– Готовы ли вы признать своими братьями и сёстрами всех живущих в Белой империи нордов и людей, любить их традиции и культуру, следовать их обычаям? – Это то, к чему я готовилась всем сердцем. – Готовы ли вы поставить благо Белой империи выше родственных связей? – Я отказываюсь от своего эльфийского имени и заявляю о полной независимости от всех родственных связей, которые доныне имела. Колени, упёршиеся в ледяной пол, коченели от холода даже через шерстяную ткань и подложенную под них подушку. Шиа всё-таки замёрзла, но помнила, что у Арэйсу уже должны быть наготове меховой плащ и горячая вода, и только эта мысль продолжала поддерживать её. – Что вы можете сказать на то, что изначально выбрали своей карьерой военную службу на благо Островной империи? Не осталось ли у вас там тесных связей и привязанностей? – Я отказываюсь от всего, что когда-либо связывало меня с тем выбором, и заявляю о чистоте своих намерений. Я отказываюсь от титула победителя на празднике Летнего Разгара и вручённой мне почётной медали. – Твои клятвы приняты. Как Близнецы-Создатели отдали свою жизнь этому миру, так и дух твой переродился сегодня в стенах святыни, отдав ей всё, что его связывало с прежней жизнью, и обретая взамен новое звучание. Да будет новое имя твоё Орсинь. Судьба твоя отныне неразрывно связана с судьбой Белой империи и её народом, и ты – часть его. – Аурелий сделал глубокий вдох, прежде чем произнести заключительную часть этой речи: – Властью и по священному праву, данными мне Первородным Табриессом, я объявляю во всеуслышание свою волю и избираю Орсинь невестой! Позади раздался шорох, и эльфийка ощутила тепло и тяжесть накидки, которой торжественно покрыла её плечи Арэйсу. Шиа осталась на коленях. Поднялась Орсинь. Глава 5. Диссонанс Болезненные состояния уныния случались с Сепиру так редко, что она не придавала им значения. Гораздо чаще ей казалось, что она задохнётся от восторга в предвкушении того великого, что была в силах совершить, и ей только хотелось, чтобы это прекрасное чувство, дарящее ей наполненность, не иссякало, продолжая поддерживать её и днём и ночью. Так что уныние в восприятии баронессы Шертхесс было сродни болезни – тяжёлому периоду, в который вы не принадлежите самим себе и который надо перетерпеть, а затем поскорее вычеркнуть из памяти. «Твердолобая настырность», по поводу которой так часто сокрушалась мать, привела Сепиру на вершины, которые другим нордианкам и не снились. Забавное наблюдение: в их с Фьеннир характерах было немало схожего, однако в младшей сестре Близнецы-Создатели будто отыскали золотую середину. Рассудительная, умеренная во всём, но не без хитринки, которая служила ей важным подспорьем, Фьеннир часто сочувствовала старшей сестре-сорванцу, которая словно стремилась испытать границы дозволенного. Она единственная принимала выбор Сепиру и поддерживала её. За это баронесса обожала сестру самой нежной и преданной любовью. Их связь сохранилась, даже когда они выросли и жизненные пути сильно разошлись: Сепиру упорно взбиралась по карьерной лестнице; Фьеннир, несмотря на то, что получила передовое образование, вышла замуж за богатого предпринимателя и родила. Родители не возражали против того, что младшая дочь выбрала в мужья нетитулованного норда: печальный пример старшей, не нашедшей никакого кавалера и занимающейся невесть чем, научил их, что всегда может быть ещё хуже. В конце концов, благородство и богатство будущего зятя примирили их с мезальянсом. Сёстры переписывались каждый месяц и виделись раз в полгода. К каждой встрече Сепиру готовилась с особой тщательностью. В этот раз, чтобы расслабиться и отвлечься от работы, она решила сходить на концерт. По занятному стечению обстоятельств солисткой оказалась Иволь Ир-Цесс – баронесса осознала это, только внимательно прочитав