Антуан увлеченно смотрел новости по телевизору. Бланш показалось, что он почти не отреагировал на ее приход, слегка кивнул в сторону кухни, разрешив поставить чайник и поискать Барни. Пес продолжал изучать новый дом и частенько прятался в укромных местах. Бланш не без труда нашла его за шкафом. За черным чаем с соком апельсина и кусочками лимона Антуан поинтересовался: – Вы не смотрите новости? – Нет, я не интересуюсь политикой. Брови Антуана поползли вверх. – Неужели Вы считаете, что все должны интересоваться политикой? – Политика влияет на нашу жизнь! Те, кого мы выбираем, принимают законы, решают значимые для нас вопросы. Определяют наше будущее, в конце концов. И будущее наших детей. – А я придерживаюсь теории малых дел. Ее еще называют теорией колибри. Есть легенда о колибри, которая носит по капельке в клюве, чтобы тушить пожар в лесу. Ее убеждают в бесполезности ее действий, но она говорит, что главное – делать то, что можешь. Вот и я делаю. За прошлый год нашему приюту удалось найти дом для восьмидесяти собак. Я предпочитаю заниматься тем, на что могу повлиять. И пусть я не могу изменить весь мир, я могу сделать счастливым кого-то рядом. Когда вы решили оставить Барни у себя, вы стали более теплым, живым. Я увидела, что вы можете быть другим. И Барни не пришлось переносить стресс от жизни в собачьем приюте. Все разрешилось наилучшим образом. Вы нашли друг друга и стали чуть счастливее от этого. Я порадовалась вашему счастью, и что добра вокруг стало больше. Вот такая философия. Чего добиваются ваши бастующие? Что реально изменилось в последние годы? – Вы слишком молоды! – Французы постоянно бастуют по тому или иному поводу. А как реагируют на это власти? Толпы людей почти каждый год действуют по одной схеме: пошумели, повозмущались и разошлись. Улучшения если и есть, то самые минимальные. Правительство продолжает делать то, что делало раньше. – То есть вы считаете, что все люди, выходящие на забастовку, дураки? – Я этого не сказала. Но свое время могу применить с большей пользой или интересом, не просматривая новостные выпуски и не участвуя в том, чего не смогу изменить. Антуан и Бланш нервно дохлебывали прохладный чай. Полемика их разгорячила, они оба с трудом остывали. – Пробуйте булочки, – попыталась вернуться к доброжелательному тону беседы Бланш, – Вы же любите шоколад? – Да, спасибо, – угрюмо ответил Антуан. Его взгляд был устремлен внутрь, словно там крутилось кино, недоступное к просмотру Бланш. Она поняла, что на сегодня визит окончен, потрепала по голове Барни и пошла к двери. На душе остался неприятный осадок. А что она хотела, когда бесцеремонно вторгалась в его мир, в его боль? Действительно, перед Антуаном всплывали картины воспоминаний. Они познакомились на демонстрации. Высокая брюнетка с озорными кудряшками, Селин интересовалась политикой, как и он сам. Капли дождя на ее белой футболке. Смех под мостом, куда они укрылись, спасаясь от летнего ливня. Ему было двадцать два, ей двадцать. Она училась в США, а во Францию приехала к родителям на каникулы. Отношения не сразу стали романтическими. Они начались с долгих бесед о политике и музыке, о современной живописи и литературе. Антуан с удивлением открывал для себя, что девушки тоже бывают интересными и продвинутыми, даже в политических вопросах, которые традиционно считаются вотчиной мужчин. Селин была социалисткой, утро начинала с L’Humanité9 и ни в одном споре ему не уступала. – Тебе нужно баллотироваться в Национальное собрание, – шутил Антуан. Но эта шутка больше была похожа на правду. Селин досконально знала историческое развитие всех политических движений, имела свое мнение по каждому вопросу. В политических спорах ей не было равных. Она умудрялась поставить в тупик не только Антуана, но и большинство их друзей. Осенью она уехала в Нью-Йорк. Два года через океан летели длинные письма, написанные вытянутым вверх почерком, которые заставляли бросить все дела и писать не менее объемный ответ. К следующей встрече стало абсолютно ясно, что им нужно быть вместе. Селин оказалась талантливой журналисткой, писала на политические темы для нескольких изданий. Ее сложно было застать дома. Работа придавала ей сил. Наверное, они были похожи пылким отношением к своей профессии. Амбиции, стремление к успеху, прогулки по ночному городу, бесконечный эспрессо в бессонные ночи. Встречи с бастующими друзьями, друзьями-журналистами, друзьями-композиторами и музыкантами. Их жизнь шипела и пузырилась, как шампанское, когда через семь лет брака они стали родителями малыша Матье. Он немного успокоил Селин. На некоторое время она с той же активностью вошла в роль молодой матери, укачивала Матье ночами, пела колыбельные, водила малыша к педиатрам и на