— Кружок юного стукача она бы точно организовала, дай только волю, — произнесла мама зловещим шепотом. — Я все слышу, — донеслось из кухни. Ирина внутренне сжалась, предвидя перепалку, в которой непонятно, чью сторону принять, но Гортензия Андреевна появилась на пороге кухни, смеясь, и мама вдруг тоже улыбнулась, подмигнула и поспешила к детям. Володе надоело катать машинку, и Ирина принесла роскошно иллюстрированное издание сказки про Пиноккио, в суровой борьбе добытое мамой в Доме книги еще для них с сестрой. Картинки завораживали Володю, а в ней самой будили неясные и оттого чудесные детские воспоминания. — …Кроме самой игры еще нужно знать этику поведения за доской, — услышала она мамин голос, — надо, ребята, вести себя прилично, не задираться, не комментировать и тем более не высмеивать ходы противника, если он выиграл — обязательно поздравить с победой, если вы — поблагодарить за игру. И тогда с нами будет приятно играть даже много более опытному шахматисту, а это, ребята, очень важно, потому что наше мастерство крепнет только в единоборстве с сильным противником. «Какие хорошие правила, — усмехнулась Ирина, — и для обычной жизни прекрасно подходят, особенно то, которое насчет ходов противника. Прямо жаль, что мама никогда им не пользовалась в отношении нас с сестрой». — И еще очень важное правило, — продолжала мама, — взялся за фигуру — ходи. Так бывает, что ты спланировал ход, протянул руку к фигуре, и тут тебя осеняет, что есть гораздо более остроумный ход, почти гениальный, но среди серьезных шахматистов переходить считается неприличным. Надо закончить тот ход, что начал. «А вот это правило не всегда годится, особенно для судей. Наверное, потому, что если сравнивать жизнь с шахматной партией, то люди — это не фигуры на доске, а такие же шахматисты, как и ты, и каждый ведет свою игру», — вздохнув, подумала Ирина. Настроение испортилось, голову опять заполнили мысли о том, о чем она обещала себе в выходные не думать. Книжка надоела Володе, и Ирина пошла с ним к правлению, куда вскоре должна была подъехать молочная цистерна и куда уже потихоньку стягивались такие же мамаши с детьми и с бидончиками. Володя, страшно гордясь собой, вез на веревочке красный самосвал, а его друг Леша из соседнего дома гордо катил перед собой какое-то пестрое гремящее чудовище, в котором с большим трудом Ирина распознала бабочку. Похвалившись своим имуществом, приятели дружно двинулись дальше, а Ирина, обменявшись приветствиями с Лешиной мамой, пошла следом, стараясь выкинуть из головы мысли о работе. Естественно, ничего не вышло. В пятницу после обеда, когда она, аккуратно разложив все бумаги, прикидывала, можно в этот раз отпроситься пораньше на электричку или лучше отложить до следующих выходных, к ней заглянул печальный Дубов. Ирина первый раз в жизни видела Анатолия Ивановича с чем-то похожим на человеческое выражение лица. — Ах, Ирина Андреевна, все-таки удивительная у вас способность сеять сомнения везде, куда упадет ваш взгляд, — сказал он с невеселым смешком. — В смысле? — не поняла Ирина. — Не далее как на прошлой неделе вы интересовались делом Кольцова, не так ли? Она кивнула. — Ну вот извольте, наши доблестные сыщики нашли настоящих убийц девочки Барановой. Строго говоря, не то чтобы они сильно искали, но не отказываться же, когда раскрытие преподносят на блюдечке. С исчезновения Василисы прошло уже семь лет, которые ее одноклассники прожили, мягко говоря, по-разному. Одна девочка, окончив школу, выучилась в торговом техникуме, распределилась в универсам и почти сразу после этого попала под волну борьбы с расхитителями социалистической собственности и получила прямо-таки конский срок. Это было несправедливо, потому что настоящий вред причиняла не двадцатилетняя девочка, обвешивающая на пятнадцать-двадцать граммов покупателей в гастрономе, а ее руководство, создавшее