— Нет, нет, что ты! — неистово зашептала она, зажимая себе рот рукой. Глаза у нее расширились, и лицо было бледное как бумага. — Ты тут ни при чем! Ты тут совсем ни при чем! Уверяю тебя! Со своего места на дереве Мико продолжал подкидывать ветки в костер. То же самое делали Питер и Туаки. Даже Томми вышел из столбняка настолько, что тоже мог время от времени обламывать веточки и кидать их в огонь. Мико к тому же собрал все толстые сучья, какие только мог срезать, обстрогал их на скорую руку и, перегнувшись вниз, сбивал толстым концом тех крыс, которые обнаглели настолько, что, не побоявшись костра, пытались забраться на дерево. Так тянулось целую вечность. А потом пошел дождь. Сначала тихонько, как будто кто-то зашуршал бумажным пакетом, затем стали падать крупные капли. Боярышник прелестен весной, когда он весь в цвету, но всем известно, что под ним не укроешься от ветра и непогоды. Скоро они промокли до нитки. Вода стекала по волосам за шиворот. Но дождь причинил и более серьезные неприятности: он начал тушить костер. «Ну, кажется, дождались, — подумал Мико, крепче вцепившись в свою дубинку. — Когда костер погаснет, мы будем в темноте». И вот пламя вспыхнуло в последний раз и исчезло. Но с ним исчезли и крысы. Они ушли так же бесшумно, как появились. Были — и не стало. Мико просто поверить этому не мог. Он прислушивался и не слышал шорохов. Он прислушивался и не слышал писка. Остальные тоже слушали. Надо было собрать всю свою храбрость, чтобы спуститься с дерева, но Мико все же спустился. Он нащупывал ногой землю, а у самого внутри все сжалось в ожидании, что в ногу вот-вот алчно вонзятся белые зубы. Ноги его ступили на траву, и он пошарил ими вокруг и подождал — там ничего подозрительного не было, и он сделал два шага вперед. Остальные затаив дыхание прильнули к дереву и прислушивались к каждому его движению. Он прошел дальше, нащупывая ногами землю и так вцепившись в палку, что сухожилия на руках чуть не лопались. Сделал шаг. Прислушался. Никакой возни, никаких звуков, кроме плеска волн да бормотанья дождя. Он дошел до берега, и вернулся обратно, и, чтобы рассеять все сомнения, снова поднялся на холм и спустился к противоположному берегу. Но вокруг не было никого. Они слезли с дерева и пробрались к дамбе. В темноте можно было различить только мокрые камни, да и то не больше чем на ярд впереди. Они прошли дамбу. Питер не выпускал руки девочки. Мико шел впереди, а за ним, вцепившись в его фуфайку, шел Туаки. А Томми держался за Туаки, а девочка за Томми, и за руку ее держал Питер. И таким образом они добрались до берега и, придя туда, сели на мокрую траву и положили усталые головы на руки. И кто-то заплакал. Это был Томми. Самые настоящие слезы катились у него из глаз, и слышно было что-то похожее на рыданья. — О Господи, — все повторял он, — какой ужас, какой ужас! Никогда этого не забуду. Мико подошел, и опустился рядом с ним на колено, и положил большую руку ему на плечо, и поглаживал его. — Ну полно, Томми, все прошло. Скоро мы будем дома. И они повернули на запад и оставили позади остров, который теперь никто из них больше никогда не увидит, но и ее забудет никогда. А чуть позади острова в небе появилась бледная полоска приближающегося дождливого рассвета, и на ее фоне выступил причудливый искривленный силуэт поруганного дерева, которое, казалось, грозило им вслед кулаком. Глава 5 Уже совсем рассвело, когда они остановились возле большого моста, ведущего в город. Здесь пути их расходились в разные стороны. Уличные фонари еще горели, и ветер гнал косой дождь. В тусклом свете занявшейся зари вид у них был очень жалкий. Волосы у девочки слиплись и мокрыми