Сепиру не стала произносить этого вслух, но про себя подумала, что, может быть, такой исход событий даже к лучшему. Всё юношество её преследовало отчётливое чувство, что их собственная мать разочаровалась в материнстве, хоть никогда в этом не признавалась. Сепиру была старшей в семье, и если с Фьеннир их разделяла совсем небольшая разница в возрасте, то за воспитанием младшего брата Сепиру наблюдала уже вполне осознанно. И это не было чем-то прекрасным, как любят живописать книги и поздравительные открытки. Это была изнурительная, нудная кабала, в которой мать неуклонно увядала. Дальнейшие наблюдения, когда Сепиру поступила в университет и круг знакомств её существенно расширился, лишь подтвердили это. Сказка с радужными обещаниями заканчивалась в тот момент, когда у женщины в чреве оказывался ребёнок. Физическая несвобода, тяжёлый быт, забирающий творческие силы, – общество не признавало страданий слабого пола, считая наличие заветного ребёнка уже исчерпывающим утешением. Тогда как он был их источником. Поэтому Сепиру побаивалась за младшую сестру, которая собиралась повторить тот же путь. Она специально зазвала её в университет, надеясь, что науки увлекут пытливый ум, но… нет. Фьеннир тоже сформировала независимый взгляд на жизнь. И эти правила, как остов чётких реформ, Сепиру отчётливо ощущала при каждой встрече. Быть может, Фьеннир как раз бы удалось создать иную семью, без груза скрытых упрёков – однако судьба внесла свои коррективы. – …А потом, ты знаешь, я начинаю своё дело, – вывел Сепиру из размышлений голос Фьеннир. – Своё дело?! – Да. Находясь на грани смерти, я поняла, как важно поделиться с кем-то своим состоянием. С кем-то, кто бы тебя поддержал, но не у всех есть такая возможность. Поэтому я решила организовать кружок для нордианок, которые сталкивались с чем-то подобным. И ты знаешь, их немало! Они приходят: кто-то на раз, а кто-то стал завсегдатаем. Нас уже целая компания – мам и детей. Мы просто встречаемся, пьём чай или гуляем в парке. И, оказывается, существует столько разных историй! Кто-то, даже выкарабкавшись самостоятельно, по-прежнему испытывает вину за собственную «неправильность». Кто-то замкнулся и исполняет материнские обязанности лишь механически, поскольку родные их не понимают. Но друг у дружки мы всегда находим сочувствие. Я так вдохновилась, что решила написать книгу об этом недуге. Ведь так много кто ещё не понимает, что это не женский каприз, а самая настоящая болезнь, которая требует скорейшего лечения. И не всегда женщина может выкарабкаться из неё сама. – Губы Фьеннир предательски дрогнули, но она быстро встряхнулась, твёрдо закончив: – Поэтому я надеюсь, что ты поможешь мне с изданием: у тебя ведь столько полезных знакомств. Ещё у меня мечта сделать из нашего кружка профессиональный центр помощи, но это в будущем, когда я почувствую себя хотя бы наполовину такой же уверенной, как ты. Некоторое время Сепиру молчала, смотря на сестру изумлённым взглядом. – Ты потрясающая, – наконец выдохнула она. – Сколько же в тебе сил, Фьеннир. – Нет, это ты потрясающая! – вдруг со смехом закричала Фьеннир так, что на них обернулись за соседним столиком. – Бездна тебя забери, Сепиру, ты победила, ты правда стала министром! Поздравляю!! И она вновь бросилась обниматься. И всё напряжение десяти бессонных месяцев, когда Сепиру сталкивалась с непониманием подчинённых и кознями князя Мешерие, вдруг отступило, и она ощутила, как на глазах выступают радостные слёзы – потому что правда, она правда смогла, в мгновение ока превратившись из жертвы системы в того, кто её изменит. Им принесли заказ. Еда была невероятно вкусной, а возможность сидеть друг напротив друга после долгой разлуки наполняла счастьем, для которого не требовалось слов. Достаточно было улыбаться и смотреть друг на друга. Когда же на смену основному блюду пришли чай и десерты, Фьеннир вновь заговорила первой: – Скажи, ты так и не навещала родителей? – Нет, – фыркнула Сепиру. – Ты же знаешь: я там задыхаюсь. Всё, что я делаю и говорю, вызывает недоумение. А мама