— Называла имя? — Нет, да я особо и не вслушивалась. Она была из таких, что соврет — недорого возьмет. На этом Искра Константиновна покинула свидетельское место, оставив Ирину в некотором недоумении, зачем было вообще ее вызывать. Только подтвердить, что Ткачева имела проблемы по части психики? Так и это особо не удалось, многие дети ведут себя так в переходном возрасте, у Ирины с сестрой тоже бывали острые моменты, когда они мечтали попасть в интернат, а сестра так до зрелых лет мучилась вопросом, почему муж с женой может развестись, а дети с родителями нет, но очень хотелось верить, что это еще не делает их психопатками. В общем, выступление этой свидетельницы оставило тягостное впечатление еще и потому, что Ирина так и не сумела вспомнить, где видела ее раньше. На этой грустной ноте она закрыла заседание, надеясь попить чайку с Гортензией Андреевной и все обсудить, но старушка устремилась в спортивный магазин, до закрытия которого оставался всего час. Жаль, конечно, но страшно подумать, что устроит мама, если Гортензия Андреевна вернется без кубка. Заседатели тоже решили не задерживаться, стремительно удалились в погожий летний вечер, и Ирина осталась одна. Какое странное и приятное ощущение, когда тебе не надо мчаться сломя голову домой и можно спокойно сидеть на работе, сколько нужно… Так редко удается его испытать. Пожалуй, только в самом начале своего трудового пути Ирина уходила домой, когда хотела, с чувством выполненного долга, закончив все текущие дела и вволю посплетничав с сослуживцами. С рождением Егора все изменилось, окончание ее рабочего дня стало рассчитываться по формуле закрытие детского сада минус дорога. Допечатано ли решение, дописан ли приговор, никого не интересует, все бросай и несись за ребенком. Кирилл частично освободил ее, стал сам забирать детей, когда работал в первую смену, но привычка осталась. Ирина не могла сосредоточиться на работе, зная, что дети и муж сидят без присмотра, не кормленные, не обласканные. Хотя на практике они великолепно ели сами и чувствовали себя прекрасно в своей тесной мужской компании, Ирина все равно мчалась домой, будто за ней гнался призрак плохой жены и матери и хотел ее поглотить. Исключения составляли только дни, когда она надолго застревала в совещательной комнате, но тут на помощь приходила Гортензия Андреевна. А сегодня, как в юности, вроде бы и на работе все дела переделала, и домой торопиться не надо. Приятное ощущение. По этому случаю можно даже кофейку себе заварить; хоть в ее положении врачи и не рекомендуют, но от одной чашки в день вреда не будет, а утром она еще не пила. Тем более растворимый кофе обладает мочегонным эффектом, что при беременности очень даже полезно. Насвистывая что-то среднее между «Землей в иллюминаторе» и «Крышей дома», Ирина согрела воду, размешала в небольшом ее количестве кофейный порошок до состояния замазки и наконец наполнила чашку. Такая технология помогала избежать образования комочков. Только она села и закинула по американской манере ноги на стол, как к ней постучался Дубов. Пришлось срочно принимать приличное положение, отчего Ирина чуть не свалилась со стула. — Простите, Ирина Андреевна, если побеспокоил, — улыбнулся Анатолий Иванович, — а ваша приятельница… — Поехала в спортивный магазин. — Жаль, что не успел застать. — Послезавтра она приедет. — Очень хорошо. Своеобразная дама… — Вы простите, Анатолий Иванович, если обманула ваше доверие, — начала Ирина, но Дубов перебил: — Я уже сказал, что не стоит беспокоиться. Вы все правильно решили. Вреда она нам точно не причинит, а пользу может принести. Больше скажу, сейчас я буду рад любой помощи, потому что первый раз в жизни сомневаюсь в своем решении. — Прямо первый-первый? — Да, Ирина Андреевна. Я всегда выносил приговор, только когда был полностью уверен. — Мне бы вашу убежденность, — вздохнула Ирина, и только сейчас, заметив перед собой дымящуюся чашку, вспомнила о долге гостеприимства: — Кофейку, Анатолий Иванович? — Что ж, не откажусь, — улыбнулся Дубов, — а если хотите мою убежденность, то вот вам мой секрет. Я всегда помнил, что я человек и сужу тоже человека. Ирина быстро приготовила еще чашку кофе тем же манером, только добавила сахара, вспомнив, что Дубов пользуется репутацией сластены. Его сентенция показалась ей бессмысленной. Взяв чашку, Анатолий Иванович заглянул ей в глаза: — Не поняли? — Честно говоря, не совсем. — Это как на войне. Ты солдат, иди убей врага. Я шел, но помнил, что я не только солдат, но и человек, и убиваю не просто врага, но человека. «Господи, неужели он такой старый», — удивилась Ирина. — Я человек, он человек, просто некие силы, которым нельзя сопротивляться, распорядились так, что либо он убьет меня, либо я его. Наше дело правое, а он воюет черт знает за что, но тем не менее он человек, и я не знаю, что заставило его оказаться во вражеском окопе. Точно так же и в суде. Вы судья, он подсудимый, так распорядилась жизнь, что вы решаете его судьбу, он последняя мразь на свете, все так, но помните, что вы не больше человека, а он не меньше. Вот и весь секрет. — Спасибо, Анатолий Иванович. — Да не за что, пользуйтесь, пока я жив. Признаюсь, мне было жаль Кольцова, но я расценил это как обычное сочувствие к подсудимому. — А вы им