программу в зрительском кресле. Государственные заботы отнимали столько сил и времени, что порой Сепиру забывала, какое время года за окном, – не то что исполнителей концерта, на который купила билет. В шикарном гулком зале не было ни одного свободного места. На сцене, задрапированной бордовым занавесом, сверкал чёрный рояль в окружении пюпитров. Баронесса чувствовала себя великолепно, впитывая по крупицам волнующее, как в детстве, ожидание волшебного подарка. Блаженно выдохнув, откинулась на сиденье и запрокинула лицо вверх, в головокружительную пустоту позолоченного потолка. Прозвучал последний звонок, и на места перед Сепиру уселась юная парочка. Поначалу баронесса не замечала её, полностью поглощённая разворачивающимся полотном музыки. Однако молодые норды то и дело обменивались жестами, маяча перед самым носом и раздражая. Невольно Сепиру пригляделась к ним: девушка была изящной брюнеткой с гармоничными чертами лица; она постоянно двигалась, воодушевлённо указывая на сцену и что-то радостно шепча на ухо спутнику. Покрашенные в вызывающе алый кончики волос идеально сочетались с очерчивающей рот помадой. Её кавалер был кудрявым, с задумчивым лицом, точь-в-точь под стать астеническому телосложению спутницы – может, даже чуть ниже её – и с лёгким, очаровательным пушком на губах. Одетый в простой коричневый сюртук с галстуком, он напоминал лирического героя, сошедшего со страниц книги. Время от времени он с восхищением оглядывался на даму своего сердца и улыбался ей в ответ. Всё в них было так свежо, так нежно и пылко, что Сепиру ощутила странную пронзительную боль. «Студенты консерватории, – зачем-то утешила себя она. – Им просто нравится музыка…» Однако необъяснимый дискомфорт не прекращался. Он нарастал, вызывая тоскливую тревогу, от которой и концерт, и декорации – всё начинало терять волшебные краски. Это баронессе уже сильно не понравилось: ведь она пришла отдыхать, а не забивать голову ненужной чепухой! Мысленно послав непоседливым студентам проклятие, Сепиру насильно заставила себя сконцентрироваться на игре музыкантов. Однако несколько мгновений – и упрямое наваждение пробило дорогу вновь. Внезапно вспомнилась такая же юность, мечты о романтике и тайных признаниях – и на минуту, хотя бы на время представления, баронессе до боли захотелось оказаться на месте смеющейся студентки. Чтобы рядом был кто-то, с кем можно вот так беззаботно упиваться счастьем, делиться восхищением от искусства, переплетая его с сердечной привязанностью и согреваясь её теплом… Игра Ир-Цесс была ослепительна. Гениальная пианистка находилась в ещё большем ударе, чем в императорском дворце: столь стремительным было её исполнение, что казалось, это пальцы пытаются угнаться за струящейся по собственной воле музыкой. Скрипки, виолончели и контрабасы торжественно вторили ей, подхватывая и пересказывая мотив на разные лады. Оркестр взывал к прекрасному, успокаивал, окрылял восторгом и обрушивал в пучины ужаса – а мысли Сепиру путались, то и дело соскакивая в её собственное горе. Только усилием воли, не желая окончательно портить себе вечер, она продолжала слушать. Позднее, уже по пути домой, она разозлилась на себя. Откуда это одиночество, эта зависть, когда она сознательно обрубала все пути к отношениям и, Близнецы-Создатели сохраните, ни за что бы не согласилась ни на чьё предложение? Это были не её чувства. Это была не её печаль. Она даже вырвала некогда из блокнота, в который собирала цитаты мудрецов, страницы, содержащие афоризмы о любви. Любое упоминание о семье вызывало у Сепиру образ иссушающей, ощерившейся пропасти, откуда никому нет возврата. Даже крошечный шаг в эту сторону был способен вызвать лавину, увлекающую путницу вниз, и в круговороте грохочущих валунов её личность расплющивалась, измельчалась до тех пор, пока не