Голубева работала преподавателем в Кораблестроительном институте, а Ирину с этим заведением абсолютно ничего не связывало. Потом, имя редкое, Искра, врезалось бы в память, если бы им пришлось где-то серьезно пересекаться. Наверное, подвела среднестатистическая внешность Искры Константиновны: средних лет, среднего роста, не толстая и не худая, суровое лицо с презрительно поджатыми губами, короткая стрижка на не слишком густых волосах, — многие так выглядят. Нет, даже если они когда-то и встречались, сейчас между ними явно нет ничего общего, значит, и самоотвод не требуется. Закончив предварительную часть, Ирина объявила перерыв, вышла из зала и увидела Гортензию Андреевну, стоявшую у окна. Ноги подкосились от страха, но старушка уже бежала к ней, крича, что ничего страшного не случилось, с детьми и мамой все в порядке. — Точно? — спросила Ирина помертвевшими губами. — Точно-точно! Ирочка, не волнуйтесь, ради бога! Я ведь пришла еще до начала заседания, но, предвидя вашу реакцию, решила не заходить в зал. — Правильно, а то я бы упала в обморок. Но, Гортензия Андреевна, если на даче ничего не случилось, то… — Зачем я здесь, хотите вы спросить? — Грубо, но в целом да. — Объясню. Только нельзя ли нам где-то уединиться? Ирина задумалась. У заседателей теоретически имелась своя комната, но практически там располагался склад всякого хлама, и по традиции нарзасы, как называли в суде народных заседателей, паслись в кабинетах судей. Формально она имеет полное право вытолкать своих и уединиться с Гортензией Андреевной, но воспринято это будет, прямо скажем, не очень хорошо. А ей с этими людьми еще вести сложный процесс, так что не стоит обострять. Открыв дверь кабинета для Веры Васильевны и Миши, Ирина повела Гортензию Андреевну подышать воздухом на набережную. — Когда я сказала вам, что не вижу ничего подозрительного, я не лгала, — вздохнула учительница, — в тот момент мне действительно все казалось предельно ясным, но вы, Ирочка, слава богу, пока не знаете, на что способна стариковская бессонница. От чугунной решетки набережной пахло пылью и теплом, солнце бликовало на черной воде, свежий ветерок обдувал лицо, и совсем не хотелось думать о старости и смерти. — В ночной тишине я еще раз перебрала известные мне обстоятельства этого дела, и вот что меня насторожило, — продолжала Гортензия Андреевна. — Наверняка существует какое-то простое и разумное объяснение, настолько очевидное, что товарищ Дубов не счел нужным указывать его в своих записках, но, исходя из той информации, которой располагаю я, непонятно, почему ваш Кольцов выдал не все тела. Ирина пожала плечами: — Мало ли какие идеи возникли в его больной голове. Маньяки ведь народ хитрый, но не умный. Нет, бывают исключения, конечно, но не в этот раз. Думал, что в последний момент получится выторговать себе жизнь в обмен на тела, или хотел отказаться от своего признания… — Но не отказался? — хищно перебила Гортензия Андреевна. — Нет. — И даже после приговора не выдал, где тела? — Нет, не выдал. Может, с оперчастью пытался торговаться, но нам об этом ничего не известно. — Тогда в чем был хитрый план, Ирочка? Признался в двенадцати эпизодах, но убедительно подкрепил всего лишь пять. Почему? Вот если бы в законе было четко прописано, что за пять убийств дают срок, а за шесть — расстрел, тогда понятно, но ведь нет такой градации! От высшей меры, на которую он себе по любому наговорил, его могло спасти только самое деятельное раскаяние. — Или психиатрический диагноз. — Или так. Короче говоря, в его положении или выдавать все тела, демонстрируя полную лояльность, или, наоборот, молчать обо всех, чтобы потом отказаться от своих показаний на суде. — Без найденных трупов его бы в суд никто не поволок, — мрачно заметила Ирина. — Тем более. Очень странное поведение, вы не