Впрочем, одна из аристократок приезжала во дворец не только для развлечений: княгиня Дженвелья Силевирт неуклонно приближалась к статусу фаворитки императрицы. Обходительная, деятельная, обладающая острым умом, она составляла эльфийке компанию далеко не только в праздных беседах. Новый статус горожан состоятельного класса, которые требовали привилегий наравне с дворянами, по-прежнему не был определён. Изгнав часть знатных семей из столицы и отобрав их имущество, Орсинь существенно пополнила государственную казну, однако это не означало, что Ассоциация предпринимателей так просто сдаст свои позиции в новом раунде переговоров. В этих зыбких обстоятельствах, которые требовали выжидательности и прозорливости, княгиня Дженвелья служила негласным посланником между двумя партиями. Пьерше поощрял сближение Орсинь с княгиней Силевирт, сама же эльфийка не только осознавала проистекающие из этого выгоды, но и получала искреннее удовольствие от общения с незаурядной собеседницей. Это развлекало её и помогало встречаться с Аурелием в хорошем расположении духа. Иногда она читала ему письма Арэйсу, в которых княгиня рассказывала о своих успехах и о том, что собирается поступать на факультет академического пения. Профессор, который готовил её к экзаменам, говорил, что у неё есть способности. Император слушал новости с любопытством, в глубине души жалея, что так и не нашёл с кузиной общего языка. Впрочем, если ей лучше держаться от него на расстоянии, пусть так оно и будет. Прозвучавший сейчас вопрос о личной жизни не сильно удивил его: все эти месяцы Орсинь тактично не лезла ему в душу, но всё же, учитывая их высокий статус, ей нужно было хотя бы минимально находиться в курсе событий, чтобы, если что-то всплывёт на публике, знать, как реагировать. – Я с ней больше не встречался, – продолжая спокойно есть, ответил Аурелий. – Почему? – нахмурилась эльфийка. – Мне показалось, что мое происхождение оказалась для неё крайне неприятным сюрпризом. И кроме того, Фелинь действительно ценит ту жизнь, которая у неё есть сейчас. Она велела мне явиться не раньше, чем через месяц – уж очевидно для того, чтобы её чувства к тому моменту поугасли и было не так больно расставаться. Я подумал, что лучше не беспокоить её вовсе. – Ну и зря, – хмыкнула Орсинь. – Стоило всё же довести дело до конца, а не бросать на полпути. Так её зовут Фелинь, верно? – Зелёные глаза эльфийки хитро сощурились. – Вот только не надо лезть в мои дела! – недовольно вскинулся Аурелий. – Тебе своих должно хватать. Или, на худой конец, интриги целой столицы к твоим услугам. – Ой, да больно надо, – насмешливо закатила глаза Орсинь, откидываясь на спинку стула. Аурелий искоса окинул взглядом её фигуру: шёл всего третий месяц, но живот эльфийки уже заметно выпирал. По словам врача, он рос даже слишком быстро, что могло указывать на двойню. Не сказать чтобы это сильно радовало Аурелия: несчастья его семьи тоже таинственным образом начинались с рождения двойни в прошлом поколении. И даже если это было всего лишь совпадением, то, что один из близнецов будет лишён родовой магии и обречён чувствовать себя калекой, оставалось непреложным фактом. Аурелий сжал вилку. Почему снова двойня? Было ли это тоже случайным стечением обстоятельств? «Похоже на двойников, только наоборот, верно? Один может всё, другой – ничего. Обмена способностями не происходит». Он слышал свои мысли и мысли Геасфель. Теперь, после войны, Аурелий чувствовал её присутствие постоянно. И если раньше им обоим требовалось сделать усилие, чтобы сблизиться, то теперь, наоборот, – оба тщательно следили за тем, чтобы не «подойти» друг к другу слишком близко. Эмоциональное потрясение помогло им пересечь ту заветную черту, на достижение которой у других двойников, быть может, уходят годы. Путь до этой стадии долог, а до тех пор тесная связь двойников, наоборот, коварно играет против них. Именно поэтому Аурелий теперь понял, почему во всех известных легендах двойников использовали так жестоко: они просто не успевали обрести могущество. И стоит поставить под угрозу жизнь одного, как второй сделает что угодно, чтобы пресечь страдания своей половины. Хорошо ещё, что такой феномен, как двойничество, крайне редок, иначе какой кошмар творился бы в городах, если бы правители выискивали их целенаправленно в каждом доме! Сдавленный, пронзительный крик заставил