целыми днями причитает, что ни один её ребёнок не оправдал вложенные в него труды и заботу. Ты вышла за нетитулованного норда и из-за этого заболела странной болезнью; брат ведёт совершенно разгульный образ жизни и клянчит деньги; а я, по её мнению, так вообще её главное наказание. Я холодная, грубая, не понимаю, в чём заключается счастье женщины, и в старости глубоко об этом пожалею. После таких проповедей невозможно ни работать, ни радоваться тому, что доставляет мне удовольствие. Я там как будто выпиваю чашку яда. – И Сепиру с горечью махнула рукой. Умолчала она лишь об одном. Что сильнее, чем брюзжание, её угнетает внешний вид матери – блёклой и вялой, утратившей всякий интерес к жизни, живущей одним домашним хозяйством. Он вызывал в Сепиру острую, ощутимую на физическом уровне тоску, будто и она сама оказывалась заперта в четырёх стенах, где царят одни и те же дела: спланировать домашние закупки, подновить постройки в саду, позаботиться о лошадях и экипажах, рассчитаться со слугами, разобраться с молочницей или бакалейщиком, выбрать новые ткани и обновить гардероб, по вечерам – почитать сентиментальный роман или связать очередную салфетку на комод. Раньше это ещё перемежалось бесконечными заботами о ссорящихся, болеющих или что-нибудь учинивших детях. А рядом, точно статуя, восседал в кресле величественный адмирал, давным-давно доверивший все домашние обязанности супруге и лишь требующий, чтобы ему вовремя подавали кофе, выглаженную форму и газету, прежде чем он торжественно удалится на работу. Ничего более жалкого и достойного презрения Сепиру в жизни не видела. Фьеннир сочувственно вздохнула. – Не грусти, ты всегда можешь заглянуть к нам. – А сын сейчас с няней? – зачем-то уточнила баронесса. – Нет, муж остался, – безмятежно улыбнулась Фьеннир. – Он вообще любит с ним возиться. Сепиру испытала бессознательную зависть. – И что, проводит с ним столько же времени, что и ты? – язвительно поинтересовалась она. – Нет, я, конечно, больше: всё-таки дома сижу. Но он ему и театры из плюшевых зверей устраивает, и плавать учит. А недавно, представляешь, – Фьеннир захихикала, прикрывая рот рукой, – дала ребёнку творог, прихожу – он половину по лицу размазал и руками ест. Я спрашиваю: «Тебе хоть вкусно?» – «Да, очень даже», – отвечает муж. Я оборачиваюсь – он тоже творогом лоб испачкал и сидит довольный… Сепиру, всё хорошо? Незаметно для самой себя, Сепиру опёрлась щекой о руку и угрюмо уставилась в окно. Она вдруг увидела, как мимо прошли Иверт Нуршенг и Иволь Ир-Цесс: граф держал пианистку под руку. Баронесса даже моргнула от неожиданности – быть не может, она, наверное, с кем-то перепутала! Такая странная пара. И всё же ей не показалось, и Сепиру снова с пронзительной тоской вспомнила концерт и влюблённых студентов… – А? Что? Нет-нет, всё нормально, – всполошившись, она попыталась вернуть себе прежнее счастливое выражение лица. – Ты какая-то сама не своя, – мягко заметила Фьеннир. – Что-то случилось? Ты уже можешь не таиться, теперь я тоже в состоянии тебя выслушать. – Да… ни в чём. У меня всё так же. Просто… иногда я чувствую, что мне чего-то не хватает. Я не о детях – детей я совершенно не хочу, – поспешно и резко бросила баронесса. – Но когда ты рассказываешь о своих шутках с мужем, или когда вижу, как кто-то держится за руки… – У тебя никогда не было отношений, – заключила с понимающей улыбкой Фьеннир. – Знаешь, – смущённо призналась Сепиру, ковыряясь ложкой в пирожном. – Иногда мне кажется, что я забываю, какого я пола: постоянно в рапортах, графиках, совещаниях. Наука безлика. – Она тяжело вздохнула. – В каком-то роде мне это нравится, но иногда, когда я вижу держащуюся за руки пару, начинаю размышлять, не упускаю ли чего-то важного? Стоит ли гнаться за любовью и семьёй, или я переживаю только потому, что это мама запугала меня: мол, обязательно пожалею об их отсутствии? Но вот теперь оказывается, что за то же самое время, что я работаю, ты успела и семью построить, и своё дело начать – и мне снова кажется, что это я свернула куда-то не туда. Ты