превращалась в пыль на дне безжизненного ущелья. Попасть туда было всё равно что оказаться похороненной заживо. Поэтому печалиться у Сепиру не было ни единой причины. И всё же изгнать осадок неизъяснимой горечи оказалось не так просто. Баронессу преследовало ощущение, что сожаление, внезапно восставшее из праха детских иллюзий, гораздо серьёзнее обычного упадка духа и, точно призрак, будет отныне следовать за ней. «О, дура, да мало ли женщин разочаровались в этой воспеваемой всеми любви?! Чего ты жалуешься?! – прикрикнула она сама на себя. – Забудь, забудь, ты знаешь, что юность, которой у тебя якобы не было, – лишь приторно-ядовитый миф. Я счастлива… я счастлива… – говорила она себе, ускоряя шаг и в ярости сбрасывая с себя в прихожей одежду. – Бездна, да что же сегодня со мной не так?» * * * Сложная, требующая особой техники музыка дробилась на тысячу мельчайших переливов, как северное сияние. Затаив дыхание, зрители не спускали глаз с залитой ярким светом пианистки, казавшейся крохотной звёздочкой среди взрослых участников оркестра. Иволь выкладывалась на полную. Пот катился градом с её лба, но руки, точно железные, извлекали из рояля нужные звуки, нота за нотой, как на старинных записях мастеров, и, когда она закончила, наградой ей служил шквал оглушительных аплодисментов – не вежливая благодарность и даже не искренняя похвала, а признание её несомненного таланта, яростное и восторженное преклонение. Иволь встала, чтобы поклониться, и увидела плывущие к краю сцены букеты роз, усыпанные блёстками. Сюрреалистическая галлюцинация – зрители одновременно казались Иволь и бушующим океаном, неотвратимо надвигающимся на неё, и покорёнными рабами, лежащими ниц у её ступней. В любом случае она видела лишь зияющую пустоту на месте радостных лиц и не могла понять, что значит охватывающее её саму чувство. Наконец она сделала один за другим несколько реверансов с ощущением, будто это всё не по-настоящему – стоит ей моргнуть, как концертный зал исчезнет, а сама она окажется где-то в другом месте и кем-то совершенно другим. В гримёрке пианистка невольно остановилась перед высоким, упирающимся в потолок, зеркалом. Ровный и яркий свет лампы, специально поставленной для того, чтобы было удобно наносить макияж, высвечивал стройную, даже, может быть, излишне худощавую девушку с тёмными вьющимися волосами и пышной, неприлично роскошной охапкой цветов, из которой торчали записки поклонников. Большие, как две тёмные сливы, глаза, подчёркнутые по-девичьи нежными румянами, смотрели холодно и надменно. «Приветствуют ли они меня? Или только композитора, который сочинил эту музыку? – пронеслось у Иволь в голове. – Не всё ли им равно, кто играет на инструменте, – лишь бы хорошо?» – Этот безмолвный вопрос отозвался мертвящей пустотой в груди. Поджав губы, Иволь принялась расставлять букеты по вазам, укололась случайно необрезанным шипом и разозлилась: – Никчёмные розы! Неужели не хватает фантазии хоть раз подарить что-то иное? – Госпожа, с вами всё в порядке? – В гримёрку осторожно заглянули две горничных – юные, практически одного с ней возраста человеческие девушки. На то, чтобы нанимать нордов, требовалось больше денег, а этого её семья уже не могла себе позволить – слишком много расходов уходило на псарню отца и наряды, чтобы появляться в приличном обществе. – В какой Бездне вы пропадали?! Собирайтесь скорее, через пять минут мы выезжаем, – холодно велела Иволь, бросая оставшиеся цветы на столик у зеркала и накидывая на плечи шаль. Служанки были нерасторопны и бестолковы. Они засуетились, хватая что ни попадя и превращая сборы в бессмысленную толкотню. Когда одна из них начала ссыпать флаконы с косметикой в ридикюль, Иволь не выдержала: – Дрянь, что ты делаешь? Проверь, что каждый из них закрыт как следует, и складывай по одному! Та