– Ну и что в итоге? – нетерпеливо поторопила Шиа. – Что, вылезла ночью в окно и попыталась оседлать одну из наших кобыл. Так удачно, что даже выехала из конюшни, но во дворе, конечно, меня уже схватили. Крику было!.. Наказали крепко: месяц без сладостей под домашним арестом. И то за меня заступился дядя. – И что, помогло наказание в будущем? – иронично хмыкнул Пьерше. – Ну как тебе сказать. – Сепиру вернула ухмылку. – Как видишь, в армию я в итоге не стала поступать. Почему-то когда вырастаешь, детские мечты имеют свойство терять свою прелесть. Но право на то, чтобы жить по-своему, я отвоевала. Постепенно под влиянием общей атмосферы Пьерше немного оживлялся. Лёгкий на подъём, он откликался на любой импульс, и это всегда помогало ему сбрасывать пелену уныния. Однако на этот раз сил оптимизма не хватило: когда весь чай был выпит, варенье съедено и анекдоты пересказаны, Пьерше понял, что не хочет оставаться наедине с самим собой. О том, чтобы отправиться домой, не могло быть и речи. Однообразие, неподвижность пустой квартиры в его нынешнем состоянии неизбежно напомнили бы те тяжёлые вечера, когда отец в припадке очередной хандры заливал реальность вином, впадая в сумрачное бездействие. По жизни весельчак и шутник, от горячительных напитков он менялся до неузнаваемости. Как только Пьерше достиг необходимого возраста, его отправили учиться в закрытый лицей, но до этого мальчик наблюдал всё своими глазами. И до сих пор прекрасно помнил эти долгие жуткие ночи, когда он закрывался в комнатах с няней, мать – на своей половине, а внизу, в сумерках гостиной, бродил с недопитой бутылкой граф Круазе, выкрикивая непристойности. Обычно отец набирался в каком-нибудь заведении, а домой приезжал уже в стельку пьяный. Все знали негласную закономерность: если хозяин не возвращается к одиннадцати часам, значит, пора готовиться к худшему. Начиная с девяти в доме нарастало напряжение, слуги тревожно прислушивались к ржанию каждой упряжной, доносившемуся с аллеи. В полночь или в час ночи на первом этаже становилось шумно, иногда раздавался грохот упавшего пьяного тела. Вот тогда-то и приходилось сидеть тихо, ничем не выдавая себя, иначе отец начинал ломиться в дверь. Грубый говор, отвратительный запах и полная неадекватность родителя не столько пугали, сколько внушали отвращение. Отец не отличался чрезмерной буйностью: мог разбить зеркала в прихожей или скинуть на пол вазы с цветами – но ничего такого, что любят крупные газетные заголовки. Даже в злости своей он был жалок. А спустя десяток лет таких срывов графиня Круазе добилась того, чтобы её мужа признали недееспособным, передав основную часть активов компании ей. Тогда Пьерше был ещё слишком юн, чтобы разбираться в хитросплетениях махинаций. Компания продолжала существовать, мать наслаждалась роскошной жизнью, отец то и дело посещал лечебницы. Впрочем, только сейчас, спустя много лет, до Пьерше начинала доходить истина: усиливающееся пьянство отца было следствием не только его слабохарактерности, но и печали об убогой семейной жизни, которая не заладилась с самого начала. Потому и пьяный бред его никогда не внушал страха: его питала боль, а не гнев. Вновь пропускать сквозь себя всё это дерьмо было бы невыносимо; будь воспоминания вещью, Пьерше закопал бы их в первой попавшейся подворотне и забыл туда дорогу. Если бы!.. Чем быстрее приближалась минута прощания, тем сильнее подступал страх. А вместе с ним угрюмость сменилась чрезмерным возбуждением. – Да что вы? Полночь ещё только близится! Неужели вам не стыдно растрачивать пыл своей молодости на какой-то сон, этот склеп душных подушек и одеял? Зачем любить, зачем страдать, пойдём-ка пить, пойдём плясать! Сепиру, ну хоть ты. Ты же всё равно не пьянеешь! – куражился он, пытаясь удержать друзей. Но у каждого нашлась своя причина для отказа, и желающих поучаствовать в вечеринке не нашлось. Оставшись один, некоторое время Пьерше прислушивался к утихающему цокоту экипажей. Его собственная карета ждала рядом, но граф не знал, куда податься. Беззвёздное небо было чёрным, с розовыми отблесками городских огней; ещё не пробило одиннадцати. Неприступная громада дворца высилась, точно пирог, украшенный гипсовыми сливками. Было чудовищно холодно, кончики пальцев мгновенно заледенели