пойми, я ни в чём не разочаровалась: я полна энергии, я знаю, что хочу сделать, и это даёт мне смысл жизни… Сепиру говорила сбивчиво, то и дело возвращаясь к уже произнесённой мысли, точно ей было необходимо утвердиться в ней ещё раз. А Фьеннир слушала, слушала – с той снисходительной и ласковой улыбкой мудреца, который различает за словами собеседника нечто иное, чем тот может увидеть сам. – Знаешь, сколько бы пособий о беременности ты ни прочла, никто всё равно не сможет тебе объяснить, насколько ребёнок поглощает твою жизнь – так, что ты полностью растворяешься и теряешь себя, – медленно произнесла она, оглядывая ресторан, точно увидела его красоту в первый раз, когда Сепиру наконец выдохлась. – Сейчас я понимаю, что все эти книги с полезными советами для молодых мам, погремушки, розовые распашонки – всё это было пропитано моим личным эгоизмом: я покупала их для себя. А настоящий родительский труд действительно иной, порой совершенно неприглядный. Повисла своеобразная пауза; Сепиру не знала, что ответить, кроме того, что ей и так прекрасно об этом известно. Снова поразмыслив, младшая сестра продолжила: – Но как ты можешь сравнивать работу министра с моим любительским кружком? Разве это сопоставимые вещи? Да и дело моё, которому ты так позавидовала, зиждется на ребёнке. Я ращу его, я обсуждаю свои материнские проблемы с другими матерями – так или иначе эта тема пронизывает всю мою жизнь. Не надо думать, что я – твоя более удачливая копия, только с семьёй. Пойми, что ты завидуешь моему конкретному счастью. Но мою жизнь ты повторить не сможешь: потому что нет второго такого жениха, потому что ты не такая, как я. И у тебя свой, совершенно иной путь – так какая польза облизываться на чужое? Фьеннир отпила чаю, подливая горячего напитка себе и сестре, и, поскольку Сепиру по-прежнему молчала, осмысливая услышанное, добавила: – Я вообще перестала считать, что строить карьеру – это эгоистично, а заводить детей – нет. Ты в любом случае делаешь это для себя, иначе не было бы всех этих драм, когда наша мама причитает: «Почему вы не думаете о моих чувствах? Ведь я же не могу спать, переживая из-за вас! О, как я несчастна, дети – неблагодарные существа!» – значит, рожала она нас не бескорыстно, а с расчётом, что мы будем жить по её правилам. Чем же это лучше любого другого занятия для себя? К тому же с этой точки зрения родительство гораздо труднее, чем любая другая работа. Ведь оно требует от взрослых мужества примириться с несовершенствами своего ребёнка, – тихо закончила Фьеннир. – Так же, как и со своими. – Иногда я жалею, что ты не моя мама, – невольно вырвалось у Сепиру. Младшая сестра сразу повеселела. – Но раз уж вдруг захотелось отношений, разве у тебя мало для этого возможностей? Ты мне всё время пишешь то про Кэрела, то про Пьерше. – Да ну, – отмахнулась Сепиру. – Кэрел интересно рассуждает, но он не моего темперамента. А Пьерше… ну нет, это даже представить невозможно! И на этом всё, понимаешь? – Она вдруг вспыхнула, подбираясь и зачем-то хватая со стола салфетку, хотя вытирать было нечего. – Вокруг одни эгоисты, которых воспитали с убеждением, что женщина должна во всём уступать и ухаживать за ними – ну, и немного ещё чем-нибудь интересоваться, но только не сильно. Чтобы не умничала и могла по первому требованию бросить своё занятие ради их капризов. А то, что я горбачусь за столом круглые сутки, прихожу домой в полночь, если не ночую в кабинете, и прошу заранее планировать график наших встреч, – это мало кто из них поймёт. Мне кажется, то, что ты нашла себе такого заботливого мужа, – просто чудо. Вот вспомни: разве наш отец играл с кем-то из нас? – Ох, сестра, сестра, как много ты хочешь и сразу, – покачала головой Фьеннир. – Ты знаешь, почему-то часто считают, что семья – это что-то данное от природы, что хорошо получается само по себе, как смена времён года. Но отношения – это та же работа, то же домашнее задание, только от самой жизни, и чтобы его хорошо выполнить, надо потрудиться. Просто представь, что ради поиска подходящего партнёра