вздрогнула и, пробормотав извинения, выложила содержимое ридикюля обратно на столик; теперь её движения стали ещё более дёрганными. Это действовало Иволь на нервы. Уж не наказать ли дурёху? Пианистка бросила взгляд за окно: там густо падал мокрый снег, под утро грозя покрыть дороги ледяной коркой. – Что-то маменька не идёт, – протянула она. – Ладно, сбегай-ка за лимонными пирожными. Только не в ближнюю пекарню, а в кондитерскую, что в конце улицы. Да поживее! – Дождавшись, пока горничная, накинув обветшалое пальто, выскочит, как ошпаренная, за дверь, Иволь выгнала и вторую. – А ты давай за чаем с мятой. Как же вы достали меня… – пробормотала пианистка, устало оседая на стул и роняя голову на руки. Посидев так некоторое время, она принялась собирать косметику сама. Позади раздался шорох: в отражении Иволь увидела, как в гримёрку заходит Ирумюй. Затворив дверь и проверив, насколько плотно та прилегает к косяку, точно кто-то собирался их подслушивать, мать приблизилась к дочери. Иволь с напряжением ждала. – Сегодня ты выступила отлично, – подвела итог Ирумюй, и с плеч юной пианистки словно сошла гора. Значит, выходной она сможет провести в тишине и спокойствии – не считая проклятых собак. Ирумюй тем временем пододвинула стул. – Иволь, я думаю, тебе надо выйти замуж, – сказала она, садясь напротив дочери. – Мне? Зачем? – искренне поразилась Иволь. – Семейный статус придаст тебе цельности и основательности в глазах публики. Особенно если будет удачная партия, – веско постановила мать, окинув её тяжёлым взглядом, так что Иволь почувствовала себя неуютно. – Ладно, – неуверенно пожала она плечами. – Но за кого? – О, об этом уж не беспокойся. Нам сделал предложение сам граф Иверт Нуршенг. – Я слышала о нём что-то странное… думаешь, он подходящий жених? – Доченька, ты не аристократка, так что в твоём случае любой жених подходящий, если он дворянин, – повысила голос Ирумюй. – А денег у него достаточно, чтобы мы ни о чём не беспокоились. Так что завтра выходной отменяется. Графиня Нуршенг и её сын заедут за нами, и отправимся вместе прогуляться. Будь готова. * * * Утром Сепиру показалось, что наваждение прошло. Она оделась в дымчатое пальто с широкими отворотами и стоячим воротником, напоминающее шинель, закрутила свои белые волосы в пучок и накинула сверху вязаный берет – наряд в меру строгий и не привлекающий внимания. Отпустив кучера и ожидая на углу двух улиц, баронесса всматривалась в снующих мимо прохожих: в центре столицы суета и спешка не угасали даже в выходной. Фьеннир появилась спустя тридцать минут в роскошном меховом пончо и длинной шерстяной юбке. Сепиру напряжённо вглядывалась в смеющийся рот, серые глаза, ямочки на пухлых щеках, пытаясь определить признаки тоски и измождённости, которые глубокими бороздами обезобразили лицо сестры год назад, когда та рыдала, выбежав на мороз в одной сорочке. Самое страшное заключалось в том, что Фьеннир, как никто другой, мечтала о детях: будучи ребёнком, она обожала играть в дочки-матери – то, чего Сепиру терпеть не могла, – а в университете ходила на бесчисленное количество свиданий, пока не определилась с избранником. И вот она плачет навзрыд перед Сепиру в снегу, крича о том, как ненавидит жизнь и хочет себя убить. Врачи сказали, что этот феномен, когда роженицы месяцами вместо радости испытывают глубокую безысходность, ещё плохо изучен. Однако, судя по имеющимся сведениям, он может поразить любую женщину – вне зависимости от её социального положения, склада характера и того, как протекала беременность. Зловещая болезнь перемолола личность Фьеннир до неузнаваемости, превратив её в бледное подобие прежде жизнерадостной и деятельной молодой женщины. То были долгие месяцы непрекращающегося ужаса, когда Сепиру не знала, какого врача ещё отыскать, лишь бы спасти