– Без свадебной причёски они гораздо красивее. Замечание о внешности несколько привело её в себя. – В самом деле? – чтобы не молчать, спросила Юйсинь. Усилием воли она заставила себя взглянуть в золотисто-карие глаза с мягкими ресницами. Обвести взглядом широкие, красивые плечи, не обделённые тренированными мышцами, грудь, покрытую светлым пушком волос, чуть опадающий в такт дыханию живот – мужское тело, которое она обязана принять. Пожалуй, Келсий выглядел очень даже мужественно, однако Юйсинь не испытывала ни малейшей симпатии. Разве что малость отвращения – из-за безвыходной ситуации. Затем взгляд её метнулся ниже, и зря. Впервые увиденная плоть показалась ей страшной и уродливой. Она быстро отвернула голову, боясь выдать истинные эмоции. Миссия, это её миссия во имя рода… этого хочет Грев. Она вздохнула, сглатывая, унимая дрожь. – Юйсинь… – Голос Келсия изменился, стал настойчивым, властным, каким она его прежде не слышала. Она повиновалась, и его губы тут же накрыли её. От неожиданности Юйсинь вскинула руки, хватая супруга за плечи. А он продолжал целовать её, проталкивая язык внутрь, заставляя захлёбываться и отвечать. Его пальцы ожили, лаская тело, и Юйсинь показалось, что у неё больше нет ничего личного, будто она рассыпается на кусочки… Немного полегчало, когда Келсий спустился ниже, выцеловывая каждый сантиметр её тела, от шеи и до кончиков ступней. Это ей неожиданно понравилось, и, подставляя себя горячему языку, Юйсинь думала, что точно так же она могла бы лежать с братом, и это было бы обоюдно… Повинуясь импульсу, Юйсинь прикрыла глаза, представляя, что прижата к кровати телом Грева. Потом Юйсинь много думала о том, почему она так зациклена на брате. Оттого, что молодость провела запертой в четырёх стенах? Оттого, что не имела близкого знакомства с другими мужчинами? Её брат стал для неё всем, несмотря на то – Юйсинь теперь понимала – что ему она была безразлична. Она никогда не видела, чтобы он пользовался тем платком, а спрашивать стеснялась… Так или иначе, фантазии о Греве в ту ночь помогли ей. Келсий старался доставить ей удовольствие, и через некоторое время Юйсинь даже начала томно вздыхать, выгибаясь навстречу ласкающим губам. Император ловко забрался сверху, вынуждая раздвинуть бёдра шире. Распалённая, Юйсинь закусила губу. Но всё же не смогла сдержать стона, когда внутренности пронзила боль. Казалось, их ожгло огнём. – Прости, – прошептал Келсий ей на ухо. Что ей были его извинения? Она, княгиня Брунгервильсс, лежала нагая и извивалась от боли! Удовольствия в ту ночь Юйсинь так не получила, как, впрочем, и в следующие… * * * У императрицы обнаружилось много официальных обязанностей, от которых у Юйсинь кружилась голова. Ей не хватало знаний, чтобы управиться с ними, а отчасти они казались ей скучны: дома её не приучали к усидчивости в занятиях, требующих сосредоточенности ума, уделяя больше внимания изящным наукам. Сейчас Юйсинь понимала, что зачастую поступала нелепо, не завоёвывая уважения ни слуг, ни придворных, однако тогда кругозор её был настолько узок, что она просто не имела возможности здраво оценить себя. Привыкнув к лести, которой окружали её на балах, с полным сознанием того, насколько неизмеримо выше стоит её род над всеми остальными аристократическими семьями, Юйсинь вскоре перессорилась со всеми, кто мог представлять для неё пользу. То, что высокое положение, – это лишь половина успеха, и гораздо важнее умение быть обходительной, императрица поняла только в изгнании, когда у неё не осталось ни одного союзника, которого она могла бы отправить в столицу с малейшим