такие условия работы, что, встав за прилавок, продавец не может торговать честно. Или он обвешивает, или на него вешают недостачу. В двадцать лет психика гибкая, человеку можно вкрутить все что угодно, в частности то, что у социалистического отечества воровать не только не позорно, но даже и почетно. Ты не доложишь гражданину крохотный кусочек сыра, а он в свою очередь на рабочем месте не досчитает какой-нибудь важный параметр, невнимательно осмотрит больного, не даст на уроке важный материал… Так что еще неизвестно, кто тут в большем проигрыше, врач, не съевший лишний бутерброд, или продавец, умирающий оттого, что ему на медосмотре пропустили начинающийся у него рак. Поэтому воруй, дорогая, и будут у тебя денежки и на хорошего доктора, и на грамотного репетитора ребенку, и на взятку в институт, а дураки пусть дальше крутятся в этом колесе халтуры. И, в общем, система аргументов не сказать чтобы совсем уж лишенная смысла, и она вполне может впечатлить не только вчерашнего школьника, но и взрослого опытного человека. Система торговли давно сделалась, по сути, мафиозной структурой, тесно связанной с государственными и партийными органами, копать глубоко там крайне опасно, поэтому гораздо проще взять самое последнее звено в цепи — молодую дурочку без опыта работы, впаять по максимуму и отчитаться об успешной борьбе с хищениями. Бедная продавщица поехала на зону отдуваться за всех. Обозленная несправедливо суровым приговором, девушка вела себя вызывающе и вместо того, чтобы примерным поведением добиваться условно-досрочного, стала нарабатывать блатной авторитет. Не исключено, что Ирина поступила бы так же, окажись на месте этой девушки. Получить огромный срок на заре жизни, притом что ты никого не покалечил и не убил, а просто работал так, как тебя учили, это тяжелейший удар. В двадцать с небольшим семь лет кажутся нескончаемой вечностью, а ты сама, тетка под тридцатник, — древней старухой, которой уже нет места на земле. Нормальная жизнь для тебя закрыта навсегда, и не по твоей вине, а по злой воле системы, значит, законы тебе больше не писаны. Твори что хочешь теперь, будущего все равно у тебя нет. Девушка окончательно примкнула к блатным, устраивала драки, однажды набросилась на охранницу, чтобы повысить свой авторитет, за что получила добавку к сроку. Терять больше было нечего, а тут пришло письмо от родителей, где те сообщили, что бывший ухажер женится на бывшей лучшей подруге. Прочитав письмо, девушка отправилась прямиком в оперчасть, где сообщила, что эта самая бывшая лучшая подруга с помощью других подруг убила их одноклассницу Василису Баранову. Василиса была девочка тихая, незаметная и немного не от мира сего. Над ней посмеивались, но чаще просто не замечали, пока в восьмом классе ее талант художника не получил всеобщего признания. Развороты журналов со статьями о Василисе не сходили со школьных стендов, ее показывали по телевизору, просили выступать на школьных линейках и городских мероприятиях. Впрочем, слава не испортила девочку, она оставалась такой же, как была, тихой и милой, но ее популярность стала костью в горле у королевы класса Насти Смирновой. Это в самом деле было невыносимо — человек, которого ты еще вчера мог совершенно безнаказанно высмеять и обидеть, сегодня смотрит на тебя как на грязь из-под ногтей. Ладно, не смотрит, но в любую секунду может посмотреть. Последней каплей стало приобретение Василисой модного прикида. До этого хотя бы всегда можно было поржать над ее внешностью, потому что Баранова, дочь морально устойчивой разведенной мамы, и вправду выглядела диковато в бабушкиной шубе без воротника, но, как только приоделась, стало ясно, что она не только талантливая художница, но и очень миловидная девушка. Кипя от ярости, Настя наблюдала, как мальчики вьются вокруг Василисы, а когда стало известно, что Баранова поедет в США, у