Вдруг в дверь постучали, и на пороге возник долговязый рыжий парень в вытертых добела джинсах и футболке с олимпийскими кольцами. Руки его были покрыты густой золотистой шерстью. — Здрасте, — сказал парень, — моя фамилия Червоненко. Ирина вдруг вспомнила, что червонный значит золотой, таким образом, фамилия подходит парню как нельзя лучше. Только после этого сообразила, что так зовут доктора — уклониста от дачи показаний. В принципе можно отпускать его на все четыре стороны, раз она возвращает дело на доследование, но Ирина еще не забыла утреннюю хамскую телефонограмму и возмутилась, что парень своим вторжением помешал ей доесть ее законную вафлю, поэтому завредничала и сказала, что доктор явился рановато, заседание начнется только в три. — А я вас хотел спросить, — протянул парень, переминаясь с ноги на ногу, — вы же судья? — Верно. — Так я хотел уточнить, мне обязательно надо правду говорить? — Естественно. — Прямо всю-всю? — Само собой. — А можно сказать как бы правду, но не целиком? Не полностью? Ирина засмеялась: — А больного вы тоже осматриваете не полностью? Ногу только? Доктор кивнул с преувеличенной серьезностью: — Конечно. Я же травматолог. Нет, правда, товарищ судья, можно сказать все как было, но кое-что не сказать? Такое неважное совсем? Даже, можно считать, не относящееся к делу? — Нет, нельзя. Парень скривился: — Так я и знал. Специально ведь операцию назначил на сегодня, чтобы алиби себе создать, но не прокатило. — От правосудия не убежишь, имейте это в виду на будущее, молодой человек, — важно заметил Дубов. — Да я уж понял, — Червоненко горестно вздохнул. Ирине стало его жалко: — А в чем затруднение, молодой человек? Вы сами, скажем осторожно, где-то были не правы в ту ночь и не хотите свидетельствовать против себя? — Да нет! Если бы… Просто получается, что я или совру, или обещание нарушу. И так и так вилы. Но с другой стороны, эта деталь вообще никакой роли не играет. — Здесь суд решает, что играет, а что нет, — сказал Дубов, поднимаясь со стула, — а вы должны выполнить свой гражданский долг, даже если это выйдет вам во вред. — Так если бы только мне… — Червоненко горестно покачал головой, — а можно вообще ничего не говорить? — Можно, — согласился Анатолий Иванович, — если вы не против сесть в тюрьму за отказ от дачи показаний, то пожалуйста. — Да? Ну я тогда скажу как надо. — Как надо, молодой человек, вы будете говорить на комсомольских собраниях, — включилась Гортензия Андреевна, — а в суде обязаны рассказать как было. — Ну ладно… Понимаете, просто Смульский приехал не один. — А с кем? С женой? — Гортензия Андреевна хищно подалась вперед, так что Ирина не успела предупредить ее о нецелесообразности кулуарных бесед с важным свидетелем. — С какой женой! С одним очень известным человеком, — Червоненко переступил с ноги на ногу, — прямо очень известным. — С кем? — В голосе Гортензии Андреевны послышался металл, так что доктор, может быть, и не хотел признаваться, но рефлексы взяли свое, и он, как ученик у доски, отчеканил: — С Дмитрием Зубковым. — С тем самым? — Вот именно. Я сам офигел, когда увидел. Смульский тоже, конечно, личность известная, задолбал нас своими бредовыми реформами, но Зубков вообще небожитель. Понимаете, он делал вечернюю пробежку, увидел, как человек пытается привести в чувство девушку, и пришел ему на помощь. Толково вообще действовал, и знаете, такой человек оказался, — доктор улыбнулся, — просто удивительно. Переложить помог, каталку подвез, в общем, даже среди простых людей редко встретишь такую сознательность, а тут прямо вообще! Я прямо его зауважал! Ну а когда стало ясно, что все, бесполезняк… — Что вы имеете в виду? — строго переспросила Гортензия Андреевна. — Реанимационные мероприятия неэффективны, короче. Смульский совсем расклеился, но Зубков его не бросил, поддержал. Ну а потом попросил нас с медсестрой, если можно, сделать так, чтобы его как будто не было. В принципе ведь это не имеет никакого значения? — Да как вам сказать, — хмыкнул Дубов. — Он сказал, что скоро загранкомандировка, в которую могут не выпустить, если он выступает свидетелем в уголовном деле, да и вообще аппаратчику его ранга лучше держаться подальше от таких сомнительных историй. — Какое чистоплюйство! — А что, разве не так? Ну все равно, на его месте я бы то же самое попросил. А то получается в точности по правилу: не делай другому добра, не получишь себе зла. Хотел жизнь девчонке спасти, а сам вместо благодарности будешь по судам показания давать, как привязанный. А потом он еще сказал, что для Смульского так лучше. Типа он сам сознательный, а не Зубков его за ручку привел. Вот мы и согласились, а теперь я что-то