даже в перчатках, а бедные лошади тихонько ржали, переминаясь с ноги на ногу. Наконец Пьерше велел кучеру везти его в одно кабаре, где собирались гуляки из высшего общества и наверняка можно было вписаться в какую-нибудь залихватскую компанию. Когда они завернули за угол, в окно экипажа пролился прозрачный стеклянный свет луны, выкатившейся из-за завернувшихся спиралью облаков. От его прикосновения и без того тусклые ночные краски деградировали до мертвенно-серых тонов, превращая мир в сюрреалистичную картину. И в этот момент до Пьерше донеслись с улицы обрывки восклицаний: – Мил-ла-ая, но я ж тебя л-люблю… – Хриплый, пропитой мужской голос был встречен неразборчивой бранью со стороны женщины. Пьерше вздрогнул. Эти слова больно отдались в самом нутре, вызывая оцепенение, будто он шагнул в прорубь. А мысли пустились вскачь. «Кошмар, – с тоской размышлял он. – Какой кошмар! Зачем это всё? Они отныне приговорены жить, как два сросшихся дерева, проткнувших друг друга насквозь ветвями. Сейчас они поедут домой и будут напряжённо молчать, охрипшие от стужи и хождения по одному и тому же кругу, а за ужином, не выдержав, она снова начнёт упрекать его, а он – умолять и упрашивать. Затем лягут спать по отдельности, как чужие, и на утро это чувство пустоты лишь усилится. Кое-как они помирятся, но в душе она его не простит и будет презирать, а он, угадывая фальшь, безуспешно будет пытаться что-либо исправить. Но рано или поздно нервы не выдержат, и всё повторится вновь. И так, как снежный ком… Это же просто ад! Как можно в таких условиях любить? Это жизнь, потраченная на взаимное издевательство. И лгут все эти пресловутые инструкции про то, как влюбить в себя, подчинить и построить гармоничную семью. – Он вспомнил одну из тех приторно-розовых книжечек о “секретах любви” в дешёвых бумажных обложках, которые так любят выставлять на витринах дешёвых книжных лавок. – Бред всё это! Невозможно подчинить чужое сердце. Невозможно внушить другому свою точку зрения, ибо это означает подавить его. Каждый из нас блюдёт свой собственный эгоизм. А раз так, то после очарования всегда наступает отрезвление. И чем сильнее перед этим была привязанность, тем сильнее будет бунт, ибо его цель – доказать свою независимость. А если ещё супруги удерживаются друг с другом силой закона, то бунт превращается в скрытую войну и взаимную ненависть, где каждый пытается отомстить за свои прошлые слабости». Воспоминания вставали одно за другим, беспорядочные, затягивающие его в свой водоворот: красивая гостиная, выдержанная в тёмно-зелёных тонах, с бархатом, позолотой, драпировкой и цветами в огромных вазах на постаментах; очарование роскоши вместе с зияющей пустотой. Множество слуг и постоянное отсутствие родителей, из-за чего Пьерше чувствовал себя приёмышем в этом прекрасном ухоженном доме, наполненном ароматом роз: графиня Круазе очень любила живые цветы и требовала, чтобы они ежедневно обновлялись в парадных комнатах. Он долго не мог понять значение слова «дом» – в том смысле, в каком он описывался в сказках и повестях. Почему главные герои так мечтали туда вернуться? Пьерше оглядывался и не мог найти в себе и толики привязанности к этому месту. Обстановка особняка Круазе точь-в-точь соответствовала облику матери. Вполне возможно, она перестроила его на свой лад ещё до рождения Пьерше. Высокая, пахнущая духами, с холёными блестящими ногтями, по полдня проводящая в своём будуаре – она умела и надменно цедить слова, и бросать их резко, точно пощёчины. Ласку от неё Пьерше наблюдал только по отношению к гостям. «Ненавижу тебя. Расчётливый, жестокий зверь! Ты уничтожила его, довела до убожества! А я смотрел и ничего не понимал… Не прощу. Никогда». Он даже не помнил, когда в нём проснулась эта жажда чужого внимания. Вероятно, наблюдая общение родителей, он начал неосознанно копировать ту сторону, у которой было больше преимуществ. Проницательная, прекрасно владеющая как собой, так и обстановкой, при этом не гнушающаяся пользоваться своим внешним видом – мать поистине внушала маленькому Пьерше и страх, и восхищение. Насколько Пьерше знал, по меркам своего поколения она вышла замуж в возрасте старой девы и всё больше из-за давления родни. Так что ухаживания графа Круазе, увлёкшегося зрелой