Положив трубку, она еще немного поплакала, но это были хорошие слезы, легкие, как летний дождь. Почему-то помнятся обиды, но хорошего-то было гораздо больше. Да, их с сестрой ругали, воспитывали без передышки, но они росли в полной безопасности. В детстве не понимали, что бывает иначе, что порой родители избивают, нанося серьезные увечья, пьют, приводя домой малознакомых и опасных людей, морят голодом и творят еще более ужасные вещи, о которых страшно даже подумать. Странно, что Ирина, когда по долгу службы столкнулась со всем этим, не возблагодарила судьбу, что росла в благополучной семье, а продолжала ковырять свои детские обидки. Мама заботилась о них с сестрой, привила все необходимые женские навыки и умения, а главное, дала высшее образование. Они с отцом содержали обеих дочек, пока те наслаждались студенческой жизнью, ни разу не заикнулись о том, что можно было бы найти какую-нибудь подработку. Это притом что бабушка ворчала, мол, нечего, ученость женщину не красит, пусть выучатся на медсестер или поваров, да и хорошо, а то никто замуж не возьмет шибко образованных. Сделаем, конечно, поправку на ветер, учтем, что в их с сестрой время девушки ходили в вуз не только и не столько за образованием, сколько за хорошей партией, и маминой целью было главным образом последнее, но все равно. Мама выполнила свой долг по отношению к детям, а больше этого никто ни с кого спросить не может. Умывшись холодной водой, Ирина прилегла на кровать и стала вспоминать зимнюю дачу. Сначала дело шло туговато, но мало-помалу, ухватив за кончик, она размотала весь клубок и поняла, почему память услужливо вычеркнула эти события и Искру Константиновну. На Карельском перешейке существовал поселочек из типовых дачек, принадлежащий Академии наук, в котором каждый сотрудник этой могучей организации мог за небольшую сумму снять комнату или целый домик на определенный срок. Летом, конечно, это счастье доставалось лишь избранным, а в несезон случались окошечки, и маме предложили полдомика на январь. Деньги были смешные, и родители согласились. В пятницу вечером приезжали, в понедельник утром уезжали, а в выходные катались на лыжах, финских санках и вообще насыщали организмы кислородом. И все бы хорошо, но мама решила насытить не только свой, но и Иринин организм, а также годовалого внука. А для гарантии, чтобы набить их кислородом под завязку, Ирину, еще не вышедшую из декрета, запихнули вместе с сыном на эту дачу на весь срок аренды. Сопротивление, ясное дело, было бесполезно, потому что ты что, хочешь погубить ребенка в каменном мешке и газовой камере (имелся в виду город Ленинград)? Да что ты за мать после этого? Ирина не хотела, но поехала, довольно быстро освоилась с немудрящим дачным бытом и неплохо проводила время в будни, но на выходных приезжала мама, неиссякаемый источник знаний и мудрости относительно воспитания ребенка. Все, что ни делала Ирина, было не так. Егора она или слишком кутала, он вспотеет и простудится, или одевала слишком легко, и он просто простудится, не вспотев. Перекармливала, морила голодом, слишком баловала, слишком строго наказывала, разгуливала, не пускала гулять, все эти взаимоисключающие действия Ирине удавалось совершить в течение часа, а в сутках их двадцать четыре. Обстановка сложилась напряженная, между ними искрило, и Ирина не убежала с Егором на первую электричку только потому, что боялась одна пускаться с маленьким ребенком в такую долгую дорогу. К счастью, наступил понедельник, мама уехала, Ирина выдохнула. Но не успела она прийти в себя, как снова начались выходные, а вместе с ними и интенсивные курсы по уходу за ребенком. Но это было еще полбеды. Масла в огонь подливала сама расстановка сил. С одной стороны, дачу сняли родители, значит, хозяйка — мама, с другой — постоянно живет Ирина, стало быть, ей и организовывать быт по своему вкусу. С третьей — она сюда вообще не просилась, доставлена угрозами и шантажом и, по сути, находится в плену. Не очень понятно, кому распоряжаться, но Ирина считала, что если с понедельника по пятницу сковородка стояла на полочке, то субботу и воскресенье она вполне может провести там же, а не в шкафчике. Мир от этого не рухнет, однако — нет! Когда Ирина в субботу протягивала руку за прихватками, то обнаруживала в привычном месте только пустоту, а прихватки висели в противоположном углу кухни, потому что надо знать основы физики, Ирина, рядом с плитой ткань отсыревает от пара и пропитывается кухонным запахом. Переставив по своему вкусу всю кухонную утварь, мама с трагическим видом принималась перемывать чистую посуду. Ирину трясло от бессильной ярости, она еле удерживалась от того, чтобы разбить одним махом эти несчастные тарелки. Пожалуй, никогда больше она так не злилась, поэтому неудивительно, что мозг спрятал эти воспоминания в самый дальний уголок. Главное, что до мамы, кажется, тогда дошло, что она слегка перегнула палку, потому что она, любительница припомнить дочерям их прегрешения, никогда не поднимала тему того злополучного зимнего отдыха. Вот и забылось… А сейчас нахлынули воспоминания во всех подробностях, яркие, свежие, как ненадеванные платья, много лет пролежавшие в сундуке. В другой половине дачки жила женщина средних лет с девочкой-подростком, теперь Ирина отчетливо вспомнила их. Женщина, безусловно, была Голубева, но тогда Ирине совсем не хотелось знать, как ее зовут. Поначалу Ирина даже понадеялась, что завяжутся приятельские отношения, которые помогут скоротать дачную скуку, тем более что дама довольно спокойно относилась к соседству с годовалым ребенком и замечания по поводу того, что Егорка кричит, плачет и топает, делала через раз. Но очень скоро надежды испарились. Нет, дама довольно охотно шла на контакт, но через пять минут общения Ирина чувствовала себя так, словно весь день разгружала мешки. О чем бы ни начинала она говорить, все сводилось к тому, что общество больное, люди деградировали, опустились, потеряли моральные ориентиры, а из телевизора льется поток непристойностей, ведущий к растлению нации. Чтобы спасти народ, по версии Искры, следовало немедленно запретить на всякий случай все. Телевизор, книги, наука, все было лишнее и вело только к разврату. Вот раньше человек молился Богу, знал свое место и прекрасно жил. А сейчас вон ходят, стыд потеряли, у девок юбки до пупа, у парней патлы до пояса. «Я бы таких на конюшне порола», — заключала Искра Константиновна, ни секунды не сомневаясь в своем праве казнить и миловать. Запреты и молитвы были хороши, но только телесные наказания и публичные казни вели к спасению нации наикратчайшим путем. Кроме знания единственно правильной модели мироустройства, дама еще великолепно разбиралась в людях. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, кто перед ней, ведь ясно же, что образованный человек никогда не наденет ботинки с острыми носами, приличная женщина не отращивает когти, и вообще все встреченные Голубевой лица несли на себе печать глубокой умственной отсталости и нравственного падения. Ирина очень быстро от нее устала, а вот мама частично разделяла передовые идеи соседки и общалась с ней не без удовольствия. Хуже всего то, что она, видимо, посетовала, какая дочь у нее неумеха, и Голубева взяла за правило делать Ирине замечания по любому поводу, даже когда это ее совершенно не касалось. Интересная штука жизнь, сколько нитей в ней переплетаются самым непредсказуемым образом, образуя непонятный и причудливый узор. До Ирины только сейчас дошло, что соседкина девочка и была покойная Вика Ткачева, за убийство которой она сейчас судит Смульского. Ирина сдавила кончиками пальцев виски, пытаясь вспомнить ее получше. Кажется, хорошенькая, стройненькая, с короткой стрижкой и задумчивыми карими глазами. Очень тихая, все время с книгой в руках, Ирина ее и не замечала, если бы не беспрерывные одергивания Голубевой. Только и было слышно «не горбись», «не сутулься», «как ты разговариваешь со старшими», «что за тон». Однажды мама спросила Вику, какие книги та любит читать. Девочка начала рассказывать, и тут мама, очевидно заключившая с Искрой Константиновной соглашение по перекрестному изнурению детей, вдруг вскричала: «Господи, а что же у тебя так неаккуратно шарф повязан! Поправь скорее, а то ходишь как чумичка! Так что ты говорила, деточка?» Девочка спокойно ответила: «Видимо, ничего интересного для вас, раз вы меня перебили». Ирина мысленно восхитилась такой находчивостью и отвагой, а Голубева тут же выдала стандартный скандал «ах ты козявка, как ты смеешь хамить взрослым и меня позорить». Мама была очень довольна, что познакомилась с такой достойной особой, но сливаться в экстазе новым подругам пришлось недолго. Как раз в тот год ленинградцев потрясло исчезновение Василисы Барановой, это событие долго являлось главным поводом досужих бесед. Маме хотелось верить, что девочка жива, просто увлеклась богемной жизнью, но вскоре наиграется и вернется домой, а Голубева… Так, минуточку… От неожиданной мысли Ирина вскочила и быстро заходила по квартире, потому что на ногах ей всегда лучше думалось. Как жаль, что нельзя позвонить маме и уточнить, приходится самостоятельно выскребать из амбаров памяти последние зернышки. Нет, определенно соседка похвалялась, что была знакома с Василисой… Вроде бы не близко, даже через третьи руки, но какая-то связь была, и она считала, что знает про юную художницу больше, чем среднестатистический ленинградец. Вроде бы соседка работала со второй женой отца Василисы… Или соседкин муж был троюродным братом ее школьной учительницы… Или еще что-то, в общем, связь не прямая, но суть в том, что Голубева была твердо убеждена, что Василиса мертва. И говорила об этом как о свершившемся факте. Да, именно эта уверенность и послужила поводом к разрыву. Однажды Голубева изрекла: «Что ж, судьба уберегла святую девочку, все равно она не смогла бы выжить среди этих хабалок!» Мама тогда не смогла сдержать своего неодобрения, заметила, что мир не так уж плох, чтобы в нем не нашлось места хорошему человеку, и между подругами пробежал первый холодок. Через несколько дней Голубева за что-то отчитывала племянницу и вдруг во всеуслышание произнесла: «Василиса погибла, святая девочка, а ты, дрянь, живешь!» Мама заступилась за ребенка, сказала, что так нельзя, и на этом идиллия рухнула. После ожесточенной перепалки дамы разорвали дипломатические отношения, в местах общего пользования воцарилась атмосфера ядерной зимы, а радиоактивные лучи презрения лились мощным потоком с обеих сторон. Ирина тоже попала под бойкот, но была даже рада, что соседка больше не привязывается к ней со своими бестактными замечаниями. Ирина вздохнула. Надо же, сколько всего она забыла… Но сейчас важно то, что Голубева была уверена в смерти Василисы. Откуда-то точно знала или это просто ее склонность к безапелляционным суждениям? А самое главное, важно ли это для процесса Смульского? Скорее нет, чем да. Даже если рассмотреть самый жуткий вариант, что Искра Константиновна собственноручно лишила жизни святую девочку Василису, чтобы та не мучилась среди хабалок, это никак не связано с тем, что через десять лет Смульский неосторожно убил ее племянницу. Нет, не может быть ничего общего у этих преступлений даже в теории. Тем более что дело Барановой раскрыто, преступницы изобличены, и ничего общего с Голубевой они не имеют. Ну и, конечно, то, что она десять лет назад отдыхала с Искрой Константиновной в одном дачном поселке, не является поводом для самоотвода. Их тогда ничего не связывало, кроме общего коридора, не связывает и сейчас. Да, скользкий немножко момент, что судья была знакома с жертвой преступления, но разве можно назвать знакомством то, что они когда-то перекинулись парой слов? Она ведь даже имени девочки не знала… Девочка и девочка. Вдруг накрыло такое яркое воспоминание, что Ирина будто очутилась в том далеком зимнем дне. Когда все время пребываешь в расстроенных чувствах, работа не спорится, так что ничего удивительного, что Ирина, готовя обед, порезала палец. Нож вошел неожиданно глубоко, и кровь потекла так сильно, что Ирина даже немного испугалась. Зажала рану полотенцем, но по нему очень быстро стало расползаться красное пятно. Внезапно на помощь пришла соседская девочка. Без лишних слов она принесла аптечку и очень ловко наложила повязку, посоветовав Ирине держать руку вверх, чтобы кровь быстрее остановилась. Оказав первую помощь, Вика так же молча и деловито доварила Иринин суп и ушла к себе. Лечение помогло, через час только аккуратная повязка напоминала о травме, и Ирине захотелось отблагодарить ребенка. После дневного сна они с Егором пошли кататься на финских санках и позвали девочку с собой. Ирина зажмурилась, вспоминая, как хохотал Егор, изо всех сил вцепившись в сиденье из деревянных реечек, а Вика стояла сзади на полозьях и отталкивалась ногой так сильно, что однажды чуть не потеряла сапог. Потом она сидела, а Ирина с Егором становились сзади и осторожно толкали. Егор тянулся к девочке, и Ирина позволила им поиграть вместе, они катали снежные шары на опушке и смеялись, а тем временем вечерело, сумрак опускался на высокий еловый лес, но на дорожке уютно горели фонари, заставляя снег празднично искриться, из пансионата доносилась веселая музыка, и на душе было радостно и хорошо. Девочка бегала от Егора, увязая в снегу, он догонял, зловеще хохоча, и тогда она брала его на руки и кружила. Дети раскраснелись, глаза сверкали, и, кажется, они были так же счастливы, как и Ирина, глядя на них. В пансионате еще работал киоск Союзпечати, она заглянула в надежде поймать какой-нибудь толстый журнал, чего, конечно, не случилось, зато обнаружились дефицитные немецкие пупсы. Девочка была уже взрослая для игры в куклы, но пупсы — совершенно другое дело. Их не зазорно любить хоть до выпускного класса. Надо было срочно ловить момент, Ирина купила девочке пупсика, а Егору, чтобы не обидно, взяла пластмассовое ведерко с лопаткой, в которое до сих пор, кстати, играет Володя. Очень хороший получился вечер, и Ирина думала привечать девочку и дальше, но утром Голубева, уже бывшая в конфронтации с мамой, бросила подарок ей в лицо, процедив «в подачках не нуждаемся». Пришлось до конца отдыха обходить ребенка стороной, чтобы не ставить в неудобное положение. Неужели и вправду девочка, с такой теплотой прижимавшая к себе Егора, так хорошо игравшая с ним и даже безропотно сносившая удары лопаткой по ногам, выросла в тяжелую психопатку? Что было истинным, тот зимний вечер или жестокое хладнокровие, с которым Вика преследовала семью Смульского? А самый главный вопрос, не следует ли ей все же взять самоотвод? С одной стороны, вроде бы да, она знала жертву, значит, не может сохранять стопроцентную беспристрастность, а с другой — поставит в идиотское положение себя, Павла Михайловича, подсудимого и, что там скромничать, всех участников процесса. После ее самоотвода придется все заново начинать, получится суд с генеральной репетицией, а это уже совсем не то. Повод в сущности эфемерный и является поводом только в столичных судах, а в маленьких городах, где все друг с другом если не в родстве, то в кумовстве и свойстве, подобные вещи затруднением не считаются. Так что ничего страшного, можно сделать себе маленькую поблажку… Или это будет как раз тот не застегнутый воротничок, с которого начинается поражение целой армии? Это ведь только начни, сначала маленькую, потом большую, а что дальше? Взятки? Злоупотребление служебным положением? Коготок увяз, всей птичке пропасть, короче говоря. Павлу Михайловичу надо повиниться, по идее, но этим она просто перевалит проблему на его начальственные плечи… Наверное, лучше сначала посоветоваться с Дубовым, он лучше всех умеет жить по правилам. Приняв такое решение, Ирина легла в постель, надеясь, что быстро уснет, ибо час поздний, но, как часто бывает после насыщенных событиями дней, впала в странное состояние между сном и бодрствованием, когда ты вроде бы сознаешь себя и окружающую реальность, но не вполне ею управляешь. В голове теснились разные мысли, накатывали воспоминания. То с неожиданной ясностью появлялся перед глазами интерьер той съемной дачи вплоть до казенного покрывала на казенной армейской кровати, то Вика Ткачева снова кружила под фонарем ее сына, не зная, какая короткая и грустная уготована ей жизнь, то вспоминались жалобы Смульской на то, как она страдала от преследования соперницы… А потом ясно, как в телевизоре, возникло радостное и смущенное лицо Вики, когда она получила из рук Ирины коробку с пупсом. Уже проваливаясь в сон, Ирина подумала, что Вика была очень похожа на молодую Одри Хэпберн, как и жертвы маньяка Кольцова, но это уже, конечно, наступила паранойя, обычный результат долгих и бесплодных размышлений над тем, чего не знаешь. Специально придя на работу пораньше, Ирина обрадовалась, увидев, что дверь кабинета Анатолия Ивановича приоткрыта, и сразу постучалась к нему. Дубов пригласил, но тут же вручил кружку и слабым голосом попросил принести ему водички из туалета. Ирина сбегала, полагая, что он хлопочет насчет чая, но Дубов, приняв кружку, тут же осушил ее в три глотка. — Сырая же вода! — воскликнула Ирина. — Ничего, ничего, так даже лучше, — Анатолий Иванович прижал холодный фарфоровый бок к виску и тихонько застонал, — похоже, Ирина Андреевна, придется вам искать нового председателя общества трезвости, а меня, недостойного, пора гнать с этого поста. — Что вы, Анатолий Иванович! — Гнать, — повторил Дубов с чувством, — гнать поганой метлой. — Еще водички? — Ох, будьте добры… Ирина снова сбегала в туалет. Эту кружку Дубов уже смаковал, значит, дела его пошли на лад. — Вы моя спасительница! Но к сути. Я ведь вчера не просто так себе позволил. Поехал к следователю по делу Кольцова выяснять подробности, а там уж он, гад, меня и напоил. Ну и не зря страдал, кое-что выяснил. — Тут Дубов сделал эффектную паузу, то ли интриговал Ирину, то ли похмелье еще не отпустило его. — И? — Мы максимально точно восстанавливали в памяти подробности и в итоге нашли только одну закономерность. Весьма интересную закономерность, должен отметить. — Не томите. — Кольцов закрылся вскоре после того, как умер психиатр Петровский, который с ним работал и, собственно, благодаря которому было получено признание. Ирина тряхнула головой, отгоняя дежавю. Один психиатр-маньяк в ее практике уже был, сколько можно? — То есть вы хотите сказать, — вкрадчиво начала она, — что Петровский каким-то образом заставил Кольцова взять на себя свои собственные преступления? — Ничего себе у вас фантазия работает, Ирина Андреевна! Я бы посмеялся, если б сегодня мог. — А что тогда?