, но общаться, и слушать, и думать о чём-то ещё, кроме своей никчёмности. Он болтался по квартире, ворочался в постели, которую не застилал, думал, не зарегиться ли на каком-нибудь сайте знакомств, но сразу же кривился от перспективы: сил на общение тоже не было. От одной только мысли снова входить в интернет подташнивало. Впервые за долгое время катастрофически не хватало мамы. Он сунул в наволочку своей подушки её письмо – «ты инфантилен, но этот недостаток быстро исчезает», снова проклиная себя за то, что его не было рядом с ней в последние дни, в самый последний день. В медленных подробностях, затылком или щекой чувствуя бумагу под тканью, он начинал представлять, как ещё пять дней после его бегства она страдает. И как умирает здесь одна. И представлял её в невозмутимом присутствии социального работника, который одну свою руку дал схватить умирающему в агонии подопечному, а второй листает ленту в ФБ. И ему хотелось выть в голос, что он иногда и делал. А повыв вслух по маме, он принимался внутренне выть по себе. Но заканчивался сеанс жалости всегда одним и тем же драгоценным воспоминанием, каждый раз заставлявшим его улыбнуться, высморкаться и даже поесть. Когда-то, в одну из многих ночей их неторопливых болтовни и питья, когда они сидели в тёмной комнате на полу, опираясь спинами о стену, освещенные только светом фонаря с улицы над окнами дамы со скатертями, и философствовали, он поведал Марин слёзную историю, как, случайно разжившись травой, выкурил дома косяк в одно табло. Про то, как долго дёргался, кого бы позвать курнуть, метался между компьютером и мёртвым списком в телефоне и, когда понял, что в сущности позвать ему некого, даже чтобы дунуть вместе, подошёл к зеркалу и сделал «паровоз» сам себе. И что получилось похоже на то, как дети целуют своё отражение… Она тогда скептически посмотрела на него, отставила чашку, доползла до своей сумки, порылась и вытащила сигареты. Пока он неестественно хохотал, Марин, прикурив, сунула ему её в губы и встала, чтобы взять кофту. Когда он хорошенько затянулся, она, опираясь рукой о стену над его головой, наклонилась и подставила едва открытые губы для дыма, через сжатые зубы шумно вдохнула его. Он просто умирал, вспоминая этот эпизод, и как они смеялись. Этот сигаретный дым, этот взаимный псевдо-«паровоз», вставил его сильнее, чем все джойнты, когда-либо выкуренные в одиночку или в компании. Он не знал, так ли уж это хорошо, что они ни разу с ней не спали, но решимость Марин не допустить секса между ними поразила и убедила его, он просто послушался. – Понимаешь?.. – Сами объяснения, почему между ними не может и не должно быть секса, могут быть чертовски сексуальными, думал Дада, внимая страстному монологу Марин в одну из ночных прогулок сразу после её зимней сессии, когда, ошалевшая от бессонницы, скрупулёзных подсчётов среднего балла и ревнивого сравнения с остальными, она, худая, как зимняя ветка с зацепившимся за неё клоком белых волос, размахивая рукой с сигаретой, страстно объясняла ему: – Понимаешь? Я во многие вещи не врубаюсь. Ну просто – не врубаюсь и всё! И в частности, в так называемый «секс по дружбе». Понимаешь? – Н-ну-у-у…. – Не «ну»! Смотри: просто от того, что одиноко, или скучно, или ещё как-то колбасит, и просто потому, что у тебя есть член, а у меня вагина – нельзя делать любовь! Понимаешь? Технически использовать гениталии – отвратительно. Если только ты не профессионал, конечно. Ха-ха! – Ха-ха. – Это какая-то безнадёга – заниматься любовью в неподходящей компании. – Но как узнать, что компания неподходящая? Пока не переспишь? – Дурак! – Марин ласково потрепала его по шевелюре. – Ты мне как братский друг, как дружеский брат. Понимаешь? Как я могу рисковать этим? Ты у меня такой человек – совершенно единственный. И я у тебя! Ты будешь утешать меня от несчастных романов, а я буду утешать – тебя. И чтобы эти утешения срабатывали, чтобы утешения утешали, нам не надо играться в любовь и секс. Всё просто. – Да, надо же, и правда. – А сарказм тебе не идёт. – Я тебе что, совсем не нравлюсь? – Да ты красавчик! Но ты мне – друг. Понимаешь? Он хотел сказать: а зачем играть в любовь и секс, если можно в них не играть? Но ответил: – Я подумаю. – Это всё общество потребления навязывает, что, если есть механизм, надо его юзать. – Ок. Она предлагала ему ДОД, долбанный вариант Давай Останемся Друзьями, и он ничего не мог с этим поделать. Не мог же он крикнуть: «Ты – мой несчастный роман! Давай, утешай…» И вот в один из таких нескончаемых дней без Марин давно чёрный в спящем режиме монитор ожил. Дада посмотрел на него издалека, написать ему мог только один человек, и меньше всего он хотел бы коннекта с ним. Решил было не подходить, но в коконе его жалости к себе вторжение извне зацепило ниточку, и надо было залатать поползшую дыру, чтобы без помех окукливаться в депрессии и дальше. Он подтянул компьютер и поставил на кровать перед собой, перевернулся на живот. > Надо встретиться, – сообщало диалоговое облачко. И это было что-то новенькое. Но насколько ему надо встречаться с этим типом? И зачем? Ну, например, он мог бы сказать, что всё кончено, что он не будет больше ни выполнять его поручений, ни бояться его. За кого, против кого он бы ни вербовал, больше его товаром здесь не интересуются. Его давно пора было послать. > Ок, – ответил Дада после длительных раздумий. – Где и когда. > Ты сейчас дома, я зайду, – мгновенно отозвался Ловец. И снова Дада довольно равнодушно воспринял это известие: ну здесь, ну сейчас зайдёт, ну и что? Он моргнул, на сетчатке отразился негатив обеспокоенного лица Марин. > Ok, – медленно напечатал он указательным пальцем и закрыл крышку ноута. Задрал руки, опустив нос, принюхался к фуфайке в подмышках, быстро поменял белую старую на чёрную новую, и раздался звук домофона. Дада открыл Ловцу дверь в подъезд и заметил в окне сердитую даму: она вытряхивала скатерть после ужина. Значит, сейчас около девяти. В дверь постучали, звонок у него давно не работал. Он подошёл и замер перед ней. Сантиметровый зазор между краем двери и полом, куда зашвыривали листки рекламы проникающие в подъезд курьеры, светился. Дада представил, как сейчас выглядит дверь в разрезе: с двух сторон от неё стоят двое мужчин и молчат. Хотя почему двое? Может быть, Ловец не один. Может быть, с ним ещё кто-то. Или верблюд. Лошадь. Пулемёт. Или ещё трое. Он откроет дверь, а они… Что за бред. Ловцу не надо было приходить к нему домой, чтобы убить Дада. Смысла нет. Ему показалось, что он слышит дыхание.