тебе придётся вложить столько же усилий, сколько ты их уже вложила в карьеру. Сепиру озадаченно замолчала, сбитая с толку строгой отповедью. На ум сразу пришли мысли о встречах, ссорах, необходимости уделять время, ошибках и расставаниях, затем новой трате усилий, чтобы узнать собеседника поближе – и сразу почувствовала, насколько ей это скучно, тошно и неохота. – Но ведь нет никаких гарантий, что даже если я брошу все силы на поиски, то обрету желаемое, – нерешительно взглянула она на сестру. – Точно так же, как и карьера удаётся не каждому. – Да, конечно, – философски улыбнулась Фьеннир. – Но ради работы ты была готова пожертвовать всем остальным, не правда ли? Собственно, вопрос жизни и заключается в том, ради чего ты готова рисковать, а ради чего нет. Вся жизнь – это некий процесс. И получать удовольствие следует именно от него. А что уж из этого получится, никто не знает. Поэтому, какой бы выбор ты ни сделала, сестра, я считаю, не существует ни плохих, ни хороших решений. Ты просто… выбираешь. А уж дальше всё зависит исключительно от тебя. Сепиру смотрела на Фьеннир – и видела ту прекрасную, сильную женщину, которая сумела возродиться и при этом ещё и подарить жизнь другому существу. Перед глазами встал образ их собственной матери – блёклой, точно высохший лист розы, нордианки, не воодушевлённой и не печальной, иссушенной до полной эмоциональной невыразительности гнётом забот, но всегда готовой услужить другим, точно флюгер, без остановки вращаемый своевольным ветром. В своей матери Сепиру никогда не видела такого света радости, как во Фьеннир. «Но у Фьеннир есть я. И я всегда буду оберегать её и не позволю, чтобы этот свет погас. Я сделаю так, чтобы её дети были самыми счастливыми на земле, – подумала Сепиру, и тут же поправилась: – Их дети». Быть может, в этом маленьком уточнении и крылась вся разница. * * * Сидя в карете напротив графа Иверта, Иволь изо всех сил улыбалась и делала вид, что спокойна. Однако в душе у неё всё клокотало. С самого утра маменька пребывала не в духе – вероятно, сдавали нервы перед встречей с аристократами – и отвешивала затрещины направо и налево. Конечно, ничего страшного в них не было, однако в последнее время Иволь казалось, что маменька заходит в рукоприкладстве слишком уж далеко. Пугающее ощущение, что привычная реальность неуловимо выходит из-под контроля, занимало мысли пианистки гораздо больше, нежели внешность или личность потенциального жениха. Сама свадьба сейчас представлялась Иволь чем-то несоизмеримо далёким, почти иллюзорным, по сравнению с тем, что ей пришлось пережить каких-то полчаса назад. Началось всё, собственно, с того, что Ирумюй заглянула проверить, как дочь нарядилась на смотрины. Критически окинув её взором, она велела заменить добротное шерстяное платье на шёлковое, которое напоминало нежный, только что раскрывшийся бутон пиона. Безусловно, это был самый роскошный и дорогой наряд в гардеробе, но… – Но для шёлка ещё слишком холодно! – возразила Иволь. – Я замёрзну. – Потерпишь один раз, – оборвала её Ирумюй. – Ничего с тобой не сделается. Ну, чего уставилась? И как всегда, когда у неё бывало плохое настроение, старшая Ир-Цесс начала бродить по комнате и бранить всё подряд: – Опять цветы гниют в вазах. Если не нужны, так сразу после концерта и выбрасывай. Что за бардак у тебя в шкафу, туфли свалены вперемешку… а где носовые платки? Я же велела завести для них отдельный ящик… Бездна! Ты же сущее дитя! И дня одна не проживёшь. Учу-учу, а всё та же бестолочь. Вообще-то Иволь уже перестала, как в детстве, считать себя неумехой. Когда-то она и правда жила от похвалы до похвалы, точно собака, которая бессмысленно гоняется за брошенной ей палкой, потому что в таких случаях ей давали отдохнуть от бесконечных сольфеджио, а могли и лишний раз покормить – Ирумюй утверждала, что лучше всего гению работается с чувством лёгкого голода. И детский мозг Иволь действительно не мог ничего противопоставить сложным доводам взрослых. Однако теперь она выросла, и разница между ней и матерью исчезла. Ошибки