массаж. Но ее хватило только на год. Потом в их жизни появилась розовощекая мадам Бернар, которая с радостью приняла на себя повседневные заботы о малыше, а Селин вернулась к работе. Антуан иногда менялся ролями с Селин, примеряя образ журналиста. – Мадам Делилль, возможно ли провести параллель между политикой и любовью? – Вне всякого сомнения. И любовь, и политика – это источники надежды. Когда вы за кого-то голосуете, вы выходите замуж за проект, чувствуете любовь к политику и его идеям. Если мы разочаровываемся в этом человеке, это очень больно, как и в любви. Но обмануться в чувствах к политическому деятелю более пагубно, чем обмануться в романтической любви. Политик разочаровывает не одного избирателя, а целую страну. И неверный выбор может сказаться на жизни целых поколений людей. Любовь к Селин, а потом и к Матье, активная жизнь, встречи с интересными людьми, знакомство с разными судьбами – все способствовало бурлящей творческой жизни Антуана. Все перерабатывалось, перемалывалось внутри, и как из теста и начинки через какое-то время в духовке появляется ароматный и сытный пирог, так и из впечатлений, чувств, эмоций Антуана со временем произрастали его творения: чье-то слово, рассказ, образ превращались в музыку, переводились в другую сигнальную систему. Глава 5 Антуан выгуливал Барни в пятнисто-платановом парке в нескольких сотнях метров от их улицы. Пес крутился около ног хозяина, ожидая более активных действий, но вдруг отскочил и весело залаял, приветствуя кого-то. Когда Антуан повернулся, то увидел соседку. Она придерживала рукой длинные волосы, которые пытался раздуть в разные стороны озорной ветерок. Бланш поинтересовалась, как Барни освоился на новом месте. С последней встречи минуло недели две. Она винила себя в излишней навязчивости, поэтому заторопилась было домой, но Антуан ее спросил: «Может, вы хотите погулять с Барни?». Бланш с удовольствием согласилась. Ей нравился Барни, его ярко-каштановый цвет и добродушный характер. Она кидала ему найденную под ногой палку, а он с радостным лаем возвращал ее назад. Когда они с Барни вернулись, Антуан предложил, как само собой разумеющееся: «Заходите, я приготовил чай». По пути на кухню Бланш обратила внимание на зеленую четырехгранную настольную лампу из витражного стекла с изображением цветка на каждой грани. – Какая прелесть, я никогда не видела ничего подобного! – она так увлеченно глазела на лампу, что Антуану пришлось напоминать об остывающем чае. Отпивая мелкими глоточками терпкий напиток, Антуан явно перестарался с заваркой, Бланш призналась, что в первую встречу ее поразил огромный рояль у него в гостиной. – Вы на нем играете? – Да, я композитор. По крайней мере, был им год назад. Глаза Бланш широко раскрылись. Она явно не понимала, что он имел в виду. – Дело в том, что после смерти жены и сына я больше ничего не написал. Творческий кризис. Бланш никогда не знала, как реагировать на сообщения о трагедиях, утратах, тяжелых жизненных обстоятельствах. Слов «грустно», «плохо», «сожалею», «примите мои соболезнования» явно было недостаточно. Но как найти слова, когда у человека погибла семья, когда он не может заниматься любимым делом? – Простите! Вечно я задаю слишком много вопросов… – Ничего. Я и так слишком долго пытался избежать ответов, – грустно улыбнулся Антуан. – Что вам раньше помогало писать музыку? – Влюбленность. Не обязательно в человека. В фильм, книгу, картину, чужую музыку. Любовь – это порыв любопытства, желание встретиться с другим. Наверное, я просто утратил это любопытство. – А вы можете сыграть что-то из старого? Если это не будет для вас очень тяжело. – Попробую. Я несколько месяцев не прикасался к инструменту. Антуан открыл крышку рояля и неуверенно коснулся пальцами клавиш. Первые ноты звучали безжизненно и строго, но потом музыка словно пробудилась ото сна и обрела силу, звук трепетал от полноты жизни, наполнялся человеческими страстями и порывами. Лицо соседа просветлело, вдохновение оторвало его от гнетущих мыслей, трагедий и проблем последних месяцев. Он прикрывал глаза, брови то хмурились, то разглаживались, внутри него шла работа, отражением которой были мимические движения, подобные ряби на глади озера. И Бланш зачарованно смотрела на него. Антуан перестал играть и открыл глаза. На лице появилось привычное отстраненное выражение. Но оно больше не могло обмануть Бланш. Девушка увидела соседа настоящим, в его ранимой беззащитности. Ей вспомнились хрупкие моллюски под крепкой раковиной на море во время летних каникул. – Магия! Настоящее волшебство! – Бланш не могла сдержать восторга. – Благодарю. Эта мелодия написана для фильма «Бегущий в пустыне», но посвящена скоропостижно скончавшемуся другу. Я начинал играть