личным поручением. А на тот момент Юйсинь это нисколько не заботило: всё свободное время она проводила за письмами Греву. В мельчайших подробностях описывая каждый свой день, каждую эмоцию, она превратилась в добровольную затворницу, покидая свою половину только тогда, когда этого от неё настоятельно требовали. Келсий долго закрывал глаза на её промахи, ибо всё ещё надеялся подарками и лаской растопить сердце холодной красавицы. Однако и он спустя полгода начал задаваться вопросами о её намерениях, не наблюдая никакого прогресса и получая сплошь и рядом жалобы. Тогда-то всё и вышло наружу… Юйсинь, как прилежная ученица, сидела за письменным столом, когда Келсий вошёл и остановился за её креслом. – Кому пишешь? Греву? – Да, – безмятежно кивнула Юйсинь, покрывая поля витиеватым узором. Ей доставляло удовольствие украшать письмо для брата завитушками. В такие минуты у неё отдыхала душа. – Ты ему словно отчёты посылаешь, не хуже моих министров, – постарался пошутить Келсий, но Юйсинь уловила нотку ревности. Да что он себе позволяет? Она и так приходит к нему чуть ли не каждую ночь! – Просто мы хорошо знаем друг друга, – отрезала она. – Можно посмотреть? Он протянул руку, но она схватила бумагу, отодвигая на противоположный край. – Нет! Это моя личная переписка. – И в личной переписке ты сообщаешь Греву мой распорядок дня? Юйсинь покраснела от гнева. Так он подглядывал! – Я имею право писать, о чём захочу. Обо всём, что вижу вокруг себя. – Она поднялась, взгляд снизу вверх её раздражал. – Нет, не имеешь. – Голос Келсия стал строже. – Почему? – Потому что ты теперь императрица, и существует понятие тайны. Мои дела – это дела государства, они не подлежат обсуждению вовне. – Я императрица, потому что ты так пожелал, но я была и останусь урождённой Брунгервильсс. И у меня нет секретов от моих близких, которых я горячо люблю. Если тебе что-то не нравится, то не рассказывай мне то, что не считаешь нужным. – Она отчеканила это резко и твёрдо, чтобы он раз и навсегда уяснил её позицию. Лицо Келсия помрачнело, в уголках губ пролегли жёсткие складки. Таким Юйсинь его ещё не видела – чужим и властным, но в глубине души она испытала облегчение. Больше не надо выносить эти восторженно-щенячьи взгляды. – Юйсинь… – Точно преодолевая свою истинную суть, он потянулся к ней с гримасой боли, как в их первую ночь. Ужаленная этим воспоминанием, Юйсинь отвернулась. – Не подходи ко мне. Повисла тишина. Келсий медленно опустил руки. – Что ж, сегодня вечером я жду тебя. Супружеский долг ведь надо выполнять, не правда ли? – Он зло усмехнулся и вышел, хлопнув дверью. Было темно, ламп не горело. Только луна слабо освещала белые простыни. – Ложись, – сухо бросил он, раздеваясь первым. Тоже по-прежнему злая на него, она молча легла, раскрывая своё тело. За прошедшие месяцы это стало уже чем-то будничным, хоть и по-прежнему неприятным. Два коротких поцелуя – и он вошёл в неё. Юйсинь не предполагала, что это может быть так больно. Она закричала, но Келсий зажал ей рот, другой ладонью хватая за запястья и прижимая их к изголовью кровати. Испуганная, захваченная врасплох атакой, Юйсинь даже не сообразила, что может отбиться магией. Все десять минут, что он в ней ожесточённо двигался, она мычала, чувствуя, как по щекам текут слёзы. – Это низко… Какой же ты урод! – всхлипнула она, сжавшись в комок и закрывшись простынёй, когда он её наконец оставил. – Если ты хочешь, чтобы между нами всё было формально, то вот тебе твой супружеский долг. Ничего лишнего с моей стороны. – Непривычно жёсткий голос заставил её похолодеть. Юйсинь оглянулась: сложив руки на груди, Келсий изучающе разглядывал её. Ни грамма жалости больше не было в его глазах. Он будто бы вырос в два раза – теперь Юйсинь увидела в нём императора. Ей стало страшно, но именно страх заставил взыграть гордость, и она выкрикнула: – Пусть так, ты не заставишь меня отречься от семьи! Я буду делать всё, что должна, – о нет, ты меня не запугаешь! Ты узришь силу и мощь моего рода! Давай, можешь снова взять меня, как собаку, мне всё равно. И она раскинула ноги, показывая лоно, из которого вновь сочилась кровь… – Иди к себе, нечего лежать передо мной, как шлюха. Когда надо, тогда и позову. Румянец прилил к щекам Юйсинь, как от пощёчины, и, нарочито медленно надев халат, она покинула спальню. С тех пор всё изменилось. Она жила своей жизнью, а он – своей, и пересекались они лишь на публичных выходах и завтраках-ужинах, но крики и ссоры стали их неразрывными спутниками. Каждый предъявлял к другому претензии по малейшему поводу. Впрочем, во время близости Келсий больше не был с ней так груб, хоть Юйсинь и готовилась к худшему. А вскоре всё и вовсе закончилось – она зачала. Беременность протекала тяжело с самых первых дней и до конца: Юйсинь постоянно мутило и вырвать могло даже от случайного запаха, затем началась невыносимая изжога, которую можно было ослабить, лишь выпив воды. Ломило кости и суставы ног, появилась одышка. Живот сильно раздуло, при стройном телосложении Юйсинь плод оказался слишком крупным. Или, быть может, такое действие оказывала особая кровь Табриессов – ей некого было спросить, ведь предыдущая императрица уже умерла. Юйсинь мучилась, как на дыбе, среди суетящихся служанок и сиделок, которые ничем не могли облегчить её самочувствие. Под конец она едва переставляла ноги, и это было унизительнее всего, особенно при Келсии. И тем не менее худшее ждало впереди. Роды вышли долгими. Вялые схватки не могли вытолкнуть плод, и Юйсинь заставили ходить и приседать. Почему-то болела не только спина, но и пятки, раскалённые гвозди вонзались в них при каждом шаге. Это уже было невыносимо, она кричала, умоляя оставить её в покое, и, кажется, даже Келсий побледнел, заглянув в комнату. Наконец, когда пошли частые схватки – новое истязание, не оставляющее безмолвной ни одну роженицу, – её уложили на кровать. Похоже, Юйсинь сорвала голос, но испытала облегчение, когда младенец покинул её, – по крайней мере, это означало конец девятимесячных пыток. Ей дали его на руки, однако всё, чего хотелось императрице, – чтобы этот красный комок перестал так громко орать. Она едва понимала, где находится. Комната плыла, как в тумане. Таким образом, к началу своего материнства Юйсинь была совершенно опустошена. И тут Келсий, будто снова вспомнив о вражде, возобновил месть. Он свёл к минимуму количество нянек, объясняя это тем, что новорождённому нужна мать. Большую часть времени Юйсинь была вынуждена ухаживать за ребёнком сама. Бесконечные оглушающие крики, слюни, срыгивание… Ребёнок требовал есть ровно каждый час, днём и ночью, от бессонницы у императрицы начало рябить в глазах. По ночам она просыпалась мокрой от сочащегося молока. Затем – первые несварения, режущиеся зубы, сделавшие младенца ещё более нервным. От того, что он научился ползать, хлопот лишь прибавилось, и теперь Юйсинь даже не могла посидеть в спокойствии. Она действовала на автомате, удовлетворяя исключительно неразумное и требовательное создание. Его первый лепет не вызвал в её душе никакого трепета; впрочем, и злиться на ребёнка у Юйсинь тоже не находилось сил. Ей было бы жаль поднять на него руку, и в то же время она чувствовала себя