Получив исцеление, Илья испросил «у отца-матери дозволение отъити в землю дальнюю» – в Киев. Старики, обрадованные исцелением сына, не возражали. В пути положил начало «подвигом своим, град Чернигов и стезю ко граду Киеву свобождая и врагов веры христианския истребляя». На предложение черниговцев стать их воеводой ответил отказом и поступил на службу к киевскому князю, «да не такмо единому некому граду, но всему народу службу сослужиши». Когда и почему Илья сменил кольчугу на монашескую рясу, неизвестно. Мы вообще мало что о них знаем, о тех печерских монахах. Даже о Несторе Печерском – знаменитом Несторе Летописце. Человек, создавший историю, «откуда есть пошла Русская земля», о своей – личной – истории умолчал. «Невежда я и недалек умом, не обучен к тому же я никакому искусству»… Негоже черноризцу рассуждать о себе много. Судя по отсутствию его жития в Киево-Печерском патерике, в иночестве Илья Муромский успел пробыть не так долго. Однако вполне достаточно, чтобы в 1643 году быть прославленным в лике святых. Медицинская комиссия установила и возраст, до которого дожил Илья: пятьдесят пять. Солидный возраст для того времени. «Дедушка Илья». На теле Ильи экспертиза обнаружила несколько ран. Две – серьезные. Одна – на руке. Другая – в области сердца; она, вероятно, и стала причиной его смерти – погиб в бою. Что заставило монаха-воина в последний раз взяться за оружие, осталось неизвестным. Он и правда происходил из славного Мурома. Из села Карачарова, что к югу от города. В те времена Муром был частью Черниговского княжества. В 1127 году выделился в самостоятельное княжество, Муромско-Рязанское. С Муромом связаны и имена двух других известных святых – Петра и Февронии; только жили они там столетием позже. Ныне Муром – обычный провинциальный городок. Административный центр Владимирской области, население 113 тысяч. Памятник Илье Муромцу в парке культуры имени Ленина. В микрорайоне Карачарово, в местной церкви Святых Гурия, Самона и Авива – икона преподобного Ильи с частицами его мощей. Илью Муромца долго «очищали» от христианства. Долго и старательно. Не только в советское время. Начиная с того же «Дедушки Ильи» Толстого. «От царьградских от курений / Голова болит!» – жалуется богатырь. Досадило «дедушке» каждение церкви ладаном… Хотя в самих былинах говорилось, что Илья «и крест клал по-писанному, и поклоны по-ученому», и «крестил глаза на икону святых очей»… Но все это не вписывалось в языческий образ богатыря. И – вычищалось. Во второй половине девятнадцатого века русское образованное общество открывает для себя древнерусский эпос. В музыке, в стихах, в живописи оживают эпические богатыри. Огромные, бородатые, с клокочущей «силушкой». Романтический культ язычества, «почвы», «народности». Вагнеровские «зигфриды» в русских кольчугах. Полвека спустя, в 1936 году, «пролетарский поэт» Демьян Бедный уже напрямую попытается использовать богатырскую тему для антирелигиозной пропаганды. По заказу московского Камерного театра он пишет либретто для оперы-фарса «Богатыри». «Думаю, возьму-ка я эту пьяную бражку князя Владимира после крещения…» – излагал главную идею своего опуса «товарищ Демьян». Спектакль, правда, вскоре был снят. А троица самих «основоположников», глядевшая с советских плакатов и транспарантов, поразительно напоминала трех богатырей. В Марксе – самом старшем, бородатом и коренастом – проглядывали черты Ильи. Еще больше смахивал на васнецовского Илью – в советских кино и прочих изображениях – другой Илья, Ульянов, отец Ленина. Перефразируя известное изречение Маркса, история начинается эпосом, а заканчивается фарсом. Впрочем, есть еще более точное изречение, даже не требующее перефразирования. Ибо проходит образ мира сего. Проходит образ, отшелушиваются наслоения. Трескается и осыпается лакировка. Сквозь кольчугу богатыря проступает ветхая монашеская риза. Сквозь могучую богатырскую плоть – нетленные мощи, с десницей, сложенной для крестного знамения. Сквозь сказочного богатыря Илью Муромского – святой преподобный Илия Печерский. Память его отмечается 1 января по новому стилю. Случайное календарное совпадение. А может, и не совсем случайное: чтобы в самую сказочную ночь года в церквях звучал акафист былинному богатырю, преподобному Илии Муромцу. «Воеводе сил земли Русския, воину Царя Христа и заступнику Руси Святой, славному во бранех и неодолимому в ратех, дивному богатырю Илии Муромцу песнь хвалебную воспоем…» Тамара В той башне, высокой и тесной, Царица Тамара жила: Прекрасна, как ангел небесный, Как демон, коварна и зла. Святая благоверная царица Тамара никогда не жила на берегу Терека. Не завлекала путников в башню своим пением. Не услаждала ласками. Не убивала наутро. Лермонтов услышал грузинскую легенду о некой царице Дарье. Услышал – и написал свое знаменитое стихотворение. Но имя царицы поменял на Тамару. Так поэтичнее. «Тамары – чары – жáры…». Так, наконец, экзотичнее: имя Тамара тогда в России было внове. Это имя вообще нравилось Лермонтову: им он назвал и возлюбленную своего Демона. Благодаря Лермонтову, кстати, имя это и стало в следующем веке таким ходовым, что – «мы с Тамарой / ходим парой…» А с кем было еще парой ходить, когда куда ни глянь – Тамары, Томы, Томочки. И слышался голос Тамары: Он весь был желанье и страсть… Так с легкой (или нелегкой) руки Лермонтова возник русский литературный миф о царице Тамаре. Таком полудемоническом существе, кавказской Лорелее. В «Двенадцати стульях» она является отцу Федору на скале. «А следующей ночью он увидел царицу Тамару. Царица прилетела к нему из своего замка и кокетливо сказала: „Соседями будем“». В этом была своя логика: чтобы на страницах потрясающе талантливого – и потрясающе безбожного – романа царица, утверждавшая и поддерживавшая православие, в виде нечистой силы «соседствовала» со свихнувшимся священником… …Развалины этой башни, «высокой и тесной», я видел в 1983 году, еще школьником. Экскурсовод громко и с акцентом читал Лермонтова. «Двенадцать стульев» к тому времени я уже тоже прочел. А вот о царице Тамаре почти ничего не знал. Только в одном поэт не погрешил против истины. «Прекрасна, как ангел небесный…» Она и правда была красива. Очень красива. Лев, служа Тамар-царице, держит меч ее и щит. Мне ж, певцу, каким деяньем послужить ей надлежит? Косы царственной – агаты, ярче лалов жар ланит. Упивается нектаром тот, кто солнце лицезрит. Так писал Шота Руставели в своем «Витязе». «Правильного сложения, темный цвет глаз и розовая окраска белых щек, застенчивый взгляд, манера царственно вольно метать взоры вокруг себя, приятный язык, веселая и чуждая всякой развязности, услаждающая слух речь, чуждый всякой порочности разговор».