Мы сидели за столом, где подобралась особенно пьяная компания. Это вышло по моей вине – Гэтсби как раз позвали к телефону, и я подсел к людям, с которыми мне было очень весело на позапрошлой неделе. Но то, что тогда казалось забавным, сейчас словно отравляло воздух. – Ну, как вы себя чувствуете, мисс Бедекер? Поименованная девица безуспешно пыталась вздремнуть у меня на плече. Услышав вопрос, она выпрямилась и раскрыла глаза. – Чего-о? За нее вступилась рыхлая толстуха, только что настойчиво зазывавшая Дэзи на партию гольфа в местный клуб. – Ей уже лучше. Она всегда как выпьет пять-шесть коктейлей, так сейчас же начинает громко выть. Сколько раз я ей втолковывала, что ей на спиртное и смотреть нельзя. – А я и не смотрю, – вяло оправдывалась обвиняемая. – Мы услышали вой, и я сразу сказала доку Сивету: «Ну, док, тут требуется ваша помощь». – Она вам, наверно, признательна за заботу, – вмешалась третья дама не слишком ласково, – но только вы ей все платье измочили, когда окунали ее головой в воду. – Терпеть не могу, когда меня окунают головой в воду, – пробурчала мисс Бедекер. – В Нью-Джерси меня раз чуть не утопили. – Тем более, значит, не надо вам пить, – подал реплику доктор Сивет. – А вы за собой смотрите! – завопила мисс Бедекер с внезапной яростью. – У вас вон руки трясутся. Ни за что бы не согласилась лечь к вам на операцию! И дальше все в том же роде. Помню, уже под конец вечера мы с Дэзи стояли и смотрели издали на кинорежиссера и его звезду. Они все сидели под старой сливой, и лица их были уже почти рядом, разделенные только узеньким просветом, в котором голубела луна. Мне пришло в голову, что он целый вечер клонился и клонился к ней, понемногу сокращая этот просвет, и только я это подумал, как просвета не стало и его губы прижались к ее щеке. – Она мне нравится, – сказала Дэзи. – Она очень хороша. Но все остальное ее шокировало – и тут нельзя было спорить, потому что это была не поза, а искреннее чувство. Ее пугал Уэст-Эгг, это ни на что не похожее детище оплодотворенной Бродвеем лонг-айлендской рыбачьей деревушки, – пугала его первобытная сила, бурлившая под покровом обветшалых эвфемизмов, и тот чересчур навязчивый рок, что гнал его обитателей кратчайшим путем из небытия в небытие. Ей чудилось что-то грозное в самой его простоте, которую она не в силах была понять. Я сидел вместе с ними на мраморных ступенях, дожидаясь, когда подойдет их машина. Здесь, перед домом, было темно; только из двери падал прямоугольник яркого света, прорезая мягкую предутреннюю черноту. Порой на спущенной шторе гардеробной мелькала чья-то тень, за ней другая – целая процессия теней, пудрившихся и красивших губы перед невидимым зеркалом. – А вообще, кто он такой, этот Гэтсби? – неожиданно спросил Том. – Наверно, крупный бутлегер? – Это кто тебе сказал? – нахмурился я. – Никто не сказал. Я сам так решил. Ты же знаешь, почти все эти новоявленные богачи – крупные бутлегеры. – Гэтсби не из них, – коротко ответил я. Он с минуту молчал. Слышно было, как у него под ногой хрустит гравий. – Должно быть, ему немало пришлось потрудиться, чтобы собрать у себя такой зверинец. Подул ветерок, серым облачком распушил меховой воротник Дэзи. – Во всяком случае, эти люди интереснее тех, которые бывают у нас, – с некоторым усилием возразила она. – Что-то я не заметил, чтобы тебе было так уж интересно с ними. – Плохо смотрел. Том засмеялся и повернулся ко мне: – Ты видел, какое лицо сделалось у Дэзи, когда та рыжая девица попросила отвести ее под холодный душ? Дэзи стала подпевать музыке хрипловатым ритмичным полушепотом, вкладывая в каждое слово смысл, которого в нем не было раньше и не оставалось потом. Когда мелодия шла вверх, голос, следуя за ней, мягко сбивался на речитатив, как это часто бывает с грудным контральто, и при каждом таком переходе кругом словно разливалось немножко волшебного живого тепла. – Очень многие являются без приглашения, – сказала вдруг Дэзи. – Вот и эта девица так явилась. Врываются чуть не силой, а он из деликатности молчит. – Все-таки любопытно, кто он и чем занимается, – не унимался Том. – Я за это возьмусь и выясню. – А я тебе и так могу сказать, – ответила Дэзи. – У него свои аптеки, целая сеть аптек в разных городах. Он сам ее создал. Из-за поворота аллеи показался наконец запоздавший автомобиль. – Спокойной ночи, Ник, – сказала Дэзи, вставая. Ее взгляд скользнул мимо меня выше, к свету, к распахнутой двери, из которой неслись звуки простенького, грустного вальса «В три часа утра» – модной новинки года. Как бы там ни было, а в самой пестроте этого случайного сборища таились романтические возможности, которых начисто был лишен ее упорядоченный мир. Чем так притягивала ее эта песенка, почему так не хотелось от нее уезжать? Что еще могло случиться здесь в мглистый, тревожный час наступающего утра? Вдруг появится новый нежданный гость или гостья, какое-нибудь залетное чудо, привлекающее все взоры, девушка в полном блеске нетронутой юности, – и один свежий взгляд, брошенный