бесконечно несчастной. Оглядываясь назад, императрица не понимала, благодаря чему ей удалось не сойти с ума. Разумеется, она была счастлива, когда Келсий предложил забрать малыша полностью под его опеку. Она была согласна на любые условия, лишь бы обрести покой. Юйсинь отдала пятилетнего сына, даже не особо воспринимая его как нечто, имеющее к ней отношение. Она просто была рада вернуться к прежней жизни. Правда, прежней она как раз не стала – Келсий поставил условие, чтобы императрица безвыездно жила в усадьбе, отданной ей в приданое, полностью отчитывалась о расходах и минимально контактировала с сыном. По сути, он высылал её, но долгое время этот период казался Юйсинь отдыхом. Она вольна была выбирать любые развлечения. Она завела домашний театр, приглашала музыкантов, не отказывала себе в общении с любимым братом, который навещал её тогда весьма часто. О, как она его обожала! Гораздо больше, чем пышные балы или шум столицы. Грев был самой близкой душой, которой она могла доверить любые помыслы. Поэтому Юйсинь нисколько не страдала и была горда продемонстрировать это Келсию – правда, не слишком дерзко, поскольку со временем тот лишь загрубел, и Юйсинь начала его и вовсе побаиваться. Лишь постепенно, путём мелких происшествий и запретов она начала ощущать своё зависимое положение, а вместе с тем – и успешно созданный собственными стараниями общественный вакуум. Быть может, она наконец поумнела. Семья оберегала покой своих дочерей от сомнительных знакомств и чрезмерных душевных потрясений, благодаря которым закаляется и обретает форму душа. Очень медленно Юйсинь начинала различать все оттенки жизни, начинала видеть нечто большее, возвышающееся над мнимыми идеалами. Но главным ударом стал ребёнок – тот забытый кинжал, который чем дальше, тем глубже вонзался ей в сердце. Когда Юйсинь увидела Аурелия после долгой разлуки, она не могла поверить, что это тот самый вечно капризный малыш. Быть может, свою роль сыграло ещё то, что в момент рождения он казался ей в первую очередь сыном Келсия – для самой императрицы нежеланного. Но в весёлом, приветливом семилетнем ребёнке не было ничего общего с тем кошмарным прошлым. Глядя в ясные, внимательные глаза Аурелия, Юйсинь впервые испытала угрызения совести – за то, что так легко бросила его, за то, что не разглядела в нём душу, которую нужно беречь и любить. Мальчик учтиво поклонился и назвал её матушкой. Как странно: чем больше отдалялся Аурелий, тем отчётливее Юйсинь чувствовала, что это её сын, тем более страстной становилась её любовь. Если бы её не бросили одну… Если бы помогли отдохнуть и прийти в себя после родов… Келсий сделал всё, чтобы выкрасть у неё сына, теперь Юйсинь прекрасно это понимала. Она попыталась возобновить общение, приезжая во дворец каждую неделю, и тогда между ней и Келсием произошёл очередной неприятный разговор. Юйсинь задрожала и смахнула слёзы, вспоминая его подробности, как наяву… – Матушка! Аурелий подбежал к ней, сияя, как маленькое летнее солнышко. Его черты лица повторяли её собственные. – А ты знаешь, я вчера катался на пони! – Правда? – неловко улыбнулась Юйсинь. Она не знала, что отвечать этому незнакомому существу. – Да, я сперва боялся, а потом отец пошёл рядом со мной, и… – Мальчик взволнованно запнулся. – И я уже не боялся. – Чудесно. А как ты ещё проводишь время? – Я… Дверь хлопнула, впуская Келсия. – Ну здравствуй, Юй. – Он холодно улыбнулся. – Сын, там привезли новых солдатиков с колесницей, как ты и просил. Мальчуган радостно засмеялся, увлечённый новостью, и Келсий, подхватив его на руки, быстро вынес из комнаты.