– Матери моей, умнице-разумнице, которая меня из дому выгнала и знать не желает! – Бабушка давно умерла, мама! Тут мать вдруг схватилась за голову, сильно нагнулась и стала биться о плиту: – А я-то что же не умерла?! Когда же я-то умру?! Господи, да за что мне все это?! Да сколько это будет продолжаться?! Боже мой, боже мой, говорят, ты милосерден, да что ж ты допускаешь, чтобы так человека расплющило и раздавило!.. Станислав, сдиравший пробку с водочной бутылки, на секунду замер, посмотрел уважительно и икнул. Олимпиада изо всех старалась не заплакать. – Мамочка, – жалобно пролепетала она, когда мать перестала биться. – Я тебе поесть привезла. Ты… поешь. Там вкусное. Ты любишь. И она кинулась к своим пакетам и стала доставать свертки и банки и швырять их на стол, и даже Станислав прибрал подальше свою бутылку, так отчаянно она швыряла: – Вот колбаса докторская, сыр, хлеб, шпроты, мама! Хочешь, я тебе открою? И на бутерброд положу! И давай выгоним их всех, мам! Пусть они идут себе, а мы поедим! Давай, а?! – Ничего мне уже не надо, дочка, – сказала мать и улыбнулась Олимпиаде. – Ты езжай. Езжай. Чего уж теперь. – Ку-уда?! – весело взревел Станислав. – А покойника помянуть? За упокой души, так сказать, тяпнуть?! Никуда не пущу, пока не тяпнешь! Олимпиада исподлобья посмотрела на него. Мать, опершись на обе руки, не поворачивалась от плиты, и одна сальная прядь, похожая на серый крысиный хвост, вывалилась из пучка. Олимпиада взяла бутылку за горлышко и по очереди, один за одним отлепила от нее пальцы Станислава. Размахнулась и вышвырнула ее в окно. Повернулась и вышла. – Господи-и, – протянула Люсинда и взяла на гитаре широкий аккорд, очень и очень печальный, – я теперь, когда на лестницу выхожу, все по сторонам смотрю. Жду, как бы еще откудова покойник не вывалился! Олимпиада быстро готовила салат из крабов – много-много крабов, горстка рису, яйцо и майонез. Она готовила этот салат очень редко, только когда нуждалась в срочном утешении. Люсинда тоже сказала, что она нуждается в утешении, и поэтому вот, видишь? И показала Олимпиаде гитару, которую до этого прятала за спиной. Лицо у нее было совершенно счастливое. – У тебя с работой проблемы, этот Ашот, не ровен час, объявится, – в сердцах выговорила Олимпиада, – денег ни копейки, и еще тетка, а ты гитару купила! – Да как же мне без гитары, я без нее никак не могу, – заторопилась Люсинда, часто-часто моргая. – Я же без нее пропадаю совсем, Липочка! Ни спеть, ничего! Только я хотела попросить, чтобы она уж у тебя постояла, а то тетя Верочка… выбросит. – Чтобы… кто постояла? – не поняла Олимпиада Владимировна, которая нынче, кажется, тоже осталась без работы и, главное, без перспектив! Не возьмут ее в пресс-службу холдинга «Янтарь», не отработала она год в крупной промышленной компании! – Чтобы вот гитарочка моя постояла, – сказала Люсинда и поглядела подобострастно, – ну хоть бы в кладовке, а? Она мешать не будет, Липочка, а я, хочешь, убираться у тебя стану хоть каждый день! – Тут она подумала и продолжила: – Не, каждый день не смогу, а два раза в неделю – это с удовольствием! – Да не надо у меня убираться, – вскипела Олимпиада Владимировна, как тогда, когда она еще была прежней, уверенной в себе и не отягощенной никаким знанием жизни. – Я сама прекрасно убираюсь! Ты мне лучше скажи, что ты будешь теперь с работой делать?! У тебя ведь там проблемы какие-то, на рынке, да? Или я ошибаюсь? Люсинда не ответила. Она играла на гитаре – с чувством глубоко соскучившегося человека, которому вдруг вернули любимое дело. – А… твой сегодня не придет? – вдруг спросила она, перестав играть. – Не знаю. Да какая разница, придет, не придет! – Я его боюсь, – призналась Люсинда, подумав. – Не любит он меня. – Подумаешь, не любит! Мало ли кто кого не любит! Зато я тебя люблю. – Ой, правда, Липочка?! Самая-самая правда? Ей