На орлином лице Вопрошающего любопытство мешалось с ужасом. Ойнарал … молодой человек каким-то образом вспомнил имя этого упыря, или понял, что его зовут именно так, или… он ни в чем не мог быть уверен. Он знал только, что ведущего допрос зовут Ойнарал… И что он узнал Ойнарала. — Так кто же ты есть: Наполненный или Помазанный? Я тот, который помазан. — Помазан, чтобы убить Аспект-Императора? Шранком овладело возмущение. Внезапный мятеж заставил померкнуть сверкающую волю. Шранчье лицо восстенало в лучистом шаре, словно бы стараясь изгнать препятствие, оставаясь при этом недвижным и невозмутимым. Перед Сорвилом явилось отверстие, затмевая все тёмное и умирающее. И он увидел её, свою возлюбленную матушку, сидевшую у западного окна Обзорной палаты, погрузившись в какую-то глубокую думу. Закат красил алой краской плоское блюдо равнин, придавая блеск земле, которую годы спустя Великая Ордалия изроет выгребными ямами. Сорвил застыл на пороге. Её задумчивое одиночество принадлежало к числу тех, присущим взрослым мгновений, на которые дети не обращают внимания, однако угловатая ладонь с носовым платком, которым она зажимала свой кашель свободно лежала на едва прикрытых юбкой коленях. Было почти греховно видеть эти колени расставленными. Ему даже показалось, что он заметил нечто вроде лепестков розы. Увидев его, она вздрогнула. Платок исчез между рук. Заметив ужас в её лице, он не отвел взгляда, осознав в это мгновение правду о розовых лепестках. Первый ужас излился в тревогу, затем просиял в полном обожания ободрении — матери ничем так часто не жертвуют, как собственными печалями и страхом. Руки её свили платок в подкову. — Передай этому мерзавцу… — скрипнула она сквозь все луковичные слои бытия, — чтобы он отдал то, что ему было дано. Слов он не помнил. Он моргал, очутившись между мирами. Шранчье лицо теперь было удручено, искажено — неслыханными увещеваниями, блистательными словоизвержениями. — Расскажи нам! — завопил Вопрошающий. Сорвил впервые заметил разницу между тем, что произносили уста, и тем что слышали его уши. Серва пела что-то ласковое, успокаивающее… где-то. — Тебе незачем принуждать меня, — выдохнул юный король Сакарпа. — Ниом соблюдён. — Знай, я — Харапиор, — проговорил упырь. Серва знала его, как по Верхнему Ярусу под Соггомантовыми Вратами, так и по своим Снам. Кто не слышал о владыке-Истязателе, жившем во времена Сесватхи. — Они говорили, что я буду среди тех, кто покорится раньше остальных… — проговорил он, — говорили тогда, когда этот век был ещё молод. Они решили, что вселяющее страх в них самих, испугает и всех прочих. Они не могли понять, как честь, гордость, посылающая души на наковальню, питает собою Скорбь. — Тень смеялась, смеялась шепотом. — Собственные понятия о чести ослепили их. Он заставил её посмотреть вверх, с силой дернув за волосы. — И они умаляются, смертная девка, a… я … пребываю… Жаркой ладонью он схватил её за подбородок. Он не подозревал, что она может видеть его — такова была тьма вокруг. Он считал, что привел её в ужас, как сущность, прячущаяся во тьме… как зло, таящееся в глубинах. Он не понимал её отца. Он пригнулся к её лицу, приблизил губы к её губам — так чтобы она ощущала исходящий от них нечеловеческий жар. И проворковал в них словно в ухо — или во вход, ведущий к тому месту, где, свернувшись клубком, укрывалась она. — Я пребываю, дитя… и теперь мы посмотрим, какую песню ты мне споешь. Крики сочились сквозь тьму над каменными сотами, бесчисленными и глубокими, хоры голосов соединялись в несчетные жалобные мотивы, кровоточащие гневом и неверием, растворяющиеся в самой горестной из усталостей. Стенания древнейших душ … проживающих жизнь за жизнью, вновь и вновь… навеки застрявших на погубившей их отмели. Иштеребинт, понял Сорвил в темной волне накатившего на него ужаса… Иштеребинт поглотил их. И они потерялись среди потеряных душ. Четверо упырей влекли его сквозь таинственную бездну, двое держали шест, к которому были привязаны его руки, еще двое шли впереди. Более всего они напоминали собой жестокие, неуловимые тени — дым для глаз, но камень для рук. Ритм их шагов не изменялся, пытался ли он угнаться за ними или же повисал на шесте, а его обмякшие ноги скребли по каменному полу. Огоньки ниточкой бусин убегали в выстроившуюся вдоль их линии тьму — глазки, понял он, волшебные фонари упырей. Залы и галереи стискивали его грудную клетку, указывая на чудовищную глубину. Резные изображения отталкивали… каждый, брошенный им случайный взгляд открывал мертвое шествие за мертвым шествием, застывшие в древней манере фигуры, лики злобные и бесстрастные. Что-то было не так. Ноги его сделались чем-то второстепенным, предметы слишком скользкими, чтобы их можно было удержать. Глаза его более не моргали. И большую часть стражи он потратил на то, чтобы понять: дышит ли он. Дышит ли? Он как будто бы многое знал теперь, хотя не мог даже начать думать без того, чтобы мысли его немедленно не перепутались. Он знал, что, как и опасалась Серва, солнце нелюдей окончательно закатилось, знал, что они изжили всю отпущенную им долю здравого смысла. Он знал, что они поставили свои судьбы против Дома Анасуримборов… Знал, что где-то там, в недрах, они истязают Серву и Моэнгхуса. Громкий и надломленный голос воззвал из черноты оставшегося по