прядями свисали по обе стороны лица. От этого глаза стали очень яркими. Побледневшее, усталое личико с широкими скулами казалось вырезанным из слоновой кости. «Экие глаза у нее большие, и голову еще опустила, прямо Мадонна, да и только», — подумал Мико, вспомнив литографию, висевшую дома над очагом. У Питера волосы намокли и потемнели, но лицо у него было оживленное и на щеках горел румянец. «Кажется, ему все это очень понравилось, — рассуждал Мико. — Питера вообще радует все, что бы с ним ни приключилось; может, поэтому-то его так и любят». Маленький Туаки был похож то ли на мокрую крысу, то ли на потерявшегося щенка. — Пошли, пожалуй, — сказал Мико наконец. — Что мы дома-то скажем? Тут все призадумались. — Про крыс, во всяком случае, рассказывать нечего, — сказал Питер. — Это уж слишком фантастично. Меня в школе не раз били и за более правдоподобные отговорки. — У тебя хоть бы все обошлось, — сказал Мико девочке. — У меня-то обойдется, — устало ответила она. — Мои родители вряд ли беспокоятся. У меня есть тетка, Джулия ее зовут. Она живет неподалеку от острова. Я пила у нее чай перед тем, как пойти туда. Они, наверно, думают, что я осталась у нее ночевать из-за дождя. — Ну, спокойной ночи, — сказал Мико, — ни пуха тебе, ни пера. — Спокойной ночи, — ответила девочка, — и спасибо тебе. Ты вел себя очень храбро. Питер с девочкой смотрели им вслед, пока они не скрылись за поворотом длинной улицы, и только тогда свернули к ее дому. Чтобы проводить ее, ему пришлось сделать небольшой крюк, но он ничего против этого не имел. Они не разговаривали. Да и говорить сейчас было, собственно, не о чем. Уж очень все это было странно. Наконец она остановилась у калитки своего дома и протянула мокрую руку. Он пожал ее, заметив при этом, что рука у нее очень мягкая. — Ты… ты… ты извини меня, что я вначале нагрубил тебе, — сказал он. — Ничего, — ответила она. — Я же понимаю, что вы были очень недовольны, когда увидели, что на острове девчонка. Мне ведь тоже было неприятно, когда вы пришли. — Ну, спокойной ночи, — сказал он. — Надеюсь, тебе дома поверят. — О, в этом можешь не сомневаться, — сказала она несколько свысока. — У меня вполне благоразумные родители. — А-а… — сказал он, — ну, прощай. Может, мы еще с тобой увидимся как-нибудь? — Почему бы нет, — ответила девочка, — где-нибудь встретимся. Она вошла в свою калитку и направилась к дому по цементной дорожке палисадника — маленького аккуратного палисадника, в котором благоухали цветы, — просунула руку в почтовый ящик, потянула за веревочку, привязанную к задвижке с внутренней стороны, и дернула ее. И дверь отворилась, и она вошла в темный провал, и дверь захлопнулась, и Питер остался один. Он пошел домой, насвистывая. Время от времени он вскидывал ружье и целился в ранних пташек, искавших приюта в мокрых деревьях, которые росли вдоль дороги. Во многих домах этим утром обычный распорядок был, как говорится, нарушен. Только подумать! В четырех семьях совершенно бесследно пропало пятеро детей! Вообразите себе волнение, нараставшее по мере того, как пробило десять, потом одиннадцать, потом двенадцать. Вообразите слухи, передававшиеся из дома в дом, от родных к знакомым, так что отчаяние и беспокойство распространялось все дальше и дальше, как круги по воде. Можно с уверенностью сказать, что в городе в то утро насчитывалось по меньшей мере человек сто, которые были выбиты из колеи внезапным исчезновением пятерых детей. С Джозефин благодаря тетке дело обстояло проще всего. — Говорю я тебе, ничего страшного тут нет, — в тысячный раз твердил ее отец. — Что она, никогда не оставалась ночевать у тетки Джулии, что ли? — Да, — отвечала