старших стали очевидны и скучны, их тайны потеряли шарм таинственности, превратившись в пошлость. Лишь тонкая грань отделяла Иволь от того, чтобы начать свой взрослый путь. И потому, послушно вылезая из платья, она произнесла – не для того, чтобы оспорить, а чтобы показать, в сколь многом уже разбирается: – Разве Нуршенги не согласились на помолвку только потому, что среди их круга уже никто не хочет выходить за Иверта? Он ужасный пьяница и дебошир. Это мы им делаем одолжение. Иволь не успела договорить, потому что в следующий момент её огрела пощёчина. И ещё, и ещё… Ирумюй яростно хлестала дочь по щекам, пока та не начала вырываться. Оступившись, Иволь упала и, неудачно задев туалетный столик, до крови оцарапала ладонь о стоящую на нём железную шкатулку. – Ты ещё поговори мне тут, соплячка! – гремел вверху голос, пока она, дрожа, отползала в угол. – Чтобы при Нуршенгах таких речей не звучало, слышишь?! У-у-у, дрянь! Я ради неё стараюсь, а она нос воротит! А ну, чего расхныкалась? Это относилось уже к тому, что Иволь, с ужасом смотря на капающую из руки кровь и пытаясь не заляпать ею одежду, испуганно всхлипнула. – Так, быстро встала, привела себя в порядок и на выход! Так что теперь, зажатая между оплывшим телом матери и стенкой кареты, мило улыбаясь сидящим напротив графине Нуршенг и её сыну, Иволь вновь прокручивала про себя эту сцену. Разумеется, она сама была виновата, что спровоцировала маменьку, – давно проверено на практике, что если Ирумюй в плохом настроении, лучше ей не перечить, – но то, что произошло на этот раз, переходило все границы. Иволь могла понять, когда бьют за лень. Но в остальном мать всегда обожала свою талантливую доченьку и осыпала подарками. Иволь чувствовала себя любимой. Уж не в том ли теперь дело, что она скоро достигнет совершеннолетия? «Вот вырастешь – хоть в матросы пойдёшь!» – эта присказка сопровождала пианистку всю детство, став маяком, к которому она упорно стремилась. Сколько раз Иволь хотелось спрятать куда-нибудь ноты, наесться до отвала пирожных и просто валяться до вечера на диване – и она знала, что однажды это произойдёт. Но после победы на международном конкурсе любимая присказка маменьки куда-то исчезла. А Ирумюй стала сама не своя. И оскорбляла Иволь – вот как сегодня – без причин и повода. Необъяснимая агрессивность пугала, и пианистка начинала задумываться о том, что, собственно, после восемнадцати её и правда ничего не будет удерживать дома. Но с чего начать подготовку к побегу? Здесь столько неясных для неё моментов, а выяснить их незаметно нет возможности: Ирумюй контролирует каждый её шаг. Может, эта идея со свадьбой не такая уж и сомнительная? Неважно, какой жених, – став аристократкой, она наконец-то обретёт свободу… – Понравилось за границей? – Вопрос Иверта вырвал Иволь из туманных размышлений. – Что больше всего запомнилось? Вопреки слухам, молодой граф был элегантен и отнюдь не производил впечатления неуправляемого дебошира. Пианистка вообще не могла поверить, что он повинен в приписываемых ему грехах: разбитых витринах, угоне экипажа жандармов… Нет, напротив неё сидел холёный аристократ и вёл по-светски милую, ни к чему не обязывающую беседу. Иволь робела, чувствуя, что должна показать себя с лучшей стороны, и в то же время не находя в себе уверенности, ведь дело касалось вовсе не её музыкальных способностей. Графиня Нуршенг, занявшая место рядом с сыном, нисколько не помогала, уставившись на предполагаемую невесту благосклонным, но тем не менее изучающим взглядом. Услышав вопрос, Иволь покрылась испариной: маменька не позволяла никаких прогулок в Республике Фавнов, заставляя день и ночь тренироваться перед конкурсом. А теперь вот выкручивайся, как хочешь… – Что вы, мне было особо некогда развлекаться. – Пианистка постаралась изобразить благочестие. – Ведь на кону стояла честь Белой империи. Я отдавала все силы музыке, чтобы не посрамить родину. Но теперь я известна и надеюсь поехать в другие страны с гастролями. Думаю, тогда у меня будет больше возможностей для впечатлений. – Патриотизм