красотой, оказались очень кстати. Ходили даже слухи, что невеста, до того как получить предложение, скомпрометировала ухажёра, чтобы надёжно отрезать все пути к отступлению. Теперь же, получив в своё распоряжение компанию супруга и её дивиденды, она полностью погрузилась в светскую жизнь, устраивая вечера моды, пикники и прочую дребедень, на которую съезжались её друзья и кавалеры. Много лет назад она казалась Пьерше грозным исполином, справедливо метающим молнии в никчёмного мужа. Их брак был равным по титулам и социальному положению, но Пьерше всё детство преследовало ощущение, будто отец – нищий простак, которого мать взяла под опеку из чистого одолжения. Возможно, такое впечатление складывалось из-за постоянно звучащих в доме упрёков. Колкая критика, равнодушное игнорирование, внезапные оскорбления… А тот терпел и улыбался, как побитая собака виляет хвостом, и пытался сделать вид, что ничего не происходит. Пьерше долго не мог понять, как возможно переносить подобное отношение. И потому тоже считал отца нелепым, странным, неудобным в их доме членом семьи, которого стыдился и избегал. А ведь на самом деле жизнелюбие и острота мысли, благодаря которым Пьерше с такой охотой принимали в любом обществе, были наследием именно старшего графа Круазе. От матери сын получил всё остальное: утончённую внешность, походку, чувство стиля, тягу к эпатажу и элегантности. Казалось бы, он соединил в своём характере лучшие качества родителей – но не был плодом их любви. – Ты ведь даже не плакала, когда он уезжал лечиться в санаторий, – ты, чудовище! И точно так же ты отправляла меня потом в лицей. Мы оба были для тебя ненужными вещами, – прорычал он с бессильной злостью. Ни разу Пьерше не получал от неё ответа на свои письма, находясь далеко от дома. Ни разу ему не позволили приехать на каникулы, когда лицей пустел и мальчик слонялся по кампусу, изнывая от одиночества. Ни разу никто не приехал проведать его. Пять лет Пьерше сходил с ума от безвестности и ощущения, что его сдали в утиль. Он только получал деньги и хорошую одежду на каждый сезон – графиня исправно заботилась о внешней картинке, чтобы её не в чем было упрекнуть. Любимый сын, на которого не жалеют средств, несчастный муж, страдающий неизлечимым недугом… Зато одноклассники быстро оценили его артистизм, а учителя – цепкость восприятия, и хоть от последних Пьерше порой перепадало за дерзости, там-то он и взрастил свои таланты. Лицей стал его колыбелью. То, что поощряли в нём окружающие, Пьерше тут же подхватывал и утраивал. Как-то раз он проник на кухню, поспорив с приятелями, что выпросит несколько кексов. Тогда кухарка закрыла его собой, защищая от нечаянно рухнувшей сверху посуды, и Пьерше впервые испытал неведанное раньше блаженство тепла и объятий. С тех пор он никогда не упускал случая шутя обнять встречающихся на его пути прачек или горничных – а чем старше он становился, тем охотней они ему это позволяли, – а через несколько лет произошёл один любопытный эпизод, после которого Пьерше узнал второе значение слова «любовь». В общем, заканчивая лицей, он уже был гораздо смелее и прозорливее своих одноклассников в секретах ухаживания за противоположным полом. Жизнь проносилась как бессмысленный нескончаемый кошмар, пока он не встретил Аурелия. Их дружба, конечно, стала лучом света. Но один луч не может разогнать тьму, копившуюся веками. – Убил бы тебя… – Эти слова вырвались сами собой, безо всякого смысла, и Пьерше сам испугался того, что сказал. Он задыхался, был на взводе, чувствуя, что ещё чуть-чуть, и выйдет что-нибудь непоправимое – и бросился к дверям кабаре, как к спасительному острову. В нос ударил привычный запах сигаретного дыма. Бронза канделябров и сатиновые скатерти на столах выдавали претензию заведения на роскошь. Стулья и диванчики, обитые пёстрой тканью, были сплошь заняты почтенной, разодетой в пух и прах публикой. Подняли занавес. Повсеместный блеск бутылок прекрасно резонировал со всеобщим оживлением, отдаваясь в душе колкими шипучими пузырьками. В ярком свете и при бравурной музыке разыгрывали какую-то комедийную сценку. Уже недурно. Пьерше с облегчением вздохнул, ощущая, как шквал обрушившихся впечатлений гасит сознание. Пробираясь между столиками, он искал кого-нибудь из знакомых, но