Апокалипсис нелюдей. Целая раса, запертая в лишенных света глубинах, оплакивающая утраты, яростно оспаривающая сделки, заключенные в давно минувшие времена, души, следующие от поражения к безрассудству, а от него к трагедии, всегда на бурных волнах, всегда всё дальше и дальше от берегов настоящего. Скоро последние из здравомыслящих сдадутся Скорби, эмвама оставят их, погаснут последние из глазков, безмолвие и тьма воцарятся в опустевшем сердце Иштеребинта. Гора перестанет плакать. И Сорвил осознал, ухватил факт, ускользавший от прочих людей до тех самых пор, пока к ним не являлась смерть. Конец все равно настанет. Нелюди, при всем их ошеломляющем возрасте, были бессмертны не более, чем их каменные рельефы. Невзирая на всю праведную мощь и изобретательность, время положило предел их власти, превратило в дым их головокружительное великолепие. Они были сильнее и мудрее людей, но судьба привела их к упадку. Если погибли волки, на что могут рассчитывать дворняги, беспородное людское племя? И в один, оставшийся незамеченным миг вдруг сошлись воедино древние обиды Амиоласа, и удивительные факты Великой Ордалии. Он ощутил, что его взяли и нацелили заново, повернув к реальности столь же не приукрашенной и суровой как сама истина. Обмана не было. Ойнарал ничего не скрывал. Иштеребинт нельзя было назвать дурацкой пантомимой. Гибель Мира не была какой-то безумной фантазией, способом выдать нечестие за отвагу. Она была попросту неизбежна. И случилось так, что, находясь в самых недрах Обители, сын Харвила ощутил горизонт нового и жуткого мира, в котором действительно существовал Консульт, близилось уничтожение людей, и Анасуримбор Келлхус был единственной их надеждой — единственным подлинным Спасителем человечества и самого Мира! Мира, где часть, которую могла видеть Жуткая Матерь, делала её слепой к той части, узреть которую Она не была способна… Мира, в котором он мог бы любить Анасуримбор Серву. Но для этого он должен был выжить и спастись из этого безумного и полного зла места … Бежать из него! Ибо в Плачущей Горе не осталось места надежде. Если не считать владыки Харапиора, она не знала никого из тех, облаченных в нимилевые кольчуги нелюдей, что явились за ней. Однако их взгляды говорили ей, что они о ней слышали, знали кто она такая и на что способна. На угрюмых лицах читалась похоть, смешанная однако с любопытством и смущением. На голову её они натянули тканый из инъйорийского шелка мешок, касавшийся её лба и щек, словно нежные лепестки роз. Тело её они оставили неприкрытым, за исключением кандалов на запястьях и лодыжках — и квуйского варианта Ошейника Боли, охватывавшего её шею. Они молчали, и она не сопротивлялась. Однако же, ненависть, которую вид её пробуждал во владыке-истязателе, была слишком глубока, чтобы он мог с нею справиться. — Спой нам! — Рыкнул Харапиор. — Спой нам, ведьма! Обожги наши сердца своими мерзкими подражаниями! Она не стала ублажать его — не из презрения, хотя не ставила нелюдя ни во грош. Она не стала петь потому лишь, что время песен ушло так же, как до этого пришло. И следующая её Песнь будет сеять лишь огонь и погибель. Нелюди продели шест между её спиной и локтями, и таким образом понесли её в Преддверие. — Нееееет! — Хлюпнул носом её давно сломавшийся старший брат и вдруг возопил. — Оставьте её! — с внезапной, животной свирепостью. — Оставьте её! Оставьте! Ей! Жизнь! И эти слова ранили её куда сильнее, чем все перенесенные ею унижения… в них звучала его преданность после всех издевательств, всех увечий. Сочтя её тело неподатливым, владыка-истязатель попытался превратить Моэнгхуса в инструмент её пытки. И пока они кромсали его, она пела песни благословения на ихримсу … пока они терзали этого темноволосого юношу, всегда обожавшего её. Она пела песни ликования, слыша его рыдания и стоны под мукой … A он все равно любил её — как и Сорвил. Анасуримбор Серва размышляла об этом всё то время, пока группа нелюдей возносила её, слепую, к вершине Плачущей Горы… о любви заботливых братьев и осиротевших королей. И о жестокости, которой требовало будущее. Сорвил смотрел как Перевозчик, не прерывая песни, стал хватать туши за ножки и с разворота бросать их на помост. Влажный звук выманил их, словно червей из дыр в гнилых стенах. Урча и жестикулируя, они высыпали на шаткие карнизы, железные трапы, принюхиваясь к воздуху, как слепые щенки. Эти, столь же несчастные, как те другие, что оставались наверху, выглядели много хуже: изможденные, покрытые язвами, коростой, одетые в грязные тряпки… черные колени и ладони были достойны плеч Цоронги, макушки, похожие на белую кость. Бледная кожа поблёскивала в прорехах на покрывавшей их грязи, украшая