— И вы не полюбопытствовали, не выглянули в окно? Свидетель со вздохом развел руками: — Если бы вы знали, как часто в нашем глухом дворе раздаются подобные крики… Устанешь выглядывать на каждый. Я был убежден, что слышу отголоски очередного пьяного скандала, поэтому не только не выглянул, но и прислушиваться дальше не стал. Как раз закипел чайник, и сквозь его шум мне показалось, что я слышу мужские голоса, но за это уже не поручусь. Вот и все, что я имею сказать. — То есть во двор вы не выглядывали? — Очень жаль, но больше я ничем не могу вам помочь. — А что за мужские голоса вы слышали? Что они говорили? — вдруг заинтересовался заседатель Миша. — Думаю, что мне просто показалось. В любом случае, были они или нет, слов я не разобрал. Я ведь уже очень стар, молодой человек, порой у меня шумит в ушах, а тут еще чайник… Нет, увы… Женский крик точно слышал, а в остальном не уверен. Слышал еще звук захлопывающейся дверцы машины и рев мотора, но тут тоже не уверен. Очень может быть, что я это додумал уже тогда, когда меня опрашивали милиционеры. «Какой сознательный и ответственный свидетель», — с уважением подумала Ирина и улыбнулась старичку. — То есть женщина вела себя агрессивно? — уточнил адвокат. — Я не знаю, как она себя вела, но то, что я слышал, да, безусловно было похоже на агрессию. — И вам совсем не было интересно, что происходит? — спросила Шарова. Старичок выпрямился: — Милостивая государыня, я не интересуюсь пьяными скандалами, за проявление которого я ошибочно принял этот крик. Повторюсь, в нашем доме это рядовое явление, правда, обычно крики доносятся из-за стены, а не с улицы. Если бы женщина кричала «помогите!», то я бы, конечно, принял меры, посмотрел в окно или вышел на улицу, а так… На этом Ирина отпустила сознательного деда. Наверняка Викторию слышал не он один, и можно почти со стопроцентной гарантией предположить, что кто-то из обитателей дома все же выглянул в окно. Другой вопрос, что при тусклом свете одинокой лампочки над парадной он мало что разглядел в темноте, но какие-то тени видел и машину заметил. Только когда милиционеры ходили по квартирам и опрашивали людей, предпочел сказать, что ничего не знает. В самом деле, кому надо таскаться сначала к следователю, потом в суд, лишний раз привлекать внимание правоохранительных органов к своей скромной и небезупречной с точки зрения закона персоне… Гораздо проще отбрехаться, мол, моя хата с краю, ничего не знаю. А дед молодец, проявил сознательность. Главное, его слова подтверждают показания Смульского, а больше ничего и не требуется. Следующим выступил декан курса Виктории Ткачевой, бесцветный мужчина лет сорока с круглыми совиными глазами. Он рассказал, что студентка Ткачева училась хорошо, в неприятности не попадала, но в то же время активной общественной жизни не вела, поэтому он плохо ее знал и посему ничего не может рассказать о ней, как о человеке. Задолженностей не имела, преподаватели характеризовали как умную и амбициозную, но несколько нелюдимую девушку, вот и все, что он имеет сообщить. После него вызвали директора школы-интерната, где Виктория училась до поступления в институт. К сожалению, ее классная руководительница умерла несколько месяцев назад, но директор тоже неплохо помнила Вику Ткачеву. — Трудная, трудная девочка, — сказала она со вздохом, — всего было намешано, и эгоизм, и больное самолюбие, и патологическая лживость, много всего… Анна Тимофеевна, бедняжка, натерпелась… — Так что ж вы ее не выгнали? — вдруг резко спросила Шарова. — Школа-то престижная, родители за места в ней дерутся. — Это, знаете ли, не так просто, выгнать ученика, — приосанилась директриса. — Ну если Ткачева хулиганила, совершала антиобщественные поступки, почему нет? — Нет, ну прямо до этого не доходило… Вика была умная девочка и все свои делишки проворачивала так, что невозможно было ее схватить за руку. Ах, мне порой даже страшно становилось, когда я думала, что из нее вырастет, при таком, прямо скажем, недюжинном уме и полном отсутствии морали. Анна Тимофеевна все надеялась, что с годами девочка исправится, все оправдывала ее потрясением от смерти родителей, якобы это нормально, что подростки от горя