засомневался. Если я на суде про него промолчу, то получается не совсем вранье, но в то же время и не до конца правда. И что делать? Ирина обрадовала Червоненко, сообщив, что сегодня его показания, скорее всего, не понадобятся, но на всякий случай попросила подождать в коридоре. Когда он уже взялся за ручку двери, Гортензия Андреевна окликнула его и спросила, как установили личность потерпевшей. Доктор нахмурился: — В смысле? — Кто из них вам сказал имя девушки? — Никто. У нее в сумочке оказался студенческий билет, по нему и установили. — А Смульский или Зубков ее не называли по имени? — уточнила учительница. После небольшой паузы парень сказал, что вроде бы нет, но за это он не ручается, потому что занимался своими прямыми обязанностями, сначала проводил реанимацию, а потом заполнял миллион бумаг. — Вот вам и объяснение, почему Смульский сдался, — сказала Ирина весело, когда за рыжим доктором закрылась дверь, — ему просто ничего не оставалось другого. Свидетель застукал на месте преступления, и какой! От дяди Васи-слесаря можно отбрехаться, а Зубков — фигура серьезная. Гортензия Андреевна и Дубов переглянулись и посмотрели на Ирину внезапно с жалостью. — Что такое? — удивилась она. — Мы попали в мишень, но не в яблочко, — вздохнул Анатолий Иванович, — это не Негоро, это Себастьян Перейра! — Что? — Не Зубков застукал Смульского, а Смульский Зубкова, — пояснила Гортензия Андреевна терпеливо, как будто двоечнице, — ведь по вузам, в частности по медицинскому, любил шарахаться не один Смульский. Зубков тоже вечно выступал перед студентами со всякими речами, я сама сто раз по «Ленинградским новостям» видела. Только соберешься хороший фильм посмотреть, как здрасте! Зубков с трезвостью и перестройкой тут как тут! — Ирина Андреевна, подумайте сами, если мы примем эту гипотезу, то перекрываем почти все сомнительные места. В частности, становится понятным, почему Петровский покрывал маньяка, ведь Зубков в любом случае был почти недосягаем для правосудия. Если бы Евгений Степанович открыл рот, то, пока согласовали бы следственные действия в отношении чиновника такого ранга, Зубков десять раз успел бы уничтожить честного психиатра. Тот оглянуться бы не успел, как оказался по другую сторону баррикад, среди своих пациентов. Гораздо безопаснее и даже полезнее было Зубкову помогать. — И я теперь понимаю, почему жена Смульского с такой легкостью пошла на заведомую ложь, — перебила Гортензия Андреевна азартно. — Она покрывала не маньяка или ловеласа, а любимого мужа, который в свою очередь покрывал высокопоставленного партийного работника. С какой целью только он это делал, непонятно. Из вассальной верности сюзерену или, как Кольцов, кого-то спасал ценой своей свободы? Эх, мне бы с ним остаться на пару часиков наедине… — Давайте все же пойдем официальным путем, — сказал Дубов, — фигура Зубкова, конечно, могучая, но и я тоже в этом городе не последний человек. Добьемся правды. — Думаете, получится? Анатолий Иванович нахмурился. — Одну ошибку я уже сделал, — сказал он тихо, — а на вторую права у меня нет. …Ирина всегда тяжело переносила зной, а сейчас, по беременности, чувствовала его особенно остро, поэтому, когда в августе наступили последние перед осенью жаркие дни, она с почти чистой совестью взяла в консультации больничный и уехала на дачу вместе с Кириллом, у которого после санатория остался еще огрызок отпуска. Лечение пошло мужу на пользу, он вернулся посвежевшим и веселым, чувствовал себя отлично, и доктора заверили, что с ним все в порядке, поэтому Кирилл больше не заводил разговор о том, чтобы бросить работу в горячем цеху, а хуже всего то, что его настрой на учебу в санатории изрядно пошатнулся. Ирина надеялась, что до начала учебного года сумеет его вразумить, но самое главное — Кирилл жив и здоров, а в остальном пусть делает что хочет. Мама с Гортензией Андреевной были твердо убеждены, что просто так больничный в консультации не дают и здоровье Ирины и ребенка под угрозой, просто она от них скрывает, и заставляли ее больше лежать, считая покой лучшим лекарством при беременности. Ирина немножко с ними боролась, но быстро покорилась, и сейчас, уложив Володю на дневной сон, сама прилегла с книжечкой в своем любимом гамаке. Глаза лениво скользили по странице, на которую падала причудливая кружевная тень от кроны яблони, но погрузиться в сюжет никак не получалось. В летней кухне раздавались оживленные голоса, это мама с Гортензией Андреевной готовили угощение для очередного шахматного турнира. — Растирайте сильнее, Гортензия Андреевна! — Мария Васильевна, куда больше? И так стерла этот несчастный сахар в лагерную пыль. — О, ну тут вы эксперт, конечно!