правую руку портала. — П-проснись… прошу, проснись! Они свернули в являвшуюся подземной дорогой колоссальную парадную галерею, своды которой подпирали колонны. Он впервые осознал полное отсутствие запахов. Перед ними поднимался портал, монументальные врата были окружены резным бестиарием. У подножья ближайшей из колонн расположился страж, подобно всем прочим, облаченный в длинную, сложного плетения кольчугу из нимиля… неподвижный, только голова его поворачивалась из стороны в сторону, когда, касаясь подбородком доспеха, он бормотал, а по скальпу его перебегали огоньки. — Скажи мне, о, любовь моя… как может быть, чтобы цветок … Они миновали мрачный и узкий оборонительный коридор. Тьма переходов отступила прочь, и они оказались на балконе, кованом из черного железа и охватывающем поперечник колоссальной шарообразной каверны, палаты достаточно просторной, чтобы вместить целиком Цитадель Черных Стен. Он понял, что стоит в Ораториуме, или Чашевидной палате, легендарном приёмном зале, ставшем бастионом, который Ниль’гиккас воздвиг, сражаясь с безумием и забвением. Дюжина глазков светила, расположившись в различных точках внутреннего экватора, распространяя призрачные, отчасти перекрывающиеся, сферы освещенности. Железная платформа, длинная и широкая, как палуба боевого корабля, была подвешена на узорчатом кронштейне. Стоя на решетчатом полу её, несколько дюжин ишроев, бледных и безволосых как мраморные шары, нагих под великолепными нимилевыми кольчугами, наблюдали за ним. Однако всё внимание ошеломленного юноши захватил приближавшийся Высокий Челн, знаменитый парящий престол короля нелюдей. На его глазах сей корабль пересек пустынную сердцевину Чашевидной палаты, чуть поворачиваясь словно под легким ветерком. Размером он был примерно с речной ял, позолоченный двойник платформы Ораториума. Герб Горы, Священная Печать Вечности, разделяла его пополам огромной монетой, усыпанной образами и изображениями покоившейся над Чернокованным Престолом, легендарным троном Иштеребинта. Высокий Челн спускался, как бы разворачиваясь на невидимом винте, открывая взгляду фигуру, окруженную целым извержением рогов и перьев, образующих Чернокованный Престол. И молодой король Уединенного города узрел Ниль’гиккаса, великого короля Горы, облаченного в буквально стекавшие с него золотые чешуи, и рассматривавшего его, Сорвила, с неподвижностью мраморного изваяния. Молодой человек отвечал столь же пристальным взглядом, онемев от внезапного понимания… Сокращая расстояние меж собой и Ораториумом, Челн замедлял ход. Воздух царапнул короткий лязг незаметных стыковочных устройств. Решетчатый пол дрогнул под ногами. Упырь на Чернокованном Престоле… Сорвил непонятным для себя образом понял, что перед ним не Ниль’гиккас. Однако, каким образом пришло к нему подобное знание, если все окружавшие его нелюди полностью неотличимы друг от друга — да и от шранков тоже? Стоявшие неподалеку ишрои и его конвоиры единым движением поклонились, коснувшись лицами колен. Оставленный стоять сам по себе, Сорвил невольно затрепетал, обнаружив, что узнает также многих блистательных придворных. Сиятельного Килкулликкаса, прозванного Владыкой Лебедей за свою нелепую удачу. Облаченного в алую броню Суйара-нина, Изгнанника, лишенного подобающего сыну Сиоля наследия. Ку’мимирала Обагренного драконом, также именуемого Хромым Господином… Но как? Как может он знать эти души — души нечеловеческие — и вовсе незнакомые ему? Он повернулся, чтобы посмотреть на короля нелюдей, стоявшего теперь перед Печатью-и-Троном, словно омытого блистающим золотом… и понял, что знает и его. Нин’килйирас, Сын Нинара, Сына Нин’джанджина. Откуда вообще он мог знать этого упыря? Не говоря уже о том, чтобы ненавидеть его. — Мы — меркнущий свет… — начал король нелюдей ритуальное приветствие… — темнеющей души… Взволнованный чувствами, навеянными узнаванием Нин’килйираса, Сорвил взглянул на тексты и изображения, врезанные в стены Чашевидной палаты… и испытал потрясение. Он мог читать текст … и узнавал образы… — Идущие путями подземными. Нин’килйирас повернулся к чёрной чаше, установленной на пьедестале справа от Чернокованного Престола. Высоко поднял её, проливая струйки жидкости, слишком вязкой, чтобы быть водой и, обратившись к согнувшимся в поклоне придворным, окатил себя сверкающим маслом. Переливающаяся жидкость прикрыла потоком его лицо, потекла струями вдоль швов золотого хауберка. — Взыскующие Мудрости. Тут Сорвил впервые заметил у подножия безумного трона съежившегося под грозными металлическими шипами маленького и голенького ребенка-эмвама, озирающегося по сторонам тем самым, исполненным ужаса, взглядом, который пробудил в душе юноши такое отвращение у Врат Иштеребинта. — Ненавидящие Небеса… Голос его возвысился, на одно сердцебиение оставшись в одиночестве, но тут же к нему присоединились голоса ишроев. — СЫНЫ ПЕРВОГО УТРА… В раскатистом унисоне. — СИРОТЫ ПОСЛЕДНЕГО СВЕТА. Король нелюдей рассеянно взмахнул рукой, разбрызгивая веером капли, и возвратился на Чернокованный Престол, контраст с которым преобразил его в нечто ирреальное. Упыри, увлекшие Сорвила в недра Горы, теперь заставили его принять вертикальное положение, а потом толкнули к ногам блистающей золотом фигуры. Дитя-эмвама отскочило испуганной кошкой и съежилось неподалеку.