случай оказался даже удачней, чем можно было предположить. – Граф Круазе? Терк Гриесс заметил его первым, а вслед за ним осветилось восторгом и лицо его юной жены. От Пьерше не укрылась её чрезмерная радость. «Я с ней говорил на балу не более пяти минут, – со снисходительным удовлетворением вспомнил он. – Бедная девочка, и что она теперь от меня хочет? Запоздало познать вкус любви? Впрочем, небольшой разговор ничего не значит». Летара Гриесс обладала довольно средним умом и не блистала сочной, яркой внешностью, а потому у неё не было никаких шансов увлечь собой Пьерше. Тем не менее сейчас, в отвратительном настроении, возможность пофлиртовать даже с ней служила своего рода лекарством. Графиня неплохо разбиралась в поэзии и читала не только бульварные романы, но ей не хватало проницательности, чтобы оценить изысканную тонкость иносказаний, и, поразвлекав девушку минут десять, Пьерше переключился на её супруга, который охотно заговорил о предстоящем заседании Ассамблеи предпринимателей. Пьерше обрадовался: он желал посетить её в качестве гостя. Неспешно подводя Терка Гриесса к своей главной мысли, граф Круазе в то же время не терял зрительного контакта с Летарой, находя в каждом жесте и взгляде подтверждение её скрытому упоению. Втайне вся эта ситуация смешила Пьерше: «Старый индюк и не подозревает, что супруга потеряла голову. Неужели он настолько слеп? Она явно вышла замуж не по симпатии и впервые влюбилась. Неудивительно, при такой-то разнице в опыте и возрасте! Но, в конце концов, я-то тут при чём? Я всего лишь поддерживаю деловой разговор в личных целях. Остальное меня не касается». На равных Пьерше мог чувствовать себя лишь с Сепиру. Но баронесса Шертхесс принадлежала к совершенно иной категории… представить себя с ней в постели было немыслимо. Это бы всё разрушило. Спустя час делец, к скрытому унынию жены, собрался домой, и Пьерше, распрощавшись с ними с деланным радушием, вновь погрузился в угрюмую тревогу. На этот раз судьба исчерпала закрома везения: как назло, в зале не нашлось ни одного знакомого, с которым он не отказался бы скоротать вечер. Оставалось лишь сидеть тут, скрываясь, точно в бункере, от тяжёлых воспоминаний, и глазеть на посредственные пантомимы. Или, быть может, мастерство актёров было не так уж и плохо, а причина заключалась лишь в его, Пьерше, настроении? Он заказал себе ещё бутылку вина без закусок и не спеша приканчивал её, когда над ухом раздалось: – Не возражаете, если я присяду? К полуночи кабаре и правда уже было забито под завязку, гомон и раскатистый смех десятка голосов, которые силилась перекричать визгливая музыка, перекатывались внутри него, точно в гигантской погремушке. Пьерше рассеянно кивнул вызывающе разодетой незнакомке. – Заказать вам что-нибудь? – предложил он от нечего делать. Та тут же взяла карту ресторана. – Рыбу под соусом и бокал белого. Что, это была шутка? – уточнила она в ответ на его вскинутые брови. – Нет, заказывайте. – Пьерше пожал плечами, подзывая официанта. – Обычно дамы сперва ломаются для виду. – Я считаю, если дают, то надо брать. Все ведь этого хотят, просто притворяются. Пьерше взглянул на собеседницу внимательнее. Прежде он лишь отметил вычурность её наряда, а теперь оценил фасон. Плотная малиновая ткань стекала, точно вино, по торсу, переходя в такого же цвета юбку до щиколоток. Вызывающе обнажённую зону декольте покрывал розовый газ с редкой золотистой вышивкой, которая не прятала изгибов тела. Крупные серьги – единственное ювелирное украшение – искрились бриллиантами из-под намеренно небрежно заколотых волос. Сейчас, когда незнакомка сидела за столом и юбки не было видно, она казалась почти нагой. – Что вы здесь делаете? – Хотела развеяться, – спокойно ответила женщина. – Но, по правде сказать, программа отвратительная. Думаю, скоро поеду. – У вас что-нибудь на примете? – Нет, просто к себе. Владельцы заведения, точно вняв их недовольству, решили разбавить представление музыкальным номером: на сцене появилась певичка. И, вопреки пьяному разгулу, она запела о спящем городе и пронизывающей его тоске, об одиночестве и выцветших снах. Умоляя невидимого любовника забрать её с собой, она клялась в верности, обещая поверить даже в нарисованное избранником солнце… Низкий, с любопытным