сочувствуете? — Конечно. Всем без исключения. — Даже маньякам? — Конечно. Им даже больше остальных. Вы можете себе представить, какой ад у них в душе творится? Ирина покачала головой. — Вот и я не могу. Но стараюсь помнить, что он не сам пригласил этот ад в свое сердце. А у вас что интересненького? — Да в общем ничего особенного. — А вид усталый. — Последняя свидетельница попалась тяжеловатая. — Запиралась? — Да нет, просто грустно. Взрослый человек не сумел поддержать ребенка в трудный момент, и вырос психопат, искалеченная душа. Дубов вздохнул: — Так это обо всех преступниках можно сказать. Мы себя успокаиваем: социальное явление, порождение капиталистического строя, прогрессивные умы, кому очевидно, что это не так, грешат на наследственность, а я думаю, преступник — это тот, кого вовремя не удержали на краю. Если хотите, Ирина Андреевна, большая наша слабость в том, что мы очень многое перекладываем на плечи социального устройства, надеемся, что вот наступит коммунизм, и ого-го заживем… Забываем, что строй-то, может, и изменится, а сами мы останемся как были. — Бытие определяет сознание, — улыбнулась Ирина. — Ну так наше бытие — это семья да друзья, и за их счастье надо в первую очередь бороться не с системой, а с самим собой. Вот я в этот раз недоработал, недожал, кто виноват? Родимые пятна капитализма? Нет, я и только я, собственной персоной. — Подождите еще себя ругать. Такая мощная доказательная база сработает при любом строе — хоть при первобытно-общинном, хоть при феодализме. Человек признался в самых страшных преступлениях, которые только можно себе вообразить… — Да, Ирина Андреевна, я тоже поймался на этот крючок. Бывали в моей практике самооговоры, но к ним обычно прибегают для того, чтобы спасти себя от более страшной участи. Например, признаются в краже, чтобы снять с себя обвинения в убийстве, но тут-то? Когда тебя, ненавидимого всеми, расстреляют как бешеную собаку, что может быть хуже? — В сталинские времена часто выбивали признание, да и теперь еще случается. — Это верно, в чем только ни каялись, — вздохнул Дубов, — но вы учтите, Ирина Андреевна, тогда тройки были, порой люди на своих судах даже не присутствовали, а сейчас, слава богу, открытые процессы, и я не имею привычки затыкать подсудимым рот. Когда я спросил, понятно ли ему обвинение и признает ли он вину, никто не мешал Кольцову заявить, что его заставили признаться силой. Ну ладно, допустим, на процессе он был в шоке, но сейчас-то до него наверняка доехало, что все всерьез. Должен бы во все инстанции строчить жалобы, что заставили себя оговорить, а что-то не слышно. — Вот именно, — поддакнула Ирина. Дубов с неуклюжей театральностью махнул рукой: — Ах, не утешайте меня, дорогая Ирина Андреевна! Я допустил небрежность и самонадеянность, и теперь расплачиваюсь за это мучительными сомнениями. Никто не мешал мне отправить дело на доследование, так нет! Зачем, я ведь крайне дотошный судья, вынесу приговор только по совершенно доказанным эпизодам, а остальное меня не интересует. Знаете, Ирочка, я ведь еще гордился своей проницательностью, чего делать ни в коем случае нельзя. — Но почему? — Нельзя видеть больше того, что вам прямо говорят факты. А я решил, что нашел интересную закономерность, ускользнувшую от следствия. Ирина подалась вперед: — Ого! Какую? — Я отметил, что почти все девочки были связаны с мединститутом. Кто учился, кто посещал подготовительные курсы… — Моя потерпевшая тоже там училась, — улыбнулась Ирина, — крупный вуз и девушек много поступает. Не так уж удивительно. — Вот именно. А я решил, что это важно в свете того, что Кольцов тоже врач. — Ну в принципе… Доктора же часто проходят всякие курсы повышения квалификации, посещают конференции и лекции. И вправду мог знакомиться с девочками в институте. — Именно так я и подумал, а сейчас осенило, он же участковый терапевт, рабочая лошадка! Он все эти лекции и конференции вертел неудобно сказать где. Вы когда в районном суде работали, часто вас на конференции отпускали? — Да не особенно. — А в свободное время вам хотелось туда пойти? Потупившись, Ирина призналась, что нет, не хотелось. — Вот именно. Нечего ему было делать в институте, а я, убаюканный своей проницательностью, не додумал, не досмотрел и не дожал. Так что, Ирочка, вот вам еще один мой единственный совет, это какой уже по счету? — Дубов ухмыльнулся. — Впрочем, неважно, главное, если вам что-то не ясно — выясняйте! Если пропустите, то в девяноста девяти случаях это не будет иметь значения, но в сотом доставит много неприятных минут. * * * Мужа забрали, а я все еще не понимала, что происходит. Уходя, он, как, наверное, все на свете преступники, заверил меня, что это недоразумение, которое быстро выяснится, и максимум завтра к вечеру он будет дома. Самое смешное, что я поверила. Спокойно выспалась одна, растянувшись на нашей кровати, утром позавтракала и поехала на работу в полной уверенности, что кто-кто, а мой муж преступником быть не может. Про лифчики я почти забыла, ведь что такое непонятные тряпки против моей интуиции и уверенности в любимом супруге. Я ведь умная и проницательная женщина, к тому же психиатр, и, хоть давно занимаюсь исключительно административной работой, навыки остались. Неужели я бы не разглядела в муже черты преступника?