Клэр От чего? Генри Зависит лишь от того, насколько легко его снять. Ее глаза расширяются от этой дерзости. Затем… Клэр Теперь я скажу, когда ты сам упомянул об этом – в последнее время оно мне великовато. А как ты? Генри Свободен ли я? Клэр Ты женат? Генри Сегодня – нет. Клэр Значит, сегодня моя счастливая ночь. Она смотрит на него – откровенно, уверенно, прямо. Эта женщина знает, чего хочет. Сейчас она желает повеселиться. Генри (выходя из роли) Господи Иисусе… Я Я нормально все сделала? Могу попробовать что-нибудь другое. Он расстегивает воротник. Генри Ох, мне почти жаль этих ублюдков. Три дня спустя я сидела в тихом баре неподалеку от Центрального парка и позволила одному бизнесмену сказать мне, что он больше не считает свою жену привлекательной. Потом я передала кассету с этой записью его жене, а Генри протянул мне четыреста долларов. Эта работа не была регулярной – иногда приходилось выполнять три или четыре задания, иногда вообще ничего. Большая часть работы Генри состояла в том, что он называл супружеской слежкой: следить за людьми, пытаясь поймать с поличным. «Большинство наших клиентов – женщины, – сказал однажды мой начальник. – Обычно они правы в своих подозрениях. Бывает, они замечают, что муж идет в офис в модной рубашке, а потом еще пишет, что задерживается на работе. Иногда речь идет просто о новом лосьоне после бритья. Или жена уже видела компрометирующие сообщения на его телефоне и просто хочет знать, как выглядит любовница ее мужа. Именно мужчины чаще всего оказываются не правы». Когда Генри был копом, он работал под прикрытием, и теперь ему явно не хватает шумной возни тех дней. В течение долгих часов в городских автомобилях и холлах отелей, в ожидании наших объектов, Генри проводит время, рассказывая мне истории о его прошлых делах. – Ты должна видеть сумрак. Преступники инстинктивно чувствуют, когда их презирают или боятся, так что ты должна заставить себя поверить в их картину мира. И это самое опасное – не пистолеты, не побои. Некоторых парней захватывает сумрак, и они уже не могут его отпустить. Я говорю Генри, что он актер по системе Станиславского, хотя сам того не знает, и обмениваюсь с ним актерскими историями. Например, наше первое занятие, когда Пол попросил нас сыграть сцену из Ибсена. Я думала, мои сокурсники справились довольно хорошо. Затем Пол заставил нас повторить эту сцену снова, пытаясь при этом удерживать ручки метлы на ладонях. Под давлением двух заданий одновременно наша актерская работа развалилась на части. – То, что вы сделали в первый раз, не было игрой, – сказал нам Пол. – Вы притворялись и просто копировали то, что делали другие актеры, но для вас это было нереально. Вот почему вы не смогли повторить то же самое, когда требовалось направить внимание на что-то другое. Сегодня я скажу только одну вещь, но она самая важная из когда-либо мною сказанных: не думайте. Игра – не притворство и не подражание. Ключ к разгадке в слове. Игра – это действие. Генри думает, что все это чушь собачья, но я сама видела, как актеры в гримерке чихали и сопели от гриппа, но болезнь тут же исчезала, стоило им выйти на сцену. Я видела, как застенчивые интроверты становились королями и королевами, а уродливые – красивыми, красивые – отталкивающими. Что-то происходит. Что-то, чего никто не может объяснить. Всего на несколько мгновений ты становишься кем-то другим. И это лучшее чувство, какое только можно испытать. Манхэттен сегодня утром похож на съемочную площадку. В снегу образовались дыры от пара, лениво дымящиеся на солнце. Прошлая ночь оставила заметный след в конверте Генри, но я забегаю в продуктовый магазин, чтобы купить бейглы себе и Джесс. Когда я выхожу, кучка детей на улице валяет дурака. Они бросают снежки, я зачерпываю пригоршню снега и присоединяюсь к ним. Я не могу не думать: «Вот это да». Вот я и в Нью-Йорке, принимаю участие в эпизоде словно прямо из фильма и учусь в одной из лучших драматических школ в мире. Сценарий со счастливым концом. Разве это свойственно только мне – чувствовать, что наблюдаю за собой в фильме о собственной жизни? Когда я спрашиваю друзей, большинство говорит, что этого у них нет, но они, наверное, лгут. Зачем еще становиться актером, если не для исправления реальности? Даже если я только что вспомнила, что сцена, разыгравшаяся в моей голове – та, с нью-йоркским боем в снежки, – взята из отвратительного фильма «Эльф». Войдя, я слышу голоса, доносящиеся из комнаты Джесс. Она разговаривает по скайпу со своим парнем Араном, который занимается рекламой в Европе. Я быстренько принимаю душ, проверяю, не слишком ли плохо выглядит жакет, а затем стучу в ее дверь. – Завтрак, аренда и мисс Донна Каран, – бодро говорю я. – Есть рецензии? Каждое утро Джесс первым делом заглядывает в интернет, чтобы узнать, не написал ли кто-нибудь о ней в блоге. Она качает головой: – Никаких, но мой агент написал по электронной почте – у меня встреча с продюсером, видевшим шоу вчера вечером. – Здорово, – говорю я и стараюсь не выдать зависти. – Как прошла ночь? – Ее голос подчеркнуто нейтрален. – Я искала тебя около двух. Ты ушла. – О, все было хорошо. Она вздыхает. – Чушь собачья, Клэр. Пустой бессмысленный секс с незнакомцем. – И это тоже, – беспечно говорю я. – Иногда я беспокоюсь за тебя. – Почему? Я всегда ношу с собой презерватив. – Я имела в виду безопасную жизнь, а не безопасный секс, как тебе хорошо известно. Пожимаю плечами. Я не собираюсь разговаривать с Джесс о моей личной жизни или об ее отсутствии: у нее есть семья, а люди с семьями такого не понимают. Я вешаю жакет и роюсь в ящике с трусиками Джесс в поисках чистого белья. Вдруг мои пальцы натыкаются на что-то маленькое, твердое и тяжелое. Я вытаскиваю пистолет. Настоящий пистолет. – Господи, Джесс, – ошеломленно произношу я. – Что это еще за хрень? Она лишь смеется. – Отец заставил. Вроде как на всякий случай. Говорит – ты же находишься в большом плохом городе и все такое. – И при этом ты беспокоишься обо мне? – недоверчиво спрашиваю я. Направляю пистолет на свое отражение в зеркале. – Ты должна спросить себя – хулиганка, тебе идет этот цвет?