давным-давно никто не говорил, что любит. Она даже позабыла, как это звучит. – Правда, – хмуро сказала Олимпиада. – Я тебя люблю. Тут она вспомнила, что должна непременно выпить таблетку «для красоты», бросила салат, достала упаковку, которая всегда лежала поблизости, и налила в стакан воды. Люсинда из-за гитары внимательно за ней наблюдала. – Лип, а чего это ты пьешь? Заболела? – Нет. – А зачем пьешь? – От вен. – А у тебя разве вены? – не поверила Люсинда. – Вот у моей матери вены – жуть! – А я не хочу, чтобы у меня тоже были вены – жуть, – сказала Олимпиада серьезно, – потому и пью. И тебе бы попить, потому что ты целыми днями на ногах! Люсинда тряхнула белыми волосами: – А как называется? – «Асклезан», – по слогам, чтобы Люсинда лучше запомнила, произнесла Олимпиада Владимировна. – Подожди, я тебе сейчас дам… Она порылась в выдвижном ящике, где держала лекарства, и из самой главной коробочки, где были самые главные средства вспомоществования, вытащила тюбик. – Это тоже «Асклезан», но не таблетки, а крем. Станешь ноги мазать, и не будет у тебя никаких жутких вен! – Спасибо, – прочувствованно поблагодарила Люсинда. В том, что они «ухаживали за собой», тоже было возвращение в обыденность, некое утешение, в котором они нынче так нуждались. – А тетя Верочка как? – Плохо, ой не спрашивай, Липа! Почти не встает и все время плачет. Я ей говорю – тетя, да что вы убиваетесь за этой Парамоновой, как за родным братом? А она мне – живой человек, душа живая, а пропала ни за грош! И собачка ейная пропала, обое пропали! – Обои целы! – сердито сказала Олимпиада и показала рукой на стены. – Пропали обе! И слова «ейный» не существует в природе, как и слова «ихний»! – Зачем она повесилась? – задумчиво спросила Люсинда сама у себя. – Ну, муж ладно, свалился, а себя-то зачем же убивать? Грех какой! Олимпиада очень сомневалась в том, что Парамонова сама себя убила. Все это было так страшно и так похоже на фильм ужасов, что самоубийство никак не укладывалось в картинку. – Я не понимаю, из-за чего все это началось, – задумчиво сказала Олимпиада и добавила в салат еще майонеза. – Когда началось? Когда взорвали дядю Гошу или еще раньше? – Да когда раньше-то? Раньше у нас все живы-здоровы были! Годами никто не помирал, все тута были! И что сделалося?! – Да, – согласилась Олимпиада. – Вот именно. Что сделалось?! Садись, ужинать будем. И тут в дверь позвонили. Обе девицы в панике уставились друг на друга. – Кто это может быть?! – почему-то спросила Олимпиада у Люсинды. – Никого не должно быть! – Да это небось твой приперся, – зашептала та в ответ. – Слушай, может, мне… в кладовку, а?! И она подхватила гитару, приготовившись бежать с ней в кладовку. – Прекрати, – сказала Олимпиада, приходя в себя. Убийца не стал бы звонить ей в дверь, это уж точно! Или стал бы?.. Ведь если Парамонова не убила себя сама, значит, ее убил кто-то, кому она открыла дверь! Старший лейтенант тогда сказал, что замок не был ни вскрыт, ни сломан, выходит, она сама и открыла! И еще он добавил: «Что за дела творятся в этом доме, мать его?!» Олимпиада помедлила еще, вытерла сухие руки полотенчиком, дождалась, когда звонок грянет во второй раз, и только тогда пошла открывать. – Прошу прощения, что без приглашения, – сказал Добровольский галантно. – Я могу войти? – Да-да, – с несколько туманным видом отозвалась Олимпиада Владимировна. – Пожалуйста. Она отступила от двери, и Добровольский с трудом протиснулся мимо нее в комнату, из которой выглядывала встревоженная Люсинда. – У-уф, это вы! – воскликнула она и просияла. – А мы-то перепугались! – Добрый вечер, – ответил Добровольский. – Здрасти вам тоже! И воцарилось молчание. Добровольский молчал, потому что неожиданно обнаружил, что очень рад видеть Олимпиаду Владимировну, рад, как мальчишка, так рад, что даже вот никак не придумает, что бы такое сказать поумнее.