Поправив перед зеркалом слегка поплывшую от жары помаду и проверив, что кошелек в сумочке, в нем присутствует необходимая сумма, а часы отмеряют уже четвертую минуту обеденного перерыва, Ирина отправилась в магазин, но, выйдя на крыльцо, заметила Гортензию Андреевну, несущуюся к ней на крейсерской скорости. Ирина никогда раньше не видела, чтобы старушка передвигалась так быстро. Она раскраснелась, а из прически выбилась прядь, что являлось признаком сильнейшего душевного волнения. — Ирочка, скорее идемте к вам! — воскликнула Гортензия Андреевна, хватая ее за руку. — А я хотела в гастроном за коктейлем… — Не время сейчас коктейли распивать! Счет идет буквально на секунды. Пойдемте. И Дубова позовите. Заинтригованная Ирина дала учительнице ключ от кабинета, а сама постучалась к Дубову. — Анатолий Иванович, вы как? Можете подойти ко мне? В борьбе с похмельем Дубов тщательно выбрился, побрызгался одеколоном, но был еще слегка зеленоват, так что внешний вид его полностью раскрывал смысл метафоры «свеженький, как огурчик». Заверив Ирину в своем превосходном самочувствии, он с показной бодростью промаршировал к ней в кабинет, где Гортензия Андреевна уже устроилась на Иринином месте и смотрела на них как на записных двоечников. — Я не зря съездила, — процедила она, — вот думаю, с чего лучше начать, с просто важной новости или сразу с сенсации? — С сенсации. — Начну с просто важной новости. Кроме директрисы, которая, доложу вам по секрету, стерва последнего разбора, остальные педагоги вспоминают Вику с любовью и даже благодарностью. С юных лет мечтая стать врачом, она еще в седьмом классе научилась делать уколы, накладывать повязки… — Повязки раньше, — вздохнула Ирина, вспомнив свой порезанный палец. — Что вы сказали? — Нет, ничего, извините, Гортензия Андреевна. — В сущности, девочка служила добровольной помощницей школьной медсестры, и все отмечают, что у нее была необыкновенно легкая рука. Кроме того, она умела приободрить, утешить, дети тянулись к ней в трудную минуту, но так часто бывает с великодушными людьми — о них вспоминают, только когда нужна помощь, а настоящих друзей у них мало, а иногда и вовсе нет. Когда Вика поступила в институт, у нее, естественно, появились новые интересы и заботы, но если в интернате кому-то требовалось сделать укол или поставить банки, девушка сразу откликалась. Помогала и никогда не брала деньги за свои услуги. Комсомольской работой она действительно не занималась, говорила, что жаль тратить время на эту показуху, но в целом характеристика довольно далека от того образа психопатки, который нам тут в красках рисовали директор интерната и милейшая Искра Константиновна. Впрочем, я от них и не ждала ничего другого. У директрисы профессиональная деформация, для нее любой ребенок — исчадие ада, а тетка понятно что наговорит с три короба, лишь бы оправдать свое нежелание позаботиться о сироте. Получив подтверждение своим догадкам, я, довольная, уже собиралась возвращаться к Ирочке, чтобы удержать ее от опрометчивого приговора, как вдруг будто голос свыше приказал мне навестить школьную медсестру. — Вы с голосами свыше поаккуратнее, — посоветовал Дубов. — Они меня никогда еще не подводили, не подвели и в этот раз. Медсестра была слишком взрослая, чтобы стать девочке настоящей подругой, и слишком молода, чтобы заменить ей мать, но отношения сложились близкие и доверительные. С ней одной Вика делилась своими девичьими секретами, в частности тем, что, посещая подготовительные курсы при мединституте, подружилась там с одной девочкой, так же страстно влюбленной в профессию врача, как и сама Вика. Когда юные сердца горят одной и той же идеей, близость между ними возникает очень быстро. Девочки вместе ездили на курсы, в выходные гуляли и страшно волновались о том, что будет, если одна поступит, а другая — нет. Им очень хотелось учиться вместе. Но не вышло, потому что подруга без вести пропала. Это и