Аурелия вздрогнуть. Орсинь, побледнев, уставилась на него во все глаза: несколько прядей императора отросли, приобретя такой же молочный цвет, как и волосы Геасфель. Аурелий выругался: он так углубился в размышления, бродя по лабиринтам как своего, так и чужого разума, что проворонил начало слияния! Эльфийка всегда была его ближайшим союзником, перед которым император мало что скрывал, и бдительность его невольно ослабла… – Когда всё зашло так далеко? – Орсинь трясло то ли от ужаса, то ли он гнева. – Тише, не пугайся, – постарался успокоить её Аурелий. – Уже больше полугода. И, как видишь, никто ничего не заподозрил. Причин для паники нет. – Значит, во время войны! – прошипела эльфийка. – А я ведь подозревала! Тот свет, и та стена – ты не мог бы сотворить их сам! Подозревала, что замешана моя сестра, но ты ведь не признавался! – А что бы это изменило? Каждый из нас принёс жертву, чтобы победить. Кроме того, это более безопасное для нас состояние: теперь я в любую секунду могу поменяться местами с Геасфель и отправить её туда, где нахожусь сам. Она может воспользоваться моими способностями Табриесса, даже Даром. Ей больше ничто не угрожает! И кроме того… – Аурелий хотел поделиться с Орсинь только что возникшей мыслью о сходстве императорских близнецов и двойников, однако эльфийка его перебила, вскочив, как ошпаренная, и закричав: – Да как, Бездна тебя побери, ты не понимаешь, что это опасно! Я боюсь, что потеряю вас обоих. Вы с Геасфель уже утрачиваете границы. Даже если вы станете неуязвимыми, как будете жить? Как какой-то гермафродит? Как тогда с вами общаться, когда не поймёшь, где кто?! Вы нужны мне не вместе, а по отдельности! – Орсинь, пожалуйста, тебе нельзя так сильно переживать! – переполошился Аурелий. – А что ты делаешь для того, чтобы я оставалась спокойной?! – яростно, как пощёчину, бросила эльфийка ему в лицо. – Прости. Прости, пожалуйста. – Он был готов говорить ей всё что угодно, лишь бы она хоть немного остыла. – В конце концов, мы же не специально. Когда в долине твой отряд взяли в кольцо, я позвал Геасфель интуитивно. Это был порыв отчаяния. Я не знал, как ещё спасти тебя. – На этот раз слова императора возымели действие: Орсинь умолкла, вспомнив свой первый бой. Аурелий поспешно добавил: – И, раз уж теперь мы получили такой дар, его нужно хотя бы изучить. Ведь никто до сих пор не знает, откуда берутся двойники. В чём их предназначение. У меня, как у императора, есть лучшие возможности, чтобы приоткрыть завесу этой тайны. – По мне, так это не дар, а проклятье, – простонала эльфийка, тяжело опускаясь обратно на стул. – Проклятье всем нам… Однако прежде, чем хоть один из них успел продолжить разговор, в дверь столовой постучал слуга, и отворив её, объявил: – Граф Круазе просит видеть вас. Пьерше вошёл стремительно: волосы его были всклокочены, рубашка без шейного платка, взгляд возбуждённо блестел. Жестом велев слуге закрыть двери с той стороны, Пьерше дождался, пока они останутся наедине, и только тогда торжественно произнёс: – Вы не поверите, но, похоже, я вышел на преступника, который писал на Орсинь пасквили! Я нашёл ещё один текст, написанный точно таким же почерком, и у меня есть свидетельница, которая может описать внешность автора. Я уже сопроводил её в ведомство для допроса. – Надо же, – удивлённо протянула эльфийка. – И где же ты обнаружил находку? – Ну, это… – Пьерше вдруг замялся, – своеобразная история. * * * Присутствие Китеи в буднях Пьерше напоминало туман, который рассеивается по утру, не оставляя следов. Ласки и забота её были достаточными, чтобы граф Круазе закрыл глаза на то, что он их покупал, и в должной мере необременительными. На тихой, усаженной сиренью и тополями улочке он поднимался на крыльцо, которое мало чем выделялось среди прочих в этом доме. Ему открывали, и уже за порогом Пьерше окутывал вычурный, сказочный лоск квартиры с малиновыми, будто бы пышущими жаром обоями, тканевыми драпировками, декоративными нишами и вазонами. К тому времени, как он успевал скинуть верхнюю одежду, ему навстречу выходила Китея – будто бы до этого чем-то занятая, она радовалась отвлёкшему её от повседневных дел гостю. Не целуя, она сердечно обнимала его, и Пьерше вдыхал запах духов – не искристо-фруктовый, какому отдают предпочтение молодые девушки, а древесный, чуть приправленный сладкими нотками ириса аромат