находите? — Может, и вправду забыл. — Не исключено, но какие-то уж больно мозаичные выпадения памяти. Как в фильме, тут помню, тут не помню. Я понимаю, помнит только новые эпизоды, а о первых жертвах забыл по давности. Или наоборот, психическое состояние прогрессивно ухудшалось, первые убийства врезались в память, а последние он совершал в состоянии тяжелого психического расстройства, потому не запомнил. А он как-то через одного… И вообще, Ирочка, не забывайте, что это одержимый, для которого лишение жизни человека — важнейшее событие, то, ради чего он живет. Если бы это было не так, то он бы и не убивал. Ирина кивнула. — Вот вы, Ирочка, ясно помните особенные дни вашей жизни? Выпускной, свадьбу, рождение детей, защиту диплома, устройство на работу, первый процесс? Можете же рассказать мне, где, когда и как все это происходило? — Конечно. — И дорогу к загсу покажете? — Без проблем. — Ну вот так же и маньяк. Или он безумец в медицинском смысле слова, убивает в состоянии острого психоза, и тогда действительно ничего не помнит, или просто нелюдь, в таком случае убийства являются ярчайшими переживаниями в его жизни и он до мелочей помнит каждое из них. В нашем же случае получается то так, то эдак. — А вдруг уникальное явление — маньяк с приступообразным течением шизофрении? — усмехнулась Ирина. — Да, это все объясняет, но в таком случае ему место не в камере смертников, а в больничной палате, — отрезала Гортензия Андреевна. — И то правда. — Всю ночь я не спала, а утром сразу бросилась на станцию, как только получила добро от Марии Васильевны. Напомните мне, кстати, купить кубок. — Что? — Кубок, Ирочка. Завтра Мария Васильевна устраивает турнир на звание лучшего шахматиста поселка, нужен приз. Надеюсь подыскать что-нибудь подходящее в спортивном магазине. Не кубок, так медаль. Так что оказия весьма кстати, но приехала я для того, чтобы поговорить с товарищем Дубовым. Ирина поежилась: — Так он, может быть, еще и не захочет с вами разговаривать. — Может, и не захочет. Но будет, — отрезала Гортензия Андреевна, — давайте решим, как будет для вас удобнее, сказать ему, что я без спроса сунула нос в ваши бумаги, или правду? — Правду всегда лучше. — Я тоже так думаю. — Только он сейчас в процессе, придется ждать… — Ничего. Если можно, посижу у вас в зале, погляжу, как вы работаете, если это вас, конечно, не смутит. Ирина пожала плечами. Конечно, всегда неловко, когда за твоей работой наблюдают близкие люди, но, с другой стороны, почему бы не показать Гортензии Андреевне, какой она мастер своего дела? А то старушка уже, наверное, и забывать стала, что Ирина не только мать обожаемых ею Егора и Володи, но и опытная судья. После вводной части народ в зале заметно поредел. Люди шли на интересный спектакль, думали увидеть яркие эмоции, шокирующие признания, страстные речи, а попали на скучную бюрократическую процедуру, которая быстро надоела. Ну и очень хорошо, что ушли, в зале хоть будет чем дышать, и Гортензии Андреевне удалось свободно устроиться. Иногда порядок исследования доказательств принципиально важен, путаница в нем способна полностью развалить дело, но сейчас это было важно только для формирования нюансов отношения к подсудимому. Обычно принято вначале заслушивать представителей потерпевших, но в этот раз Ирина решила оставить показания Голубевой под конец. Из материалов дела ясно, что все свидетели настроены в пользу Бориса Витальевича, сочувствуют ему, поэтому совсем не лишним будет напомнить народным заседателям и себе самой, что убита молодая девушка, рано потерявшая родителей и за свою короткую жизнь испытавшая больше горя, чем радостей. Пусть ее тетка Искра Константиновна выскажется под конец, перед самыми прениями, расскажет, что Вика была не только преследовательница женатого мужчины, но и хорошая девочка. Нет, все-таки она где-то видела эту Голубеву! Проходя по коридору, Ирина внимательно посмотрела в глаза Искре Константиновне, но прочла в них только равнодушие и холодность. Похоже, знакомство было односторонним, может, дама приходила к ним в школу на профориентацию, зазывала в свою Корабелку. Вполне реально, кто только у них не перебывал в выпускном классе, даже профессора не брезговали гонять по школам и агитировать детей. Правда, полезнее было бы им ходить к детям помладше, ведь десятиклассники обычно уже знают, чему они хотят посвятить жизнь. Вдруг в голове мелькнула смутная мысль, что-то связанное с профориентацией и показавшееся важным, но тут она вошла в зал, и мысль нырнула в глубины подсознания, не дав поймать себя за хвост. Пора было начинать заседание. Борис Витальевич держался очень хорошо. Спокойным тоном он сообщил, что обвинение ему понятно и свою вину он признает целиком и полностью. Так же сдержанно, с некоторой долей иронии, будто речь шла не о нем самом, а о постороннем человеке, рассказал, что Виктория слишком настойчиво навязывала ему свою дружбу и они с женой это терпели, пока она терроризировала только их, но когда та подослала хулиганов к дочери, нервы не выдержали, он поехал уговаривать Ткачеву. — Может быть, не годится говорить об этом в зале суда, перед лицом закона, — усмехнулся Борис Витальевич, — но я был готов выполнить любые условия, лишь бы только она от нас отвязалась. Хотел сказать, что я буду следить за ее судьбой, помогу с хорошим распределением, готов был обещать даже финансовую поддержку в обмен на свое спокойствие, но, к огромному сожалению, не успел. Услышав, что я не собираюсь уходить к ней от жены, Виктория накинулась на меня как бешеная, стала оскорблять, и я оттолкнул ее. В тот момент я тоже был взбешен и не вполне контролировал свои чувства, не учел, что имею дело со слабой девушкой. Что уж там скрывать, врезал от души. Дальше я помню все немного как в тумане, потому что был буквально ошарашен тем, что девушка упала и потеряла сознание. Я тут же повез ее в приемный покой, но там врачи сказали, что уже поздно. Смульский сглотнул, провел по лбу ладонью, наверное, искренне, но Ирине показалось, что жест этот заучен. Вообще его рассказу не хватало живости, но, с другой стороны, ничего удивительного в этом нет, ведь он сто раз повторял его оперативникам и следователю, потом адвокату. Тут не захочешь, а отшлифуешь свою речь. Шарова спросила, не пытался ли он на месте делать искусственное дыхание, но Смульский ответил, что, поскольку не является медицинским работником, решил, что от его действий вреда будет больше, чем пользы, и самое лучшее — как можно быстрее доставить девушку врачам. — Если бы вы только знали, как я жалею о содеянном, — произнес он с хорошо отрепетированной страстностью, — все бы отдал, лишь бы не оказаться тогда в ее дворе… Но время вспять не повернешь, случилось то, что случилось, и я готов понести за это наказание. В его гладком рассказе зацепиться было особенно не за что, вопросов не возникло, и Ирина приступила к опросу свидетелей. Первым свидетельское место занял сосед Виктории по лестничной клетке, благообразный старичок в серых полотняных брюках и летней рубашке навыпуск. В руках он держал соломенную шляпу-пирожок. — Я готовился ко сну, — начал он, — открыл форточку, чтобы проветрить комнату, а сам пошел на кухню пить чай. Это было около одиннадцати вечера, возможно, получасом позже. Я услышал, как женщина кричала… — Что именно? — уточнил адвокат. — Неудобно произносить такие слова в приличном обществе. — И все-таки расскажите, как помните. — Что-то вроде «ах ты сволочь, мразь, скотина! Чтоб ты сдох!». Разумеется, я передаю это не с телеграфической точностью, но общий смысл был такой. — То есть женщина была настроена агрессивно? — Весьма.