аккорды и думал, что ему бы это понравилось. – Я не видела этот фильм. – Посмотрите. Он достойный. И я это говорю не потому, что принимал участие в его создании. Не все фильмы, в которых звучит моя музыка, я могу советовать к просмотру. Зачастую в процессе производства сложно сказать, что получится. – Вы что-то вспоминали, когда играли? – Да. Я подумал, что где-то под завалами моей жизни все же продолжает существовать тот мальчик, которым я был много лет назад. Мне вспомнился тот день, когда меня впервые поразила музыка. Музыка пришла к Антуану внезапно. В девять лет родители повели его слушать Шопена в Марсельскую оперу. Здание с колоннами показалось мальчику похожим на храм. Шопен покорил Антуана парящими сочинениями, драматичностью и мощью музыкальных рассказов. Ребенок заплакал от счастья. Недолго думая, Антуан заявил родителям, что хочет писать музыку, как Шопен. И что однажды он тоже станет известным композитором. Подобная необоснованная уверенность ребенка, который впервые услышал симфоническую музыку, вызвала у родителей еле сдерживаемые улыбки. Однако они приобрели сыну фортепиано и нашли учителя. Музыка покоряла отсутствием назидательности. Мир звуков и произведений не настаивал на единственно верной трактовке. Композитор не принимал чью-либо сторону, а только создавал некий мир и открывал в него дверь, зазывая прохожих. Объясняя теорию, юный мсье Вобан входил в раж. – В игре на фортепиано участвует вся рука, а также мышцы спины и груди. Твоя рука должна быть полностью подвижной. Это важно! Почувствуй «стержень», проходящий вдоль спины. Раскрой грудную клетку, опусти плечи. Да-да, именно так! Следи за тем, чтобы голова как бы наблюдала со стороны за всем происходящим на инструменте. Когда твои пальцы и ладонь лежат на клавишах, руководствуйся принципами естественности – отсутствие зажатости, ладонь раскрыта, пальцы немного закруглены, играет мякоть подушечки. – Зачем мне все это нужно? – стонал будущий Шопен. – Если ты будешь неправильно выстраивать пианистические движения, они превратятся в неправильный навык, что приведет к профессиональным заболеваниям, – назидательным тоном продолжал мсье Вобан. Антуан был его третьим частным учеником и он очень старался произвести хорошее впечатление и сделать все как надо. Спустя много лет Антуан был очень благодарен за эти уроки, потому что его товарищи-музыканты после перенапряжения часто жаловались на боли в суставах и сухожилиях. Он учился с жадностью и постоянно спрашивал своего юношу-преподавателя, когда уже сможет писать музыку. На что получал неизменный ответ, что музыка должна зазвучать внутри, созреть, как яблоко на дереве. А пока необходимо смотреть вокруг и запоминать все то, что изменяется или может исчезнуть. Копить звуки, цвета, запахи, слова и ощущения, читать стихи Рембо, Верлена, Апполинера, Превера, пытаться уловить их мелодии, чтобы однажды это все превратилось в музыку. И Антуан часто замирал, прислушивался, не звучит ли? Может, музыка играет очень тихо и ее нужно расслышать? Может, она таится в свисте бродяги-ветра, в шепоте дождя ноябрьским вечером, в звоне церковных колоколов, в журчании речки? Но все попытки уловить свою мелодию приводили к разочарованию. Антуан уже совершенно отчаялся, когда весенним вечером, пропитанным запахами новой жизни, внутри него зашевелилось что-то смутное, какой-то едва уловимый ритм. Он вскочил с кровати, подбежал к инструменту и попробовал наиграть мотив. Услышав среди ночи звуки фортепиано, родители ворвались в комнату сына. – Что это? – спросила заспанная мать. – Моя музыка. Моя музыка!!! Антуан испытал небывалый до того полет души. Словно вокруг сияли тысячи свечей или он купался в огнях сцены. Мальчику не удалось сохранить эту мелодию. Он не смог ее записать. Поэтому на ближайшие годы это превратилось в главную мечту. Когда Антуан научился переводить вдохновение в нотные знаки, то удивлялся, почему первое время его записи представляли блеклую кальку с того, что звучало внутри и что он мог воплотить в игре на фортепиано. Через пару лет он достиг соответствия записываемой музыки представляемой. Через пятнадцать лет Антуан с удивлением осознал, что записываемая музыка звучала еще лучше, чем в воображении. С детства он измерял периоды своей жизни не днями или годами, а той музыкой, которую слушал, потом той, которую писал. Музыка проникала в душу, музыка завораживала, вызывала желание воспроизводить ее сотню и тысячу раз. Антуан не относился к тем людям, которым воспоминания навевали вкус или запах. Воспоминания у него всегда были связаны с музыкой. Это был год, когда он слушал Равеля, а этот – год Дебюсси. Он впервые влюбился под музыку Сержа Генсбура10, встретил Селин под музыку Жана-Жака Гольдмана11.