зрелой женщины. Затем, не торопясь, Китея уверенно брала Пьерше под руку и вела в свои покои. Голос её был мягким и мелодичным, обещающим покой после дневных забот. В сущности, разница между предыдущими любовницами и этой женщиной оказалась небольшой: Пьерше и прежде тратил приличные суммы на избранниц, только при этом сам разыгрывал героя. Здесь же, незаметно оставив на комоде условленную пачку купюр, которая вскоре так же незаметно исчезала, он не был обременён никакими условностями. Китея никогда не лезла к нему с расспросами о работе или личной жизни, довольствуясь отведённой ей скромной ролью. Её эпизодическое озорство гармоничным образом перетекало в бытовую практичность, когда Пьерше просто лежал на диване и следил, как она накрывает на стол, даёт указания прислуге, расставляет по местам вещи – и всё это без суеты и лишних слов. Он любовался присутствием в своей жизни женщины, движениями её рук и головы. Иногда, впрочем, Пьерше надоедало ждать, пока она выйдет из амплуа рачительной хозяйки, и он принимался приставать к ней сам. Китея звонко смеялась, отбиваясь, пряталась за мебелью, и он ловил её по всему дому, пока наконец не прижимал к какой-нибудь поверхности и не начинал покрывать её шею алчными поцелуями, не в силах больше сдерживать страсть. Но даже так Китея по-прежнему слабо отталкивала его. Тогда движения Пьерше становились резкими и злыми, гранича с грубостью, и Китея наконец-то подчинялась, с болезненной, лихорадочной нежностью принимая его в свои объятия. Нередко во время таких противостояний они что-нибудь опрокидывали. И на этот раз, пока Пьерше ещё лениво потягивался на простынях, Китея уже соскользнула, чтобы убрать на полки каким-то чудом упавшие с них книги. Её голые ступни заманчиво прошлёпали по полу. Перевернувшись, Пьерше рассеянно разглядывал острые костяшки позвоночника, проглядывающие сквозь кружевной халат, растрёпанные волосы и красивые округлые локти. Китея наклонилась, поднимая с пола украшенный завитками блокнот на замочке. – Что это такое? – заинтересовался граф Круазе. – Да так, иногда ухажёры мне что-нибудь сочиняют здесь на память. Анонимно. Я потом читаю, развлекаюсь. Хочешь посмотреть? Подхватив находку, Китея игриво забралась к нему под одеяло, делая вид, что ей холодно. Взяв надушенный блокнот, Пьерше небрежно раскрыл его. Плотные белые листы захрустели в пальцах, мельтеша десятками разных почерков и чернил. Затем ему показалось, что он увидел нечто знакомое. – Что такое? Решил меня приревновать? – хихикнула Китея, когда он резко выпрямился, усаживаясь поудобнее в постели. – Подожди-подожди, – пробормотал Пьерше, внимательно перелистывая назад. Где-то здесь… она точно была, такая же подпись… Вот! «Самой чистейшей из лилий, самой страстной на улице Галерей. Неизменной, непреклонной, незабвенной, ваш…» Пьерше готов был поклясться, что это тот самый почерк из писем, в которых неизвестный давал указания типографу о печати пасквилей, порочащих его честь и честь Орсинь. – Кто это написал? – потрясённо произнёс он, чувствуя, как ладони мгновенно покрываются потом. – Без понятия, он пьяный был в стельку. – На лице Китеи читалось недоумение. Однако очень быстро, как у всякой проницательной барышни, оно тут же сменилось настороженностью. – Так, только не втягивай меня ни во что! – Нет. – Пьерше поймал её запястье и крепко сжал – так же, как только что хватал, покрывая поцелуями. – Ты скажешь мне, кто был этот мужчина. Когда он оставил эту запись?! Китея упрямо прятала от него взгляд, набычившись и став чужой, незнакомой. – Забирай свои деньги, если хочешь, только уходи! Мне не нужны неприятности! – Неприятности будут, если ты откажешься сотрудничать. Сейчас мы оденемся и ты поедешь со мной. Твою анонимность, как свидетеля, я гарантирую. И попрошу одолжить твой альбом. Китея бросила на него возмущённый взгляд и сникла. Процедила сквозь зубы: – Отпусти, мне надо одеться. – И, повернувшись спиной, принялась хмуро натягивать чулки. Движения Китеи стали беспорядочными, нервными, и она больше не имела ничего общего с той представительной дамой, какой прежде казалась Пьерше. Точно спала фальшивая обёртка, в содержанке проступили новые краски. Теперь перед графом была всего лишь девица лёгкого поведения – переживающая исключительно о себе, заботящаяся исключительно о себе – ни больше ни меньше. И этот