металлическим оттенком голос был подобен пению сирены. Страсть неизъяснимым образом переплеталась с бездушием. По коже Пьерше побежали мурашки. Когда певичка умолкла и посыпались аплодисменты, Пьерше обнаружил, что наконец-то смог забыть обо всём, даже о спиртном, полностью погрузившись в гипнотизирующий женский тембр. Его соседка между тем деловито расправлялась с угощением. – А что же стало с твоим спутником? Бросил тебя? – прервал он вынужденное молчание. – М-м-м, нет, наконец-то женился, – даже с какой-то радостью отозвалась она. – На весьма юной девушке, между прочим. И сказал, пока что будет с ней. Я не расстроилась, если честно: играть двадцатилетнюю нимфу, когда тебе самой пошёл четвёртый десяток, утомительно. Только не спрашивайте, о ком я говорю. – Да я и так понял, – кивнул Пьерше, сразу перетряхнув в голове светскую хронику и прикинув, о ком могла бы идти речь. Подходил даже граф Гриесс. – Слушайте, а поедемте правда ко мне? – оживилась вдруг незнакомка. – Ну вот вы мне нравитесь, – пояснила она на его вопросительный взгляд. – Нет, если я не в вашем вкусе, то нисколько не настаиваю. Пьерше вновь оглядел её изысканно, с математической точностью подкрашенное лицо. Проницательные глаза смотрели с подкупающей открытостью. Да, так у него появлялась перспектива перетерпеть эту тяжёлую ночь. – Далеко? – Нет, не очень. – Она назвала адрес. И правда неплохой тихий район. * * * Сознание приходило медленно и неохотно. В висках пульсировала боль, внутренности Пьерше сжигала жажда. Очевидно, он вчера перепил… Надо было заказывать ещё и закуску. Впрочем, он и хотел напиться, чтобы не думать, не правда ли? А вот что действительно озадачивало, так это незнакомый потолок над головой. Что-то поблизости хлопнуло, и Пьерше приподнялся, путаясь в непривычных подушках, которых внезапно оказалось великое множество. Стены с вишнёвой драпировкой, высокий диск зеркала в бронзовой оправе, резной комод и стулья из розового дерева, пышные ковры, золочёная окантовка под потолком, мерцающие ажурные светильники, имитирующие ветки деревьев, прохладная громада нежно-бежевых шёлковых штор. Посреди этого сказочного великолепия знакомая незнакомка расчёсывала гребнем волосы. – У меня заварен чай, есть лимонад и морс, – заметив, что гость очнулся, буднично огласила она. – Что принести? – Морс. – Пьерше бессильно откинулся обратно на простыни. Мозг медленно выуживал из тёмного омута похмелья события минувшей ночи. Да, точно, он приехал сюда с ней… как её? А, даже не спросил. Какой стыд! Сейчас, при свете дня, страхи прошлого отступили и Пьерше начинал смотреть на всё – и на своё настроение, и на глупый флирт с Летарой, и на то, что вытворял дальше ночью, – под другим углом. Никогда он ещё не позволял себе напиться и вести себя столь жалко в присутствии кого-либо, пусть даже продажной женщины! Кажется, он вывалил ей всё, что скопилось на душе, от начала и до конца, плакал, а потом… потом… возможно, он просто заснул? Морщась, Пьерше заставил себя сесть, как раз когда куртизанка вернулась с подносом, на котором стояли графин и, кроме того, лёгкий завтрак. – Спасибо, – только и выдавил он, принимая еду. – Если так плохо, не заставляй себя, полежи ещё, – мягко посоветовала она. – Я могу полностью задёрнуть шторы, если хочешь. Или тебя ждут какие-то дела? – Нет, никаких дел. – Пьерше залпом осушил стакан терпкого ягодного морса. – Как тебя зовут? Нордианка от души расхохоталась, показывая, что ей знакома не только сдержанная учтивость. – А я думала, мы так и будем, без имён. Даже ведь интереснее… Зови меня Китея. – Ты специально подстроила это вчера? С песней? Или нет? – нерешительно и в то же время испытующе спросил её Пьерше. – А есть разница? Какой вариант самому больше нравится, тот и выбирай. Китея лукаво улыбнулась и вернулась к зеркалу, снова берясь за гребень. В комнате было очень тепло, даже жарко, и она накинула лишь лёгкое муслиновое платье, через которое просвечивали покатые плечи и бёдра. Некоторое время оба провели в молчании: Китея приводила себя в порядок, Пьерше увлёкся завтраком. Еда была свежая, вкусная, и скоро он почувствовал себя гораздо лучше. Снова оглядел комнату – явно гостевую. – Сколько тебе нужно в месяц, чтобы я мог приезжать сюда в любое время?