Смирновой просто в глазах потемнело. Как это так, в школе учат, что при социализме все люди равны, и вдруг мне ничего, а этой гадине все, и только потому, что она краски по холсту развозит! Что ж, ход мысли не сказать чтобы такой уж прямо уникальный. Мещанин с трудом, но мирится, когда кто-то более пронырливый и удачливый устраивается лучше него, но если человек добивается успеха благодаря своему таланту, это действует как красная тряпка. Срочно требуется одернуть, унизить, подровнять, чтобы не высовывался из общего строя и жрал что дают. В тот день у десятиклассников по расписанию было производственное обучение, и Василиса, Настя и еще три девочки вместо школы поехали на завод, где овладевали профессией слесаря-сборщика. Другие ребята отправились по своим участкам — кто хотел стать врачом, поехал в больницу мыть полы, кто-то отправился в столовую учиться на повара, кто-то в аптеку. В общем, школьники разъехались по всему городу. Рабочая смена закончилась в час, и Василиса предложила по случаю хорошей погоды распить бутылочку сухого, благо деньги у нее есть. Предложение показалось заманчивым, девочки взяли «Ркацители», конфеток, пачку сигарет и отправились на заброшенную стройку рядом с заводом устроить маленький пикничок. Горькая ирония в том, что Василиса имела все шансы не попасть на этот праздник. Слесарем она становиться не собиралась, а к вину, сигаретам и пустой болтовне была равнодушна. Из Ленинградского союза художников обращались в школу с предложением, чтобы способная девочка посвящала время, отведенное на производственное обучение, своей будущей специальности, но классная руководительница отказала наотрез при горячей поддержке Василисиной мамы, ибо талант талантом, а в первую очередь надо вырасти достойным членом коммунистического общества, то есть научиться не зазнаваться, не похваляться, не высовываться и не требовать себе поблажек. Надо жить интересами коллектива, который, как известно, если плюнет на тебя, то ты утонешь. Раз у тебя нет подруг, ты сама в этом виновата, потому что зацикленная на себе эгоистка. Благодаря этим наставлениям Василиса не сознавала себя состоявшимся художником и не понимала, что, если вместо завода поедет рисовать, администрация школы даже пикнуть не посмеет, и уж тем более ей не нужно заискивать перед одноклассницами. Сели на солнышке, покурили, пустили бутылку по кругу, и все шло хорошо, но после третьего глотка Настя не смогла больше сдерживать в себе ненависть и зависть. Заявила, что Василиса — пустое место, а взрослые носятся с нею как с писаной торбой, потому что идиоты. Василиса была девушка тихая, но гордая, оскорблений не стерпела, ответила, и агрессия стала нарастать как снежный ком. Настя готова была на все, лишь бы поставить на место зарвавшуюся выскочку, тем более что действовала при горячем одобрении подруг. Кончилось тем, что четыре девочки до смерти забили ногами пятую. Смысл содеянного дошел до них далеко не сразу, но когда они поняли, что все всерьез, Василиса мертва окончательно и бесповоротно, то протрезвели и довольно быстро сообразили, что делать. Здесь промзона, район чужой, никто их не знает и не видел, кроме продавщицы в винном магазине. Ну так мало ли за день перед ней проходит народу, всех не упомнишь. Полазав по стройке, Настя нашла открытый колодец, девочки опустили туда тело и забросали ветками, после чего отправились по домам. Оперативникам они говорили, что вернулись все вместе и расстались у Василисиного дома. Девочка пошла домой обедать, а потом собиралась ехать в изостудию. Поскольку лгали они слаженно и уверенно и никто из окружения не упоминал о каких-то конфликтах, то не было оснований им не верить. Кроме того, Настина мама вполне логично рассудила, что если девочки окажутся последними, кто видел Василису живой, то менты с них не слезут, станут без конца таскать на допросы, интересоваться, чем