пресный, посредственный облик оттолкнул Пьерше. Ему стало неприятно находиться в этой кровати, есть здешнюю еду. Глядя на расстроенную Китею, которую он ещё недавно целовал, теперь он даже не испытал желания хотя бы немного её успокоить. «И это конец? – удивился про себя граф Круазе. – Настолько банальный и холодный, что нет ни слёз, ни сожалений?» И стоило ему так подумать, как его охватили одиночество и грусть. Только вот бежать теперь, как прошлой зимой, было некуда – второй раз иллюзия не сработает. Он отвёз Китею в следственный отдел, и они даже не сказали друг другу прощальных слов. Выйдя на улицу, Пьерше растерянно глядел по сторонам, только-только начиная осознавать, что у него вновь нет места, которое он мог бы назвать своим домом. Он вернулся в отправную точку той тёмной холодной ночи. Точно в Бездну! Перед ним возникла череда воспоминаний: беспрестанное дурачество с Сепиру, заигрывания с Орсинь, так и не нашедшие ясного финала, встречи и расставания с другими девушками – бесконечный поток, от вида которого Пьерше ощутил гигантскую усталость. Даже пост министра, который он некогда считал вершиной своих амбиций, словно утратил в глазах графа своё величие, прежде наполнявшее его чувством целостности. «Так много усилий и так мало счастья!» – с досадой подумал Пьерше. * * * Китея довольно отчётливо помнила внешность того, кто сделал запись. По её сведениям, встреча произошла более года назад. Это был куртуазный пьянчуга, захвативший воображение элитной ночной бабочки благодаря яркой одежде и диковинным историям. Стоило художнику-криминалисту составить портрет по описанию, как в нём быстро узнали путешественника и авантюриста Женвиля Щенга. Сложность состояла лишь в том, что почерк не совпал с документами за его подписью, которые удалось получить у других ведомств. Тогда Китея вспомнила, что пьяница записывал послание в блокноте не от руки, а с помощью своих магических способностей. Пьерше невероятно повезло, что некогда зимним вечером преступник так перебрал с выпивкой, что позабыл обо всякой осторожности, выдав свой секрет проститутке. Следствие тут же бросилось поднимать документы о господине Щенге. Группа жандармов отправилась по месту его жительства и вскоре обнаружила, что квартира, которую Женвиль снимал уже более года, оснащена кустарными сигилами, которые оповещали владельца о приближении нежеланных гостей. Охранные системы без регистрационных номеров явно были приобретены незаконным образом. Это сразу увеличило подозрения, давая понять, что жандармы имеют дело с преступником гораздо более серьёзным, чем мелкий нарушитель закона. А вскоре выяснилось, что он не кто иной, как потомок купеческого рода Неядов, некогда осуждённого за исследование некромантии. Господина Щенга, разумеется, на месте не оказалось, и, взломав дверь, жандармы провели обыск. Квартира оказалась добротной, но без излишеств: недорогая мебель в избытке, стены оклеены простыми бумажными обоями, в комодах – множество драгоценностей из камней и металлов, походный инвентарь, мелкие магические артефакты. Оружия не нашлось. Из документов – обычные счета и уведомления от арендодателя. Судя по всему, Женвиль хорошо обогатился за время приключений по миру, но отчего-то не спешил пускать средства в оборот, не жил на широкую ногу и не пытался открыть какое-нибудь дело в столице, хоть и провёл здесь уже более года. Наведя справки, следствие за несколько дней выяснило, что с тех пор, как мода на его экзотические байки среди светских салонов прошла, Женвиль так и исчез с радаров хорошего общества, не воспользовавшись предоставленным ему авансом доброго мнения. Он также не изъявил рвения участвовать в войне с дроу и не призывался в силу возраста. Однако сам нанялся в городскую стражу из-за нехватки рук и, прослужив без отличий и выговоров до конца военных действий, уволился по собственному желанию. Последние полгода о нём практически ничего не было слышно. В квартире Женвиль Щенг так и не объявился, словно исчезнув из города. Зато у света были зоркие глаза и чуткий слух, и очень скоро до сведения жандармов довели тот факт, что граф Иверт Нуршенг, тоже покинувший армию после войны в чине младшего офицера, в последние полгода свёл тесное знакомство с упомянутым господином. Молодого дворянина схватили, и долго тот под угрозами не выстоял: расколовшись, Иверт сообщил о хранящемся в