на Гэтсби, одно завораживающее мгновение сведет на нет пять лет непоколебимой верности. Я на этот раз задержался очень поздно. Гэтсби просил меня подождать, когда он освободится, и я в одиночестве слонялся по саду, пока не прибежали с пляжа иззябшие, шумные любители ночного купания, пока не погас свет во всех комнатах для гостей наверху. Когда наконец Гэтсби спустился ко мне в сад, его лицо под темным загаром казалось осунувшимся, усталые глаза беспокойно блестели. – Ей не понравилось, – сразу же сказал он. – Что вы, напротив. – Нет, не понравилось. Ей было скучно. Он замолчал, но и без слов было ясно, как он подавлен. – Она как будто далеко-далеко от меня, – сказал он. – Я не могу заставить ее понять. – Вы о бале? – О бале? – Одним щелчком пальцев он смахнул со счетов все когда-либо данные им балы. – При чем тут бал, старина? Ему хотелось, чтобы Дэзи ни больше ни меньше, как пришла к Тому и сказала: «Я тебя не люблю и никогда не любила». А уж после того, как она перечеркнет этой фразой четыре последних года, можно будет перейти к более практическим делам. Так, например, как только она формально получит свободу, они уедут в Луисвилл и отпразднуют свадьбу в ее родном доме, – словно бы пять лет назад. – А она не понимает, – сказал он. – Раньше она все умела понять. Мы, бывало, часами сидим и… Он не договорил и принялся шагать взад и вперед по пустынной дорожке, усеянной апельсинными корками, смятыми бумажками и увядшими цветами. – Вы слишком многого от нее хотите, – рискнул я заметить. – Нельзя вернуть прошлое. – Нельзя вернуть прошлое? – недоверчиво воскликнул он. – Почему нельзя? Можно! Он тревожно оглянулся по сторонам, как будто прошлое пряталось где-то здесь, в тени его дома, и чтобы его вернуть, достаточно было протянуть руку. – Я устрою так, что все будет в точности, как было, – сказал он и решительно мотнул головой. – Она сама увидит. Он пустился в воспоминания, и я почувствовал, как он напряженно ищет в них что-то, может быть, какой-то образ себя самого, целиком растворившийся в любви к Дэзи. Вся его жизнь пошла потом вкривь и вкось, но если бы вернуться к самому началу и медленно, шаг за шагом, снова пройти весь путь, может быть, удалось бы найти утраченное… …Однажды вечером, пять лет тому назад, – была осень, падали листья, – они бродили по городу вдвоем и вышли на улицу, где деревьев не было и тротуар белел в лунном свете. Они остановились, повернувшись лицом друг к другу. Вечер был прохладный, полный того таинственного беспокойства, которое всегда чувствуется на переломе года. Освещенные окна как будто с тихим гулом выступали из сумрака, на небе среди звезд шла какая-то суета. Краешком глаза Гэтсби увидел, что плиты тротуара вовсе не плиты, а перекладины лестницы, ведущей в тайник над верхушками деревьев, – он может взобраться туда по этой лестнице, если будет взбираться один, и там, приникнув к сосцам самой жизни, глотнуть ее чудотворного молока. Белое лицо Дэзи придвигалось все ближе, а сердце у него билось все сильней. Он знал: стоит ему поцеловать эту девушку, слить с ее тленным дыханием свои не умещающиеся в словах мечты, – и прощай навсегда божественная свобода полета мысли. И он медлил, еще прислушиваясь к звучанию камертона, задевшего звезду. Потом он поцеловал ее. От прикосновения его губ она расцвела для него как цветок, и воплощение совершилось. В его рассказе, даже в чудовищной сентиментальности всего этого, мелькало что-то неуловимо знакомое – обрывок ускользающего ритма, отдельные слова, которые я будто уже когда-то слышал. Раз у меня совсем было сложилась сама собой целая фраза, даже губы зашевелились, как у немого в попытке произнести какие-то внятные звуки. Но звуков не получилось, и то, что я уже почти припомнил, осталось забытым навсегда. Глава VII В то самое время, когда общее любопытство, вызванное личностью Гэтсби, достигло предела, в доме его однажды в субботний вечер не засияли огни, – и на том кончилась его карьера Тримальхиона, так же загадочно, как и началась. Я заметил, хоть и не сразу, что машины, бодро сворачивающие в подъездную аллею, минуту спустя разочарованно выезжают обратно. Уж не заболел ли он, подумал я, и пошел узнать. Незнакомый лакей с разбойничьей физиономией подозрительно уставился на меня с порога. – Что, мистер Гэтсби болен? – Нет. – Подумав, он неохотно добавил: – Сэр. – Его нигде не видно, и я забеспокоился. Передайте, что заходил мистер Каррауэй. – Кто? – грубо переспросил он. – Каррауэй. – Каррауэй. Ладно, передам. И дверь захлопнулась у меня перед носом. От моей финки я узнал, что неделю назад Гэтсби рассчитал всех своих слуг и завел новых, которые в поселок не ходят и взяток у торговцев не берут, а заказывают провизию по телефону, причем в умеренных количествах. По свидетельству рассыльного из бакалейной лавки, кухня в доме стала похожа на свинарник и в поселке успело сложиться твердое мнение, что новые слуги вообще не слуги. На следующий день Гэтсби позвонил мне по телефону. – Уезжать собираетесь? – спросил я.