школьницы живут и дышат, кто их родители, а ей, заслуженному работнику торговли, это совсем ни к чему. Из этих соображений Смирнова-старшая солгала, будто видела, как девочка около четырех часов дня бежит к метро с папкой для рисунков, и, как на грех, ее показания подтвердила чья-то бабушка, которой просто нравилось быть в центре внимания. Окончательно в мысли, что точка отсчета — Дворец пионеров, оперативников укрепили показания преподавателя и ребят из изостудии. Их опрашивали только через три дня после того, как Василиса пропала, и они не могли точно вспомнить, была она на занятии или нет, а преподаватель посещаемость не отмечал, но почему-то всем казалось, что скорее была, чем нет. Такая рассеянность объяснялась просто: последнюю неделю их группа рисовала с натуры Невский проспект. Ребята брали мольберты и расходились по своим точкам, а преподаватель формально курсировал между ними, а на самом деле мирно потягивал пивко в Катькином садике. Таким образом, в районе завода даже не искали, и бог знает, сколько бы еще тело Василисы пролежало на заброшенной стройке, если бы одна девушка не захотела отомстить подруге, пусть и навесив на себя новый срок за соучастие в убийстве. Видимо, сознание, что подруженька вместо свадебного путешествия пойдет в тюрьму, стоит нескольких лишних лет за колючей проволокой. Следователям предстояла тонкая ювелирная работа по доказыванию вины каждой девочки, только это Ирины пока не касалось. Разве что процесс в суде поручат вести ей, вот тогда и можно думать. А сейчас главное выяснить, бомба это под приговор Кольцову или ничего? С одной стороны, вроде бы да, ведь именно на внешнем сходстве Москаленко и Барановой строилась версия Альбины Александровны о маньяке. А теперь, когда выясняется, что Василиса в серию точно не входит, не логично ли предположить, что серии нет? Нет, это было бы логично до того, как Кольцов показал трупы. Ирина немного схитрила, дала себе поблажку по беременности и не стала углубляться в записи Дубова, касающиеся отчетов судмедэкспертов, но заключение гласило, что повреждения идентичны. Насколько это можно определить, учитывая давность наступления смерти. Почерк один, стало быть, и преступник один. Или нет? А если Кольцов убил кого-то одного, а остальных дали ему в нагрузку, как ни цинично это звучит? Надо понимать, что свежепойманный преступник, если он не матерый рецидивист и не вор в законе, находится в крайне нестабильном состоянии психики. Вчера он — респектабельный и свободный гражданин, сегодня — жалкий убийца, узник, который не может даже оправиться по своей воле. Жизнь его делает вираж, давят центробежные и центростремительные силы, заставляющие его мозг смещаться очень далеко от оси здравого смысла. Только сознание собственной невиновности способно как-то укрепить дух, и то далеко не всегда, а уж если человек реально преступил закон, то психика едет по всем осям и параметрам. В этот период, пока задержанный еще не приспособился к новым условиям, можно его заставить признаться в том, чего он не совершал, а если оперативник талантливый и опытный, то способен заставить даже в это поверить. Вдруг на терапевта просто и незатейливо повесили глухари в обмен на сносные условия содержания? В любом случае тебя ждет расстрел, какая разница, за сколько трупов, а так хоть поживешь по-человечески, пока суд, апелляция, то-се… Ведь когда милиционер раскрыл серию, он молодец, а если установил, что серии, признания которой вы столько лет добивались у руководства, не существует и вместо двенадцати раскрытий получил одно плюс одиннадцать глухарей, то он, видимо, зря кушает народный хлеб. Ирина так задумалась, что не сразу поняла, что подошла ее очередь. — Три литра, пожалуйста, — она протянула бидон продавщице в белом фартуке и докторском колпаке, надвинутом на самые брови. Та, звякнув крышкой огромной