хворобу каждого особенным узором. И все они, разной поступью, но единым порывом повалили к Клети, и одинаковым образом яростно зачавкали. Прежде эти копи были славой Иштеребинта, ради них посольства других Обителей поселялись внутри горы. Ибо нимиль — прославленное серебро нелюдей, более крепкое, чем сталь, но при этом лаской и теплом облегавшее кожу — всегда был великим наваждением этой расы. Некогда весь огромный Ингресс переполняли клети, груженые рудой, и направлявшиеся к печам и кузням Хтоника. Пылали глазки. Эмвама сновали по железным трапам и помостам, сгибаясь под резкими окриками и кнутами своих бессмертных надсмотрщиков. И теперь это вот… это… Извращение. — Это Умалившиеся? — проговорил Ойнарал. — Чрез тысячу лет такими станут те, кто сумеет выжить в Хтонике наверху. Постаравшись скрыть омерзение, юноша проговорил: — Они не плачут. — На них снизошло то, что мы называем Мраком. За века, отданные переживанию своих воспоминаний, память их превратилась в пыль. Яркие переживания перенесенных ужасов тают, и, наконец, от них остается только непрозрачный темный туман — в который превращаются их души… — Ойнарал смолк, словно поразившись неким неизведанным знанием. — Но ведь это же, всего лишь, ещё один Ад — прямо здесь! — Возмутился Сорвил. — Этот твой Перевозчик вовсе не творит добро, бросая им свои свиные туши. Допускать подобную низость непристойно! Человек на его месте позволил бы им умереть! Сику замер возле борта. Потом отвернулся от сборища, ступавшего по изъеденным временем камням, чтобы глянуть на призрачный образ, проступавший там, где следовало бы находиться лицу Сорвила. — А что тебе известно об Аде? — Спросил Ойнарал. Вопрос удивил молодого человека. — Как что? Ойнарал пожал плечами. — Мы отвергли твоих инфернальных Богов… мы грешили. — И что! — возмутился юноша. — Что нам за дело до Богов? — Однако Ад… нам есть до него дело. Дорог к Забвению немного — они столь же узки как прорезь под тетиву на конце стрелы, как сказал бы Эмилидис. Скажи мне, сын Харвила, кому решать, когда эти несчастные должны претерпеть проклятье? Сорвил застыл, онемев. Ойнарал отвернулся, обвел освещенные светом глазка фигуры, от тех, что призрачным силуэтом были сейчас перед ним, до тех, что рвали мясо и чавкали наверху. — Наиболее грешны старейшие души, — продолжил он, — и печальнейшая из судеб ждёт друзей и соперников того, кто их кормит. Перевозчик это знает, смертный: даже Мрак благословение в сравнении с тем, что ждет нас. Сердце юноши дрогнуло от осознания, что Мир вообще способен вынести подобную горесть, а тем более назвать её меньшим злом. Мысль эта разила насмерть, кромсала ещё одну часть его души. Клак … Клак … Клак … Спуск их не замедлялся, да и Перевозчик не оставлял своего труда. Чтобы сохранить равновесие своего судна, он равномерно брал туши, то спереди, то сзади, заставляя сику и его подопечного все дальше и дальше отступать на заляпанную кровью корму. Не меняя последовательность движений, Древнейший Воитель швырял одеревеневшие свиные телеса по совершенно невероятным траекториям, если учесть их вес. Столь же удивительной оставалась и точность его бросков: время от времени Сорвилу уже казалось, что очередная туша не долетит до края, но всякий раз бескровная белизна прерывала свое движение, останавливаясь на самом краю уступов. Оба они, как зачарованные, следили за этими бросками и кормлением, прислушиваясь к ритму движений Перевозчика, отражавшемуся в его песне: Пусть моя песня прольется бальзамом, Солнечным светом на девственный снег, Пой же душа моя, пой! О погибели нашей, О грубых ладонях, наших врагов-людей, О том, как вышли мы с тысячью светоносных Мечей на бой с ними, О том, как рванулись наши герои на грохот битвы, Как мушиным голосом жужжала смерть в наших ушах. Пой! Пой о падении позлащенного Сиоля, О Гибели Священнейшей из Гор, О долгом нашем изгнании под голодные очи Неба, О том, как наши братья обняли нас На железном плече Инъйора. Лейся! Благовонием лейся, коль можешь, На руины и час… И Сорвил вдруг понял, что смотрит на Ойнарала — последнего сику — и попытался понять, насколько могучая нужна воля, чтобы суметь примириться с расой, столь прямолинейной и жадной как люди. Перевозчик перешел к Лэ о Мелких Зубах, повествующем о падении Сиоля во время первого из великих переселений людей из Эанны. Амиолас прекрасно помнил всю горечь тех лет, помнил, как тьма неспешно наползала на великую и пустынную империю Обителей, как умножались и умножались в числе люди, вечно подбиравшиеся и вторгавшиеся, осаждавшие Обитель за Обителью, выслеживавшие Ложный Народ и уничтожавшие его… по всему свету, за исключением этого уголка, последнего их убежища.