Фотопостер в тяжелой золотой раме, запечатлевший странную фигуру в контрастном костюме, наполовину мужском, наполовину женском – одна часть фрак, черная брючина, лаковый штиблет, а вторая – атласное белое платье декольте в пол. Кокетливо выставленная из-под подола платья нога в серебряной туфельке на каблуке. Правая обнаженная рука с браслетом безвольно опущена, левая в рукаве мужского фрака обнимает самого себя – и одновременно женскую половину за талию. Склоненная голова, на ней цилиндр. Лица не видно. – Я собственной персоной в свои семнадцать в костюме эпохи берлинских кабаре из закромов «Мосфильма». – Четвергов усмехнулся. – Был грех, хотел даже выступать в таком виде. Понятно, что в советские времена подобный андрогинный эстрадный номер цензура бы не пропустила. – Вы еще и артист эстрады? – Катя удивлялась «гангстеру» все больше и больше. – Просто дурачился юнцом. Хохмил. – В доме Регины Гришиной мы обнаружили много фотографий, связанных с цирком и фокусниками. Факирами. – Наше общее детство и юность прошли под знаком… – Цирка? – Катя глянула на портрет «андрогина берлинских кабаре». – Ваша подруга юности получила в наследство особняк от женщины-иллюзиониста Мегалании Коралли. Она была ее родственницей? – Вопрос имеет отношение к расследованию или здесь ваш личный интерес? – «Гангстер» Четвергов задумчиво глянул на Катю. – Все сразу. И много. До фига всего. – Гектор вмешался, явно не в силах терпеть, что остался за бортом их беседы. – Так они родственники с Марией Коралловой, выступавшей под псевдонимом Мегалании Коралли? – Марфы… Марфы Мефодьевны Коралловой. Такое ее настоящее имя. Она стала Марией… Мари Коралловой в 1914-м, когда сбежала из дома и поступила танцовщицей в кафешантан, – ответил Четвергов. – Регина – дочь ее бухгалтера Глафиры, та много лет заведовала финансами эстрадно-циркового коллектива Коралловой. А родственник – это я. – Вы? – Катя поняла, что сейчас, если повезет, они услышат весьма интересные вещи. – Я двоюродный внук Коралловой. Я потерял родителей в автокатастрофе в пять лет. У нас в роду все потомственные священники, мой дед и прадед – архиереи. Великая взяла меня на воспитание. Все так звали Мегаланию Коралли и дома, и в цирке… Великая… Она фактически вырастила нас всех – меня, Ригу… Регину и Мармеладку – Соню Мармеладову, дочку своей бессменной костюмерши. Можно сказать, что мы в те времена жили одной семьей. – И вам, своему внуку, и родне Кораллова не оставила в наследство особняк на Арбате? Отписала его Гришиной? – хмыкнул Гектор. – Фантастика, а? – А это был восьмидесятый год, полковник. «Социализм с человеческим оскалом». Шкурные вопросы наследства в юности не столь остры и желанны, потому что юность легкомысленна и бескорыстна. – Четвергов опять усмехнулся – он обращался к Кате, явно и намеренно игнорируя Гектора. – По крайней мере, так было в год Олимпиады у нас. Я в свои восемнадцать лет… шалопай и гуляка, новоиспеченный студент МГИМО… Пристроила меня туда, кстати, она… моя великая бабка, используя свои многочисленные связи. Она была уже стара и больна, а я не мог в тот момент стать ей опорой, заботиться о ней – слишком эгоистичен, слишком юн… Регина старше меня – она заботилась о ней так, как никто из нас. Она всегда находилась рядом. Поэтому Великая оставила все ей. Предполагалось, что я женюсь на Риге, ну и тогда все бы соединилось… Но у нас ничего не получилось, как мы ни старались, чтобы воплотить в жизнь желание Великой сочетать нас браком. Мы слишком разные. – Исходя из прозвища Великая – ваша бабка слыла знаменитостью, однако никаких упоминаний о ней в интернете мы не нашли, – заметила Катя. – В интернете ж блогеры! – Четвергов засмеялся. – Они только про Кио и слышали: «Ой, Вань, гляди, какие карлики, в джерси одеты, не в шевьет…» А Мегалания Коралли выступала на манеже с далекого двадцать девятого года, ее бешеная популярность пришлась на тридцатые. После войны ее подзабыли, затем снова вспомнили. Но она ушла из «главной цирковой программы» уже в пятьдесят пятом. Затем она сама выбирала себе гастроли, предпочитала показывать фокусы на эстраде. Ее даже приглашали в Кремль и звали выступать летом, когда Политбюро отдыхало «на югах». Она развлекала фокусами и Хрущева, и Микояна, и Маленкова, а потом и Брежнева, и его семейство на госдачах в Гагре, в Сочи… Я пацаном помню, как в дом на Арбате к ней приезжала Лиля Брик – они дружили. А вот укротительницу львов Ирину Бугримову Великая ненавидела. Между ними шла война. – У вашей подруги Регины в доме есть фотографии и другой женщины-факира Аделаиды Херманн. Она имела какое-то отношение к вашей бабушке? – Они встречались в конце двадцатых в Берлине, как нам, детям, сама Великая рассказывала. Аделаида Херманн для нас, деток: Риги, Мармеладки и меня, Стасика, – была кем-то вроде феи-крестной из «Золушки». Волшебница. Учительница бабки. Ту в Берлин ее первый муж привез, он был цирковой, он ее там бросил, изменщик коварный. Аделаида ее подобрала, взяла к себе в номер на стажировку. Бабка прожила у нее почти год, училась ремеслу иллюзиониста. Затем они расстались, Аделаида вернулась в Штаты и вскоре умерла, бабка отправилась назад в Союз. Ей поездочка в Берлин потом здорово аукнулась, насколько я знаю. Всех наших родственников расстреляли. И к ней самой НКВД подбирался. – Расстрелы? Кровавая «гэбня»? Опять палачи? – всполошился лицедей Гектор – снова вылитый тревожный Фагот. – А избушку-то на Арбате из спецфонда МГБ ей ведь пожаловали. За какие такие провинности? Вместо Героя Соцтруда, как Бугримовой, – ей терем-теремок. За что?? – Не знаю, не знаю… Вам, полковник Борщов, проще узнать, чем мне. А я ведь вас помню… и вашего батюшку. Мы встречались прежде. – Где? – Несколько лет назад на приеме в честь Дня России. Мы были с женой. А вы с больным отцом-генералом в инвалидной коляске. У вас самого на черном костюме, помнится, красовался такой орденский иконостас. Насчет дома… покоя он вам не дает, я смотрю… Считаете, что из-за него Регину убили, да? Ну, возможно… Сейчас люди за грош удавятся, а тут такая недвижимость на кону. При жизни Регины там жил ее сын, считалось, что дом его. Как он к Коралли попал – какая теперь разница? Спустя столько лет? В семидесятых его, кстати, у нее хотели отобрать, несмотря на то что квартира уже кооперативной считалась. В цирке поднялась буча – завистники писали кляузы. В таком вот духе – за что дали? Сама Бугримова требовала создать комиссию. Но потом с ней случилась трагедия – на нее напали львы во время представления, изуродовали ее. В цирке говорили – она сама допустила какую-то досадную оплошность как дрессировщик. Странно, у нее же был такой опыт работы с хищниками. – Вашу бабку оставили в покое? – осведомился Гектор. Стас Четвергов молчал. Яркая вспышка… он словно перенесся в памяти на много лет назад – в семьдесят шестой. Сочи. Цирк шапито. Он с девчонками вернулся с пляжа и вошел в персональный вагончик – гримерку своей бабки. Он подросток, носит длинные волосы и плюет на требования учителей подстричься. Он курит и тайком пробует джин из заграничных запасов Великой. Он часто и подолгу мастурбирует в постели перед сном, мечтая о той, в кого влюбился так жестоко, совсем по-взрослому… насмерть… Великая в розовом атласном халате стоит к нему спиной, она не знает, что он пришел. На голове ее парик цвета воронова крыла. Она разговаривает с кем-то по телефону, что проведен из шапито прямо в ее «цирковую уборную». Он, Стасик, не слышит тихого, проникновенного, вкрадчивого разговора. Низкий голос Великой словно виолончель, он обволакивает, убеждает, приказывает, повелевает… Она кладет трубку. Стоя спиной к нему, наливает себе в бокал шампанского из бутылки – в ее «уборной» не переводится алкоголь. И чокается бокалом с фотографией Аделаиды, истинного факира… – Великая, у тебя полусухое? – громко спрашивает с порога он. Вкус шампанского ему нравится. Великая резко оборачивается, все ее грузное располневшее тело колышется. Он смотрит на нее… на ее лицо… на ЭТО… И падает в обморок. – Так от Коралловой отстали? – Гектор повторил свой вопрос. – Склока заглохла сама собой. Пауза. – Ваша общая с Гришиной подруга Соня Мармеладова не пустила нас на порог, спряталась, – объявила Катя. – Она действительно не в своем уме? – Порой она неадекватна. – Стас Четвергов вздохнул. – Мы с женой Ксенией не оставляли ее все эти годы. Помещали в больницы. Это все из-за давней травмы. Соня порой стесняется своего вида. Впадает в депрессию. – А что с ней произошло? – Несчастный случай. – В цирке? – Н-нет, не совсем. Все произошло на почве нервного срыва. И это было очень давно, в юности. Она самая старшая из нас. Великая взяла ее в свой номер ассистенткой – ее знаменитый фокус «Ваза с водой». Они вместе выступали. Ну а после была целая жизнь. Она не в сумасшедшем же доме ее провела. Она жила, работала, на хлеб сама себе зарабатывала. Сейчас уже возраст дает себя знать, старые недуги обострились, в том числе и нервные. – И вы с женой оказывали ей материальную помощь? Заботились о ней? – уточнил Гектор. – Старались облегчить ей жизнь. – А Регина Гришина? – Тоже, насколько я знаю. Мы не оставляли нашу Мармеладку. Мы оба ее любили. Фактически моя семья в юности – это они, девчонки и Великая. Потом моей семьей стала Ксения. – Стас Четвергов указал на портрет красавицы жены. – Отчего скончалась ваша супруга? – Гектор неумолимо прессовал сентиментального «мужа Кошелька». – Тромб оторвался. Три года прошло, а я до сих пор не могу смириться с ее потерей. Здесь все мне о ней напоминает. – Ваш дом словно из повести Тургенева, – заметила Катя. – Мы с Ксенией столько в него вложили. Она подала идею – пусть наш дом станет усадьбой из прошлого. Деньги мы не жалели. Добивались некоего совершенства. А теперь я брожу по пустым комнатам и обтачиваю свои окаменелости в мастерской. Вот и Регина ушла… С годами мы оказываемся словно в пустоте, в вакууме. Великая об этом тоже говорила в свое время. Но мы, юнцы… разве могли мы тогда постичь горечь утрат? Глава 18. Вскрытие – Лицо дневное Андрогина еще темней, чем лик Пьеро… чем лик кретина, – продекламировал Гектор в машине, когда они покинули «дворянское гнездо» и возвращались по пробкам в Москву. – Палеоботаник из потомственных поповичей. У них с Коралловой так называемые семинаристские фамилии, я сразу внимание обратил на сходство, еще не подозревая об их родстве. Мужик рассказал нам сказки дней минувших, а от событий недавних отмазался весьма изящно. А мы-то и уши развесили, а? – Мне кажется, мы все-таки услышали кое-что весьма важное, Гек, – заметила Катя. – Может, в будущем нас осенит, что же именно мы узнали. По крайней мере, нам теперь точно известно, кто была женщина-факир Мегалания Коралли и кто ее окружал. – Бабулька-фокусница, земля ей пухом, откинула коньки в восьмидесятом. Но кака-а-а-я ф-ф-фемина! – воскликнул Гектор голосом Паниковского. – Хрущев, Маленков к ней липли. И Лил-л-личка! Незабвенная Брик – а уж она-то умела себе друзей выбирать. Кстати, знакомство водила с половиной НКВД, а затем КГБ. Однако наш интерес сейчас должен зашкаливать в отношении другой фемины – покойницы Коробаевой-кошелька. Она симпомпон была, судя по портрету. И моложе Регины Гришиной лет на пятнадцать. Рулилы наши сами от сохи, из провинциальных яиц повылуплялись. Супружницы их еще так-сяк – в клиниках косметических себе сделали новые губы и попы. А вот родня выдает шишек с головой… Как сейчас выражаются – наш особый генетический код. Однако Четвергов сумел жениться не только на кубышке, но и на миловидной мордашке. Тромб, видите ли, у нее, такой сытой-гладкой, оторвался… Сейчас мы проясним, какой такой тромб. Он, придерживая руль одним пальцем, набрал в одно касание номер на мобильном. – Гидеон Израилевич Белянин? Полковник Гектор Борщов. Как договаривались утром. Что? Бунт на корабле? Опять?! Какие еще военные медики? Какая лекция? Вы представляете, с КЕМ вы во-о-обще разговариваете? Через пять минут… да, да… на свежем, на свежем… Скажите спасибо, что я не в лекционный зал к вам сейчас заявлюсь. Катя поймала в зеркале восторженный взгляд капитана Блистанова – он смотрел на разошедшегося (точнее, расходившегося) Гектора влюбленными глазами. Показал Кате сначала большой палец. А потом знак Victory. Они въехали на Большую Пироговскую улицу и на углу Абрикосовского переулка у красивого здания с колоннами Гектор остановился. Катя прочла надпись на медной доске: «Клиника кожных и венерических болезней», весь комплекс зданий относился к медицинскому университету имени Сеченова. У клиники их ждал крохотный сморщенный старик лет за восемьдесят, похожий на гнома из сказки, в круглых очках, с белой кудлатой бородой, в медицинской маске, сдвинутой на подбородок, облаченный, несмотря на теплый душный грозовой августовский день, в коричневую суконную тройку старомодного покроя. Под мышкой он держал потертый кожаный портфель с монограммой. – Людоедский произвол! – крикнул он запальчиво Гектору, вышедшему из машины. – Молодой человек! Кем бы вы ни были, это не дает вам право так хамски… – Он узрел Катю и рыжего Блистанова в салатовом жилете велосипедиста и озадаченно умолк, посверкивая очками. – Профессор, мы к вам! И вот по какому… – Гектор широко обаятельно и точно «людоедски» улыбнулся ему и кивнул на венерическую клинику. – Апофеоз большой и чистой любви? – У меня расширенный семинар по гнойным абсцессам и хламидиозу и сводная лекция не только для студентов Сеченовки, но и для слушателей Военно-медицинской академии. Здесь недавно сняли все ограничения, возобновились практика и занятия, ординатура заработала. Я объявил перерыв на лекции всего на полчаса. – Мы уложимся, не волнуйтесь так. – Катя старалась успокоить старика – он ей сразу понравился. – А вы тоже… правительственные консультанты? – осведомился профессор Белянин. – Мы из полиции по делу об убийстве известной вам Регины Гришиной. Она с вами связывалась по телефону.