вашей дочери крайне похвален, – со снисходительностью, в которой Иволь почудилась насмешка, протянула графиня Нуршенг, обращаясь к старшей Ир-Цесс. – Что ж, мой сын сочтёт за честь отвезти её за границу. – О, Иволь – это золото во всех смыслах, – тут же рассыпалась в комплиментах Ирумюй. – Такая самостоятельная, такая умница. Гении, они, знаете, во всём исключительны. Пешеходный бульвар, который с обеих сторон облепили рестораны, огромные отделы парфюмерии, ювелирных изделий и прочие магазины для состоятельных горожан, кишел праздной публикой. В таких условиях поддерживать общий разговор было невозможно, и постепенно матроны остались позади, позволяя чадам пообщаться приватно. Казалось бы, без двойного контроля должно было дышаться легче – однако на деле Иволь погрузилась в ещё большую растерянность. Чем искуснее Иверт вёл разговор, непринуждённо заполняя неловкие паузы, тем отчётливее Иволь понимала, что неспособна поддержать ни одной темы. Как в яркой вспышке молнии, она увидела, насколько ограниченной до сих пор была её собственная жизнь. Она не бывала ни на каких выставках, не следила за театральными постановками, не читала ни глупых любовных романов, ни философских опусов, чтобы сложить о них представление, и даже о взглядах на семейную жизнь мямлила нечто невразумительное. Всё, о чём она была способна говорить – не рассуждать, а просто произносить слова, – это история музыки и биографии умерших композиторов, произведения которых она день за днём повторяла на рояле. Флёр гениальности, окутывающий её существование и представлявшийся прежде алмазным щитом, теперь вдруг оказался прогнившей по швам соломенной накидкой, грозящей оставить Иволь совершенно нагой. Паника нарастала. Когда граф Нуршенг свернул в сторону одного из магазинов, пианистка покорно поплелась следом, в душе терзаясь ужасом, как ей пережить этот день и не опозориться ещё сильнее. И с чего маменька вообще решила выдать её за дворянина? Зачем лезть не на своё место? Ирумюй-то что, она будет теперь хвалиться перед каждым знакомым, что её дочь без пяти минут дворянка, а Иволь, а Иволь… О, что же будет, если она вправду сделает что-то не так и свадьба расстроится? О, несчастное существо! Неужели она в самом деле так ничтожна?! – Вот, выберите пока, что вам нравится. Вернувшись в болезненную реальность, Иволь обнаружила, что находится перед ювелирным прилавком. За красивой застеклённой витриной расположились дорогостоящие браслеты и серьги. Иволь никогда не бывала в настолько роскошных заведениях. Не дав ей опомниться, Иверт развернулся и исчез в соседних дверях – улица была так устроена, что некоторые магазины соединялись для комфорта богатых клиентов внутренними переходами. Однако Иволь этого не знала. Робко рассматривая переливающиеся украшения, в достоинстве и ценности которых она не разбиралась, Иволь сиротливо переминалась с ноги на ногу. Она не понимала, почему Иверт покинул её, но рассчитывала, что он быстро вернётся. Однако по мере того, как время шло, а граф по-прежнему не появлялся, она чувствовала себя всё более неуютно. В своём новеньком заячьем тулупе, который тем не менее не шёл ни в какое сравнение с соболиной шубой графини Нуршенг, Иволь казалась себе попрошайкой, и консультанты, похоже, уже начинали посматривать на неё с подозрением. Когда один из них направился в её сторону, Иволь не выдержала и выскочила вон. Только тогда она поняла, что из ювелирного можно было также попасть и в охотничий магазин. Помещение перегораживали несколько стеллажей, закрывающих обзор. Пианистка двинулась наугад, пытаясь не представлять, что будет, если ей придётся вернуться к маменьке одной. Острые ножи и топоры, развешенные по стенам, загадочного назначения амулеты, устрашающе массивная амуниция и трости-обманки, маскирующие в рукояти стилет, внушали ей ещё большую робость, пугая опасным блеском. Сердце пустилось вскачь, и, когда из-за угла навстречу вышел старичок-продавец, Иволь сжалась, как от удара. – Госпожа, вам что-то подсказать? – Тот окинул её внимательным взглядом.