была сенсация. — А как звали подругу? — вскинулся Дубов. — В ваших записках этого имени нет. Возможно, несчастная девочка стала жертвой маньяка, возможно нет, но я не стала бы сбрасывать со счетов такое странное совпадение. Ирина поняла, что сегодня ее уже тошнит от странных совпадений. — А пусть нам сам маньяк скажет, совпадение это или нет, — хмыкнула она, — он как раз должен появиться на пороге суда минут через сорок. — То есть вы хотите сказать?.. — Да, я хочу сказать, что все сходится, если мы примем, что Смульский совсем не неосторожный убийца, а жестокий маньяк. Все совпадения теряют свою странность и обретают причинно-следственную связь. Во-первых, Анатолий Иванович, вы заметили, что многие из его жертв были связаны с мединститутом. — Не все. — Но больше статистической погрешности. Смульский же проговорился, что познакомился с Викой в институтском холле. Так? — Так. — А если это его метод? Он же часто отирался в мединституте, наверное, история знакомства с Викой — единственная правда в его показаниях, только он так знакомился не с ней одной, а со всеми девушками. — И никто в холле этого не видел и не рассказал в милиции, когда девушка пропала? Ирина многозначительно скосила глаза: — Может, и рассказал… — Да нет, бросьте, — Дубов махнул рукой, — Смульский — личность известная, но все же не та фигура, ради которой можно подтасовать показания, а десять лет назад и вовсе был никем. — Значит, ему просто везло. Дальше. У Смульских сложились тесные приятельские отношения с семьей Петровских, стало быть, мы имеем право предположить, что Борис Витальевич доверял Евгению Степановичу и в какой-то момент обратился к нему за помощью как к специалисту. Правда, Петровские были выше по статусу и по связям, и я бы на месте Смульского, наверное, постеснялась откровенничать с человеком, который и без того способен загубить мою карьеру одним звоночком, но мало ли какие у них сложились отношения. Да и врачебную тайну еще никто не отменял. — Как и врачебный долг, — буркнул Дубов, — когда Смульский признался, что он маньяк, Евгений Степанович обязан был его принудительно госпитализировать, как опасного для окружающих. — Все верно. Но он по каким-то причинам решился покрывать приятеля. Рука руку моет, и так далее. Когда в поле зрения следствия попадает Кольцов, Петровский уговаривает его взять вину на себя. Правда, я никак не придумаю, что такое он мог дать бедному участковому врачу, за что бы тот согласился быть расстрелянным как бешеная собака. — А это я вам как раз, наверное, могу сказать, — вздохнул Дубов, — я уже докладывал, что родственники отказались от него еще на этапе следствия и на судебные заседания не приходили, а из присутствующих на процессе Кольцова ненавидели все, в том числе его адвокат. Платного Иннокентий Михайлович приглашать не стал, справедливо рассудив, что при таком составе это будет самое неэффективное вложение денег в истории человечества, а госзащитник явно тяготился своей ролью адвоката дьявола и шпынял беднягу не хуже прокурора. Не хочу хвастаться, но из всех присутствующих в зале суда я был настроен к Кольцову наиболее доброжелательно, поэтому однажды он попросил меня позвонить сестре и узнать, как племянник переносит химиотерапию, и особенно уточнить, все ли он еще на протоколе. — И вы? — Я передал эту просьбу секретарю. Очень жаль, что сразу не насторожился… Гортензия Андреевна пожала плечами: — Вполне рядовая просьба. Даже у конченых подонков в душе иногда вспыхивают искорки родственных чувств, особенно на пороге смерти. — Тогда я тоже так подумал, но, с другой стороны, когда тебе вышка корячится, тут особо уже не до племянников. Ну, задним умом мы все крепки. Короче говоря, сейчас действительно появляются схемы лечения детской онкологии, которые ведут к полному выздоровлению, но они дорогостоящие и пока в большом дефиците. Видимо, Евгений Степанович предложил устроить ребенка на такое лечение, если