начинают творить всякую дичь. — Но ведь и правда так бывает, — вздохнула Шарова, — в юности еще не понимаешь, почему ты должен страдать, а другие нет. Хочется мстить всем без разбора. — В пятнадцать лет человек уже должен понимать, что нельзя вымещать зло на окружающих, — отрезала директриса, — а практика показывает, что если с ним цацкаться, то получается только хуже. Анна Тимофеевна все надеялась приголубить, отогреть, и вот результат, извольте, вырастили психопатку! Я понимаю, что о покойных плохо не говорят, но здесь все-таки суд. — Да, конечно, в суде необходимо говорить только правду, — кивнула Ирина, — только если вы считали Викторию психопаткой, почему в таком случае вы дали ей характеристику-рекомендацию в мединститут? Ведь врач должен обладать совсем другими качествами, чем те, что вы только что перечислили. Директриса поморщилась и поправила свой монументальный директорский начес. Ирина улыбнулась, заметив, что дамский бюрократический шик сделал их со Смульской похожими, как сестры. — А как, по-вашему, я должна была поступить? Мозги у Ткачевой были на месте, успеваемость отличная, никаких серьезных проступков не зафиксировано… На каком основании я должна была дать ей плохую характеристику? — Но тогда приведите хотя бы один пример психопатического поведения Виктории, — попросила Ирина. Директриса вдруг кинула на нее такой взгляд, будто застукала за курением в школьном туалете. — На мне целая школа-интернат, — внушительно произнесла она после поистине мхатовской паузы, — как вы думаете, есть у меня заботы кроме того, чтоб запоминать выходки одной из множества учениц, которые все, доложу я вам, далеко не ангелы. — Есть, конечно, но вы так уверенно говорите, что Ткачева была психопаткой, что напрашивается вывод, что вы хорошо ее помните. — Чтоб не соврать… Постойте-ка… — Директриса схватила графин, стоящий на свидетельской кафедре, налила себе воды в граненый стаканчик, поднесла ко рту, но в последний момент одумалась и пить все же не стала. — Ну вот, например, вопиющий случай. Отказалась возлагать цветы к мемориальной доске. — Как это? — удивилась Шарова. Ирина тоже не могла себе представить такого кощунства. Сейчас да, подобный эпатаж еще может сойти с рук и даже быть воспринят положительно, как проявление нового мышления, но три года назад о перестройке никто слыхом не слыхивал. Все мыслили по старинке, дедовским способом, и безропотно подносили букеты к мемориальным доскам и памятникам, ибо их ставили не абы кому, а только тем героям, которыми должен восхищаться всякий советский человек. Да, отказ возлагать цветы, безусловно, странный поступок. — Просто отказалась! — гневно воскликнула директриса. — Даже не потрудилась объяснить, ну да ничего, мы быстро нашли ей замену. Потом еще у девочек вещи пропадали, и думали на нее, но раз за руку не поймали, то не буду напрасно говорить. — А почему думали именно на нее? — спросил заседатель Миша. — Ну как сказать… Она была очень замкнутая, нелюдимая, ни с кем близко не дружила. Такие дети часто воруют, даже не из корыстных соображений, а чтоб нагадить тем, кто не принимает их в свою компанию. Больше директрисе сообщить было явно нечего, и Ирина отпустила ее со свидетельского места. Приближался обеденный перерыв. Несмотря на открытые форточки, в зале становилось душновато, а предстоящий опрос Смульской займет явно больше пятнадцати минут, поэтому Ирина закрыла заседание. Шарова с Мишей решили в обед погулять по набережной, а Ирина с Гортензией Андреевной отправились к Дубову, который благополучно завершил свой судебный процесс и теперь готовился к приему пищи, расстелив на журнальном столике льняную салфетку и расставив на ней майонезные банки, которые заботливая супруга до краев наполнила разными питательными продуктами. Если он и был недоволен вторжением, то никак этого не показал, наоборот, склонился перед учительницей в старомодном полупоклоне. — Гортензия Андреевна помогла мне докопаться до истины в ряде сложных дел, — сбивчиво начала Ирина, но Дубов тут же ее остановил: — Считайте, что я этого не слышал. — Но я не рассказывала ничего такого, что она не могла бы услышать в открытом заседании! — Ладно, ладно. Хотите