его доме свёртке, полученном минувшей зимой от Женвиля Щенга. Содержимым, согласно слёзным заверениям, он никогда не интересовался. Каково же оказалось изумление жандармов, когда в извлечённом из тайника свёртке оказалось лишь несколько ожерелий и колец – да, без сомнения, находка дорогостоящая, но на первый взгляд абсолютно бессмысленная! И снова счастливый случай помог найти оборванную нить поисков: в ту же ночь один из соседей Женвиля Щенга поднял крик, решив, что в дом пытается пробраться вор. Когда же на место прибыли жандармы, оказалось, что земля во внутреннем дворике кое-как притоптана. Тайник разрыли, обнаружив ящичек с пачкой писем. – …Однако лицо, раскопавшее тайник, задержать не удалось. Подозреваем, что здесь задействована некая родовая магия, – отрапортовал стоящий навытяжку перед императрицей жандарм. – Магическое эхо очень слабое и быстро рассеивается под воздействием других аур, но всё же его можно проследить на протяжении пары метров. Вероятно, это чары среднего уровня, направленные на своего обладателя, именно поэтому они оставляют так мало отпечатков в окружающей среде. Ими может быть, например, невидимость. Найденные же письма переданы с утра следствию и вскоре будут изучены. – Хорошо, – сухо кивнула Орсинь. – А графа Нуршенга привели? – Да, он ожидает вас. – Ведите. – Эльфийка раздражённо вздохнула, бездумно переставляя на столе принадлежности дорогого чернильного набора, недавно подаренного ей Дженвельей. Милая Дженвелья! Как Орсинь хотелось бы сидеть сейчас вместе с ней в беседке и смеяться над всякой чепухой, а не тревожиться о неуловимом преступнике. Как и ранее, он водил императрицу за нос, будто бы издеваясь. Впрочем, чем более изобретательным он оказывался, тем больше Орсинь начинало волновать не задетое самолюбие, а понимание, что на свободе бродит настоящий уголовник. Судя по всему, тайник у графа Нуршенга был задуман как отвлекающий манёвр. Дождавшись, пока всеобщее внимание сосредоточится на ложных уликах, преступник попытался забрать с собой настоящие, и лишь досадное стечение обстоятельств помешало ему скрыться с ценной информацией. Эльфийка уже жалела, что не взяла дело под свой контроль сразу же, как Пьерше сообщил ей новость, и не велела следствию отнестись к поимке Женвиля Щенга с высшими предосторожностями – но кто же знал? Неслышно отворилась дверь, и в кабинет протиснулся граф Иверт Нуршенг: бледный, осунувшийся, с тёмными кругами под глазами. Его руки были скованы кандалами, испускающими матовое свечение, из-за которых норд не имел возможности колдовать. Должно быть, не самое приятное ощущение, когда твои магические потоки перекрыты – всё равно что горло прихватила петля. Но, пожалуй, физические невзгоды не могли истощить юнца так, как душевные потрясения. Молодой граф слёзно клялся, что его подставили, однако следствие не спешило освобождать его, допуская вероятность, что он ведёт умелую игру. Семья, отвернувшаяся от Иверта после столь тяжкого обвинения, и его окончательно пошатнувшееся положение в обществе довели молодого аристократа до исступления. Лишь Орсинь, узнавшей о происходящем, отчего-то захотелось ему верить. Ей врезалось в память, с какой детской восторженностью Иверт топтался вокруг Женвиля Щенга на зимнем балу: то был взгляд подростка, очарованного кумиром. Слишком много было в Иверте наивной мягкотелости, чтобы предположить в нём способность к истинному злодеянию – не потому, что слишком честен, а потому, что оробеет в ответственный момент. Не было в этом избалованном юнце стержня для решительных действий. – Проходи, мальчик, не бойся. Я не собираюсь ни в чём тебя обвинять, – величаво протянула Орсинь, отрываясь от унылых мыслей, когда Иверт затравленно остановился, переступив порог. Они были практически одного возраста, однако официально одетая, с серебряной диадемой в волосах и в торжественном антураже императорского кабинета, эльфийка выглядела гораздо старше. – Я правда ничего не знал! – воскликнул Иверт, падая перед ней на колени. – Ваше Величество! Да, я вёл себя отвратительно с общественной точки зрения. Безответственно с точки зрения моей семьи. Но когда господин Щенг передал мне свёрток, попросив спрятать его так, чтобы никто не обнаружил, я и помыслить не мог о чём-либо незаконном! – Я знаю. Ты восхищался им, не правда ли? – произнесла Орсинь, пристально рассматривая его.