Кольцов возьмет вину на себя. — Господи, а Петровскому-то зачем это было надо? — воскликнула Гортензия Андреевна. Дубов развел руками: — Теперь не спросишь, а самому гадать — дело пустое, чужая душа — потемки! Не исключено, что научное тщеславие. Запутывая следы и отводя подозрения от Смульского, Евгений Степанович набросал психологический портрет, максимально далекий от Бориса Витальевича, и он по несчастью совпал с личностью Кольцова. Вот Петровский и возжаждал славы прорицателя. Или он решил, что вылечил своего приятеля Смульского от мании, тот раскаялся и дал честное пионерское, что больше так не будет, но менты-то ищут! А вдруг найдут? Но тут как по волшебству появляется Кольцов, и вуаля! Дело раскрыто, тема закрыта. Живите спокойно, Борис Витальевич! — Все равно как-то странно, — протянула Гортензия Андреевна, — как уважаемый и компетентный психиатр согласился на такое ужасное нарушение профессиональной этики и вообще всех человеческих понятий? — Возможно, Смульский знал о нем что-то неприглядное и шантажировал его? — Что-то более неприглядное, чем укрывательство маньяка? — Вы правы, поведение, мягко говоря, странное, но зато все сходится, — сказала Ирина. — Из соображений безопасности Петровский не мог вести никаких записей, поэтому при каждой встрече передавал Кольцову координаты двух-трех тел, сколько запоминал со слов Смульского. Все приходилось из уст в уста, любая бумажка могла оказаться роковой, как у шпионов. Иннокентий Михайлович добросовестно заучивал информацию во время конфиденциальных бесед с психиатром, а позже озвучивал следователю, и все катилось как по маслу, пока Петровский не умер. — Но почему тогда Кольцов сразу не признался, что оговорил себя? — А кто ему доложил о смерти психиатра? — фыркнул Дубов. — В любом случае тот ясно дал понять бедняге, что шаг вправо шаг влево, и ребенок выкидывается из протокола. Да, пожалуй, так все сходится и становится понятным, почему Смульский так легко признался, все-таки лучше за непреднамеренное убийство отсидеть и выйти, чем быть расстрелянным за серию. — А еще лучше гулять не пойманным преступником, — заметила Гортензия Андреевна не без яда, — чего его вдруг понесло сдаваться? Все же нормально шло у него. Ну закричала девушка, но никто не обратил на это внимания. Кстати, тогда, получается, и дед в доле? — Какой дед? — Свидетель с чайником. Он ведь четко сказал, что слышал именно оскорбления, а не крики о помощи, иначе, мол, обязательно принял бы спасательные меры. Наврал, что ли, как и все на этом суде? Ирина нахмурилась. Действительно, неужели симпатичный старичок тоже подставной? Обидно, если так. И вдруг все стало ясно, как будто Вика сама шепнула ей правду. — Нет, Гортензия Андреевна, не наврал. Вика не звала на помощь, потому что она не верила, что кто-то откликнется на ее зов. На собственном горьком опыте она знала, что никто не протянет тебе руку, когда ты в беде. Знаете, это, конечно, смелое предположение, но думаю, что девушки обычно сами садились к Смульскому в машину. Сначала он с ними слегка флиртовал в институте, а потом подкарауливал где-нибудь на нейтральной территории. «Здравствуйте, какая встреча, давайте подвезу!» Ну неужели не сядешь в машину к знакомому человеку? Не исключено, что Викина подружка похвасталась ей незадолго до исчезновения, что вызвала интерес такого шикарного мужчины, Ткачева тогда не придала этому значения и не рассказала в милиции. — А ее никто и не опрашивал, — заметил Дубов, — в материалах дела во всяком случае нет, иначе я бы обратил внимание. — Так или иначе, но когда Борис Витальевич сначала с ней перемигнулся в институте, как когда-то с исчезнувшей подружкой, а вскоре подкараулил во дворе, сумела сложить два и два, но, бедная девочка, решила, что лучшая защита — это нападение. Напустилась на него, он ударил. Удача сопутствовала негодяю, удар оказался смертельным, но Смульский испугался, что крик девушки