салатики? К сожалению, не имею возможности угостить вас полноценным обедом, но есть оливье и свекла с сыром. Дубов разогревал свои банки под струей горячей воды, из-за чего постоянно имел трения с уборщицей. Летом же воду отключали, и он довольствовался холодными закусками. Ирина с Гортензией Андреевной отрицательно покачали головами. — Как угодно. Итак, дорогая Ирина Андреевна, вы посвятили свою проницательную подругу в подробности дела Кольцова? — Грешна. — Что ж, поскольку я сам просил вас разобраться и не оговаривал полную конфиденциальность, то сердиться на вас у меня нет оснований, — вздохнул Анатолий Иванович, — давайте сразу перейдем к сути. — Суть в том, что непонятен принцип, по которому Кольцов одни тела выдавал, а другие нет, — азартно перебила Гортензия Андреевна, — и как только я его пойму, то совершенно успокоюсь. Дубов кивнул: — Вы правы, меня это тоже смущало, как, собственно, и Ирину Андреевну, которая в первую очередь обратила внимание на это обстоятельство. Мы, конечно, замазали эту дыру штукатуркой банальных объяснений, но, как видно, дырой она от этого быть не перестала. В свою защиту хочу сказать, что в ходе процесса я уделил этому аспекту самое пристальное внимание. — Почему? Были какие-то сомнения в виновности подсудимого? — Гортензия Андреевна хищно подалась вперед. — Абсолютно нет. Меня волновало другое. В первую очередь мы должны соблюдать интересы правосудия, но нужно было подумать и о несчастных родственниках погибших девушек. Наверное, сознание, что убийца должным образом наказан, приносит какое-то облегчение, но, с другой стороны, расстрелять-то его можно только один раз. Гораздо большее утешение, если тут вообще можно говорить о каком-то утешении, принесла бы этим людям возможность похоронить своих близких, поставить им памятник, ухаживать за могилкой… Действия бесхитростные и простые, но они реально помогают пережить утрату. В конце концов, обнаружение тел прекратило бы этот ад безнадежного ожидания, в котором живут родители жертв Кольцова. Это понимал, между прочим, не только я, но и гособвинитель, и даже тонко намекал, что если Кольцов покажет, где спрятал тела, то можно подумать о том, чтобы сохранить ему жизнь. И я даже был готов пойти на это. Гортензия Андреевна неодобрительно поджала губы: — Правда? А вы не думали, что после такого приговора толпа просто разорвет маньяка? — Я принимал это во внимание. Вообще обстановка в зале была очень тяжелая. Люди сидели все в слезах, падали в обморок, но страшнее всего было видеть родных девочек, чьи тела Кольцов не выдал. Они плакали, то угрожали, то падали перед ним на колени, всякое было. Я видел, что Кольцову самому невыносимо на них смотреть, однажды его даже вырвало, он еле успел попросить у конвоя корзину для бумаг. — Давайте уточним, — сказала Гортензия Андреевна очень учительским голосом, — вы фактически предложили ему жизнь в обмен на тела, при этом страдания родственников вызывали в нем сильную эмоциональную реакцию, но тем не менее он не согласился показать, где спрятал остальные трупы, так? — Так точно, — вздохнул Анатолий Иванович, — в конце концов я расценил это как хитрый план, который должен сработать на этапе апелляции. — Настолько хитрый, что даже такой опытный судья, как вы, не сумел разгадать его? — фыркнула Гортензия Андреевна. — И на старуху бывает проруха, — улыбнулся Дубов. — И что? Сработал план? Уж пора бы ему было проявиться. Дубов покачал головой и вздохнул. — А как он объяснял свое запирательство? Ведь, как я поняла, от самих убийств он не отказывался? — Нет. Твердил, что показал тех, которых помнил, а остальных забыл, и все. — Даже район не называл? — Нет. Якобы ехал наобум, не запоминая дороги, а как находил подходящее место, избавлялся от трупа, и все. Притом что на первых допросах у следователя ясно говорил, что подыскивал место для захоронения заранее. В общем да, тут слабое место, конечно, но вину Кольцова оно никак не опровергает. — А вы не знаете, может быть, что-то произошло в жизни Кольцова или в ходе следствия? Адвокат поменялся, например? Или из близких Кольцова кто-то умер? Дубов на секунду задумался, но тут же решительно покачал головой: