— Ты кто такой? Ух ты, какой светящийся, пушистый! Надо про тебя в летопись записать! Интересно, что за летопись пишет летун, он же совсем мальчик, много ли важных событий он мог видеть? Но это событие он пусть забудет! Струя тумана спустилась из-под потолка и обвила голову летуна, а над последними камешками голубого браслета матери закурился белый дымок. Кажется, не только Риата старалась во что бы то ни стало закрыть память крылатого юноши! Белосвет сделал лужицу около алтаря, мать смотрела то на летуна, то на туман под потолком, то на пустую нитку на собственном запястье, а Риата все так же сидела на полу, повторяя в уме слова старинной песни. Радость сменится печалью, Но и горе вновь уйдет. За горами будут дали, За падением полет. Мимо сидящей на полу Риаты простучали каблуки сапог, Ивита подбежала к сумке гонца, лежавшей на алтаре, и принялась засовывать в нее свиток с письмом купца. Что это она так старается? Свиток помещался с трудом, сестра открыла сумку во всю ширину и быстрым движением сунула в нее свиток, перевязанный синей ростовиковой ниткой. Кому и куда могла написать едва грамотная Ивита? У нее нет знакомых, живущих дальше Альваны, а там она бывает каждый ярманный день. Сестра быстро закрыла сумку и старательно застегнула пряжку с гербом. Струя тумана соскользнула с головы летуна, изогнулась, втянула лужицу, оставленную маленьким белосветом, и снова взлетела под потолок. Крылатый гонец снова принялся удивленно озираться. — Эй, ты, писульки свои забери и пошел отсюда! — крикнула Ивита, швыряя ему сумку. Летун ловко поймал ее на лету, хлопнул крыльями и, не оглядываясь, полетел к выходу. Стукнул засов, мелькнули светлые крылья, грохнула калитка, и вот уже его как не бывало. — Весь браслет кончился, всего-то на двадцать лет его хватило, — вздохнула мать, крутя ниточку на запястье. — Надо бы еще такое добыть, да где? Ивита не ответила, глядя вслед крылатому гонцу. Мать оглянулась на Риату. — А ты живо в чулан! Не хватает еще, чтобы кто-нибудь еще тебя увидел! Нет, Риата обязательно должна что-то придумать, чтобы стать человеком! Глава пятая. Закрытая память Торик не мог понять, где он находится. Над головой косо спускался дощатый потолок с облезшей побелкой, в него было врезано слуховое окно с помутневшим семикрыловым крылом вместо стекла. Торик пошевелился на постели. Старый тюфяк прорвался, и из-под протертого ростовика посыпалась пыль-трава. Торик чихнул, и рядом с постелью появился старый человек. Нет, не старый, а совсем древний — согнутый пополам, морщинистый, как вяленый самоспел, с прозрачными голубыми глазами, длинным острым носом и редкой седой бородой. Костлявой рукой он опирался на палку с витиеватой резьбой, а на худых, согнутых годами, плечах красовалось дорогое кортольское оплечье из белого ростовика. На каком языке с ним разговаривать? На сегдетца он вроде не похож… — Здравствуй, почтеннейший! — вежливо поздоровался Торик по-пилейски. — Скажи, пожалуйста, что это за место? — Постоялый двор простой, Где пускают на постой. Как и ты, я гость на время, Равен я в пути со всеми. Ого! Торик и сам умел слагать стихи, особенно когда переводил старинные летописи, но чтобы стихами поддерживать разговор? Такого он еще не видел и даже не слышал! — Как ты хорошо стихами говоришь, почтеннейший! А как я сюда попал? И почему я этого не помню? — вопросы посыпались из Торика, как хлебная щепа из разорванного мешка. Но как тут удержаться, когда все надо узнать как можно скорее! Старик посмотрел на Торика немного сбоку — годы так согнули его, что он не мог толком поднять голову. — Составлять стихи — не диво, Но полезно и красиво. Здесь другое удивляет — Память цепкая бывает У любого из гонцов, Только ты найти концов В ней не можешь, и где был - И что делал — все забыл. — Я не все забыл! — немедленно возразил Торик. — Помню, что я Торик, гонец и переводчик в службе гонцов Пилея! Помню