привлек чье-то внимание, мало ли, кто-то заметит номер машины или вообще узнает его в лицо, и ниточка потянется. Испугался, запаниковал и решил, что лучше сработать на опережение, самому преподнести наиболее выгодную для себя версию событий, чем трястись и ждать, когда вытащат за ушко да на солнышко. — Вполне логично, — кивнул Дубов, — примем во внимание, что к тому времени Петровского уже не было в живых, он не поддерживал своего пациента, и психика Смульского наверняка находилась не в самом лучшем состоянии, отсюда и такой на первый взгляд странный поступок. Гортензия Андреевна многозначительно кашлянула: — Вы просто не видели, как он себя вел на суде. Нервы как канаты. По вашей теории, он нового доктора себе нашел? — Может, и нашел, а вернее, успокоился, потому что процесс складывался для него вполне благоприятно. Свидетели поют как по нотам, чего волноваться-то? — Кстати, о свидетелях, — продолжала учительница сурово, — директриса с теткой — стервы высшей пробы, им гадостей наговорить — одно удовольствие, но мадам Смульская выдавала не просто хулу, а расчетливую и продуманную ложь. Как вы думаете, Анатолий Иванович, зачем она это делала? Дубов только фыркнул: — Какая жена мужу алиби не составит? — Так вот мне интересно, кого она, думала, покрывает? Неверного супруга или сумасшедшего убийцу? Дубов только руками развел. — Ладно, ребята, тайны женской души и правда вещь непостижимая, оставим Смульскую в покое. Но все равно не верится, что успешный врач рискнул всем — репутацией, работой и даже свободой — ради своего приятеля, у которого при этом явно тяжелое расстройство психики. Слыхала я, конечно, про комплекс бога, но думала, что он развивается только у хирургов. — Гортензия Андреевна подошла к зеркалу и стала прилаживать непокорный локон обратно к прическе. — Если все так, как вы говорите, то у этого Петровского тоже были серьезные проблемы с головой. — Пока это только версия, в которую на удивление хорошо ложатся факты, — резюмировал Дубов, — сейчас ваша задача, дорогая Ирина Андреевна, вернуть дело на доследование, благо поводов к тому вагон и маленькая тележка. Ну а ваш покорный слуга встретится со своим товарищем, следователем по делу Кольцова, и изложит ему нашу любопытную теорию. Это будет мне стоить еще как минимум одного тяжелого утра, но чего не сделаешь ради торжества справедливости. А дальше будем наблюдать, держа руку на пульсе. Очень надеюсь, что мы спасем Иннокентия Михайловича, если он действительно невиновен. Во всяком случае, я приложу к этому все усилия. Засмеявшись от удовольствия от хорошо выполненной работы, Ирина вдруг поняла, что страшно хочет есть. В напряженной беседе время пролетело незаметно, но до конца обеда осталось еще двадцать минут. За коктейлем она, конечно, не успеет, но надо выпить хотя бы чаю с сахаром, чтобы не грохнуться в обморок, когда будет объявлять о переводе дела на доследование. Интересно будет посмотреть на физиономию Смульского, когда она это объявит, и за реакцией Леночки, мадам Смульской, тоже надо последить. Действительно очень интересно, знала она о необычном хобби своего мужа и покрывала его ради репутации благополучной семейной женщины или все-таки считала себя женой хорошего, только слегка ветреного мужчины? Сунув в банку с водой кипятильник, Ирина, чтобы показать Дубову, что она не хуже его умеет организовать свой служебный быт, расстелила на углу стола салфетку и достала подаренные коллегами чашки с блюдцами, из которых пила очень редко, а обычно давала напрокат для посиделок по случаю Нового года или Восьмого марта. Дубов выскочил из кабинета, чтобы через секунду вернуться с пачкой вафель «Снежок». Ирина в принципе терпеть не могла их пронзительно-кислую белую начинку, но сейчас они пришлись очень кстати. Все трое расслабились, как всегда бывает после мозгового штурма, когда ответ найден, а решение принято, жадно ели вафли и болтали о разной ерунде.