алюминиевой фляги, трижды опустила туда половник цилиндрической формы, вмещавший ровно один литр. Расплатившись и получив бидон, Ирина заглянула внутрь, прежде чем закрыть. Так и есть. Ради интереса она как-то замерила — уровень жидкости, если налить точно три литра, достигает горлышка вплотную, а сейчас до него оставался еще целый, как выражаются врачи, поперечный палец. Сколько это, интересно? Миллилитров тридцать? Ерунда какая, все-таки человек не робот, если будет каждому отмерять молоко с аптекарской точностью, то до вечера не управится. Вон какая очередь змеится к цистерне, и никому не хочется весь день в ней простоять. Если сейчас Ирина заявит свои претензии на недолитые тридцать грамм, то мамочки ее просто разорвут и до конца лета будут шарахаться как от зачумленной. Скажут, вы что, сумасшедшая, из-за такой ерунды задерживать людей? Сегодня вам не долили, а мне дали лишнего, а завтра будет наоборот. Получите вы свое, не надо тут выступать, крохоборка несчастная. Володя с Лешей выясняли, можно ли катать бабочку в грузовике, и не хотели пока уходить с истоптанной полянки возле правления. Ирина краем глаза наблюдала, как ловко продавщица орудует своими мерными поварешками на один, половинку и четверть литра. «Нет, рука мастера дело знает, — улыбнулась она, — в нашу сторону ты ни за что не ошибешься, зато в свою уже на автомате. Чуть-чуть по чуть-чуть — и никто не заметил. И все довольны, потому что ты чистенькая, вежливая и работаешь быстро. И разбавляешь в разумных пределах. Ладно, какая мне разница! Попадешься, не дай бог, тогда и будем думать про твои преступные делишки, если мне процесс распишут. А пока и без тебя есть о чем поразмышлять». Володя тем временем выудил из травы ржавый гаечный ключ и в восторге тянул его к лицу, вероятно, чтобы расцеловать. — Тихо, тихо, это можно только глазками смотреть, — сказала Ирина, отбирая у сына инструмент, — домой придем, я помою и дам. Володя скуксился, но, подумав немного, решил все-таки не плакать. Тронулись в обратный путь. Нет, все гипотезы о нечистых на руку ментах разбиваются о тот факт, что тела девушек были найдены только по результатам признания Кольцова. Можно, конечно, раскачать свою фантазию и предположить, что настоящий маньяк входил в состав следственной бригады и заставил Кольцова взять все на себя, но это уже паранойя и дикая дичь. В практике Ирины был прискорбный случай, когда следователь покрывал серийного убийцу и подкинул улики невиновному человеку, но тут ситуация немножко другая. «Представим, что меня задерживают по подозрению в серии убийств, — усмехнулась Ирина, — я все отрицаю, убедительных улик против меня нет, и мне надо просто пересидеть двое суток… Ладно, ладно, я не юрист, а врач и считаю, что меня могут посадить в тюрьму просто так, без веских оснований и держать там сколько заблагорассудится. Но я все равно вижу, что со мной работают то один оперативник, то другой, то следователь. И вдруг один из них в конфиденциальном разговоре предлагает мне показать, что я спрятал труп там-то и там-то, тогда-то и тогда-то. Что я делаю? Немедленно добиваюсь встречи с любым другим сотрудником правоохранительных органов и сообщаю, какие со мной тут ведут душеспасительные беседы. Если я заявлю, что меня просто били ногами, это никого особо не впечатлит, а вот когда скажу, что мне пытались дать информацию, которую мог знать только преступник и никто другой, народ насторожится. Система, конечно, прогнила насквозь, всем на все плевать, но не до такой же степени. В каждом подонке остается что-то человеческое, и спокойно посадить случайного прохожего, оставив серийного убийцу гулять на свободе, — это, наверное, как раз та грань, которую трудно перейти». Только возле калитки Ирину осенило. Признание девушки — лучшее подтверждение вины Кольцова, ибо из всех инкриминируемых ему преступлений он категорически