языки — сегдетский, рудодельский, финнибиан, вот хочешь, сейчас что-нибудь скажу на финнибиане? А еще помню, что я нес письма в Альвану, и что в грозу попал, а вот потом ничего! А как тебя зовут, почтеннейший? И ты всегда говоришь стихами или прозой тоже можешь? — Могу и прозой. Зовут меня Фаериан Странник, я странствующий целитель и мыслеслушатель. Для того, чтобы сосредоточиться на лечении, всегда полезны стихи, вот я и упражняюсь заранее. По крыльям твоим я вижу, что ты воевал и был неосторожен, а также любопытен не в меру, ибо и мечом ранен бывал, и носатихой отравлен, и под стрелы попадал. А, кроме того, в родных краях ты уже давно не живешь, ибо лечили тебя много и умело, а грозный князь Гориант, который правил летунами до последнего времени, это запрещал. Но самое удивительное, что на ребрах твоих ломаных, селезенке разбитой, и суставах ушибленных я слышу следы особенно мощной мыслесилы, вылечившей тебя только что, и память твою та же сила закрывала. — А это разве не ты меня лечил, ученый брат Фаериан? — Нет, я подобрал тебя в лесу без сознания, но уже исцеленным. Старый целитель отставил в сторону палку и положил худые, хрупкие руки на голову Торика. -Вспомни без сопротивленья Все пути и злоключенья. Расслабляйся, подчинись, В память прошлую вернись. Торика начало клонить в сон, в памяти поплыли воспоминания. Вот он в Град-Пилее, кладет в сумку два письма, свернутые в свитки. Вот он в Подгорье, отдает письмо рудодельскому советнику Дагору, и в сумке остается одно письмо, которое надо через горы Кортола отнести в Альвану, какой-то Стине-от-Каменных-стен. Вот он над горами, и кругом гроза, и дождь бьет по крыльям, а молнии будто нарочно целятся в лицо, и черная скала прямо перед лицом, а потом удар и такая боль, что хоть кричи! И запах сырой земли, и когтистые лапы у самой головы, и круглое темноглазое лицо парня, поднимающего Торика на ящера. Торик успел сказать, как его зовут, но больше он не помнил ничего. — Да, дело странное, — сказал старик, сняв руки с его головы. Похоже, он и вправду мыслеслушатель! — Слушал я тебя недаром, Память ты не от удара Потерял, и позабыл, Где леченье получил. За всю жизнь, поверь на слово, Я не видывал такого. Мыследея нет на свете, Чтоб так быстро раны эти Излечил за час-другой. Знаю, кто это такой… — А кто, если не мыследей? И сколько тебе лет, почтеннейший ученый брат? — Торик сел на постели. — Лет мне триста четырнадцать, — ответил Фаериан. — А насчет того, кто тебя лечил, это тайна, причем не моя. Не скажу, какая, даже не проси. Торик вздохнул. Ну ладно, не хочет говорить — не надо, но что-то же он может рассказать? — А почему тебе так много лет, ученый брат, ты, может быть, двести лет проспал? — С чего ты это взял, Торик? Я все триста четырнадцать прожил! — старик даже обиделся. Надо ему объяснить, а то подумает, что Торик потерял не только память, но и рассудок! — Понимаешь, ученый брат Фаериан, в Нагорном Рошаеле есть Князь-под-горой Дарион, так он двести лет под скалой проспал! Теперь ему получается двести двадцать семь, но двести лет он даже не почувствовал, и сейчас молодой! Я сам его видел, когда живоглотов гоняли, и когда с Гошаром воевали, и когда на днях письмо относил! Я даже в летопись про него записал! Ой, а где же тетрадка моя для летописи? И письмо для этой Стины-от-Каменных-стен, и моя сумка? Торик вскочил на ноги и захлопал крыльями. Пыль-трава полетела в разные стороны, целитель Фаериан чихнул. — Вот твоя сумка, не прыгай так! Старик вытащил из-под тюфяка кожаную сумку со знаком службы гонцов Пилея и Кортола. — Вот она. Что в ней было, то и лежит. — Давай скорее! Торик схватил сумку и открыл ее. Чистая тетрадка была на месте, свиток с письмом тоже. Фаериан Странник взял в руки и то, и другое, ощупал, прислушиваясь к следам мыслей и бормоча под нос стихи. — Недавно сумку обыскали, И о богатстве возмечтали, Письмо вскрывали, и хотели