сестру. И до сих пор, хоть Фьеннир наконец-то пошла на поправку, тень страха нет-нет да шевелилась на задворках памяти. Однако всё свидетельствовало о том, что радость сестры была искренней. Сепиру распахнула руки, и Фьеннир налетела на неё с восторженным восклицанием. – Милая, как давно я тебя не видела! Я так соскучилась, – смеясь, прошептала Сепиру. – А какое у тебя роскошное пончо! – Муж к зиме подарил, – без лишней скромности похвалилась Фьеннир. – Хочешь рассмотреть получше? И она закружилась перед старшей сестрой, демонстрируя лёгкость и беззаботность, не имеющие ничего общего с отчаянием самоубийцы. – Красотка, – оценила Сепиру. – Ну, пойдём? Не знаю, как ты, а я жутко проголодалась. Они уселись в ресторане и сделали заказ. Взволнованно помяв в руках салфетку, Фьеннир заговорила первой: – Прости, я задержалась. Сын разошёлся во время игры, и я никак не могла уложить его спать. Хотя мне повезло: он очень спокойный по сравнению с другими детьми. Ты знаешь, недавно мы стали учить его плавать, и мне кажется, он пойдёт характером в тебя. Вот будет здорово, правда? – заливисто рассмеялась сестра. Сепиру слушала: Фьеннир впервые говорила о малыше в будничном тоне. Значит, беда действительно позади? И всё же она не могла быть уверенной наверняка, не спросив напрямую. – Если он проявит несомненные таланты, я помогу ему устроиться, – ласково улыбнулась Сепиру. – Фьеннир, ты точно хорошо себя чувствуешь? Ничего не скрываешь? Если тебя хоть в малейшей степени что-нибудь гнетёт, скажи, мне не будет в тягость тебя выслушать. – Нет-нет, мне правда стало лучше, – торопливо заверила Фьеннир, смущённо поправив причёску. Помолчала. Затем робко, точно опасаясь собственной радости, улыбнулась. – Ты знаешь… мне кажется, я наконец-то начинаю его любить. Недавно он рассмеялся, и я впервые подумала: «Какой он милый!» – Не удержавшись, Фьеннир смахнула выступившие в уголках глаз слёзы. – И у меня наконец-то появилась надежда, что рано или поздно, к трём, пяти годам, я смогу его полюбить, как настоящая мать. Пока что… я уже могу сама с ним играть, одевать на прогулку, кормить – словом, делать всё, что полагается, не испытывая при этом отвращения. Но с каким трудом мне это далось, Сепиру!! Если бы не ты, я бы точно не выдержала. Баронесса потянулась через столик и накрыла свой ладонью ладонь сестры. – Так ведь я же ничего не сделала. Я только присылала врачей… – О нет! – горячо запротестовала Фьеннир. – Ты писала мне каждый день, и это уже дарило драгоценное ощущение, что ты рядом. Хотя, наверное, я сейчас несправедлива к мужу: он всегда с такой стойкостью выдерживал мои припадки… – И ты по праву можешь считать это своей наградой, – лукаво заметила Сепиру. – Ты потратила немало усилий, чтобы найти такого замечательного супруга. Значит, сегодня можно будет поднять тост за мечты, которые сбываются? – Ну, не так, конечно, – вздохнула Фьеннир. – Не все мечты сбудутся. Ты же знаешь, я мечтала о большой семье с пятью детьми, не меньше. Хотела наблюдать, какими они все будут, как растут. Но теперь… Сепиру, я боюсь. Я не выдержу, если придётся проходить через это снова. – И её пальцы, сложенные в замок, судорожно сжались. Фьеннир потупилась. – Муж на тебя не давит? – Сепиру надеялась, что её вопрос прозвучал не слишком резко. – О нет, что ты! – встрепенулась та. – Наоборот. Переживает, что косвенно причинил мне все эти страдания. И долго боялся, что я его из-за них возненавижу. Нет, Сепиру, мне жаль самой. Наши мечты имеют свойство исполняться непредсказуемым образом: когда я выбирала семейную жизнь, думала, что готова ко всему. Но при этом предполагала, что силы буду черпать в любви, которой у меня всегда было так много. А эта болезнь… она отобрала именно её. Это очень страшно. Как будто твоё собственное существование кажется ошибкой.