отрицал только убийство Василисы Барановой, и время показало, что ее действительно лишил жизни не он. Если он просто слабый и неумный человек, который брал на себя все, лишь бы не били, так он и насчет Василисы не стал бы упираться. Да, все сходится. Главное, какие молодцы следователи, что этот эпизод не включили за недоказанностью, иначе Дубову сейчас пришлось бы по-настоящему кисло. Факты, факты, как же трудно из вас сложить стройную концепцию! По дороге Ирина совсем забыла про гаечный ключ и надеялась, что то же самое сделал и Володя, но увы… Как только Леша, громыхая своей пластмассовой бабочкой, скрылся вместе с мамой за поворотом, Володя требовательно потянул руку к карману ее платья. — Люч! — сказал он строго. Пришлось, быстро поставив молоко на плитку, бежать к пожарной бочке, отмывать ключ до условно чистого состояния. На всякий случай для дополнительной стерильности Ирина протерла ключ водкой, а сверху намазала смесью горчицы и подсолнечного масла, чтобы Володя узнал горький вкус новой игрушки и больше не тянул ее в рот. Ну и от ржавчины заодно немного поможет. Сын уселся в углу и с упоением принялся лупить ключом по колесам своего грузовика, а Ирина уставилась на кастрюлю с молоком. Белая поверхность только начала подергиваться легкой вуалью, по краям пошли мелкие пузырьки, и стало ясно, что закипит еще нескоро. Но лучше постоять лишние пять минут, чем потом полдня отмывать плитку. И, само собой, слушать мамины нотации. Молоко не торопилось, вздыхало в кастрюле, все не решаясь закипеть, и мысли Ирины вернулись к Дубову. Бедный Анатолий Иванович, всю жизнь судил бестрепетной рукой, а перед самой пенсией познал наконец, что такое неуверенность в приговоре. Наверное, тяжело испытывать сомнения, когда нет у тебя к этому делу тренировки. Дубов снова дал ей свои записки, настоятельно попросив изучить на выходных в поисках хоть малейшей несостыковки, хоть тени его профессиональной ошибки. Конечно, лучше было бы посмотреть само дело, но где его теперь поймаешь? Молоко наконец вспенилось, зашумело, и Ирина быстро сдернула кастрюлю с огня. Взгляд упал на часы. Ого, уже перевалило за полдень, пора кормить Володю и укладывать на дневной сон, во время которого надо устроить постирушку и сварить детский супчик. Времени вникать в дубовские записки, откровенно говоря, нет. Пробежаться по верхам можно, как в прошлый раз, но сделать глубокий анализ… Тут Ирина посмотрела в окно и увидела Гортензию Андреевну, направляющуюся с тазом клубники к бане, где у нее было оборудовано специальное кострище для приготовления варенья. А почему бы и нет? Свежий незамыленный взгляд на ситуацию никогда не помешает, а что касается глубокого анализа, то тут Гортензии Андреевне просто нет равных. Старая школа! * * * Я вышла замуж. Родители не одобрили моего избранника, но, честно говоря, я не ждала ничего другого. Им всегда нравилось прощать, поэтому годился любой повод сделать дочь виноватой. Я это знала и не прислушивалась к тому, что они говорили про жениха. Зря, конечно, но, с другой стороны, тогда пришлось бы принять и то, что они говорили обо мне, после чего немедленно повеситься, потому что человек с таким перечнем пороков просто не имеет права обременять собою землю. К тому времени у меня было уже отдельное жилье, двухкомнатная квартира, доставшаяся от бабушки. Очередной щелчок по самолюбию, кстати, — ведь я не интересовала мужчин даже как девушка с жилплощадью и ленинградской пропиской, товар, вообще говоря, очень даже котирующийся на брачном рынке. Но, видимо, минусы моей внешности нивелировали эти плюсы. У него тоже была квартира, но после свадьбы он пришел жить ко мне, оставив резвиться на свободе двадцатилетнюю сестрицу. Я сразу поняла, что Лиля — это святое, и не вмешивалась, когда он проводил выходные у нее и отдавал ей ползарплаты. Мне было наплевать на все, что он делает.