миссис Мулкэрнс, — но… — Ну какое там еще «но»? — спрашивал он, стараясь говорить как можно спокойнее. — Да, — пробовала она возразить. — А дорога, по которой она ходит? Там ведь ни души не встретишь. Она любит глухие места. А что, если… — Боже милосердный! — крикнул Джордж, швырнув в сердцах вечернюю газету, которую ему никак не удавалось дочитать. Газета загорелась от уголька, и он кинулся спасать ее, ругаясь и кашляя от дыма. — Посмотри только, до чего ты меня довела! Эх, женщины! Интересно, сколько времени они тратят на свои излюбленные размышления о том, что их могут изнасиловать, или их сестер могут изнасиловать, или их дочерей могут изнасиловать. Полжизни по меньшей мере. Черт возьми, не дикари же здесь живут, в конце концов! Как, по-твоему? И не станут тебе честные голуэйские католики ходить день и ночь по городу, насилуя маленьких девочек. — Может, и нет, — сказала миссис Мулкэрнс, задетая за живое этим типично мужским аргументом, — только у нас тут хватает всяких подозрительных личностей, уж не знаю, кто они, католики или не католики. — Послушай, — сказал Джордж, — я хочу читать газету. Джо у тетки. Я в этом совершенно уверен. Ты посмотри, как льет. Тетка никогда бы ее так поздно не отпустила. Все ясно? А теперь дай мне почитать газету, а сама займись своими делами. Газету-то он почитал, да не очень внимательно. — А ну ее к черту! — сказал он. — Пошли-ка лучше спать. Она медленно разделась, и улеглась рядом с мужем, и стала перебирать четки, шепча молитву. — Джордж! — сказала она немного погодя, села в кровати, зажгла свет и начала так трясти своего несчастного мужа, что тот проснулся. — А вдруг она где-нибудь упала, и сломала ногу, и теперь лежит, и умирает под дождем? — Вот же наказанье! — сказал Джордж. — Да уснешь ты, наконец? Ложись спать, ради всего святого! Но она, разумеется, не уснула. Она лежала, не смыкая глаз, пока от бледного рассвета не побелели желтые шторы, и тогда она сначала услышала внизу за дверью голоса, а потом со скрипом открылась калитка (Джорджу придется все-таки смазать эту калитку), и она принялась трясти спящего мужа, и с криком «Джордж, пришла!» пулей вылетела из кровати на площадку, и помчалась вниз по лестнице в широкой развевающейся ситцевой ночной рубашке, с распущенными по спине длинными черными волосами, с совершенно побелевшими прядями на висках, от которых лицо ее казалось измученным и в то же время прекрасным. И вот она видит стоящую в прихожей дочь. Джо похожа на мокрого утенка, но, несмотря на это, пытается держаться с достоинством. Мать кидается к ней, и обнимает ее, и прижимает к себе ее, промокшую насквозь, и лепечет: — Радость моя, где же ты была? Что с тобой случилось? Слава тебе Господи, все-таки смилостивился, вернул мне мою девочку! А сзади появляется отец. Реденькие волосы его всклокочены. Он останавливается на верхней площадке, моргая глазами, и запахивает халат, а потом спускается вниз со словами: — В чем дело? Что это? Что случилось? (И почему это в критические моменты они всегда говорят такие банальные слова?) Сколько было объятий и поцелуев, сколько непроизнесенных ругательств! И они принялись стаскивать с нее промокшее платье, и включили в гостиной электрический камин, и мать укутала ее в одеяло, и только краем уха они слушали ее объяснения. — Ну уж это я не знаю что! — восклицал время от времени Джордж, а миссис Мулкэрнс все повторяла: — Никогда, никогда больше не отпущу тебя одну! Когда я была в твоем возрасте, мне никогда этого не разрешали. И много еще было нежных слов, радостных восклицаний и воркотни. И самым спокойным лицом все это время оставалась Джозефин, которая рассказывала о своих похождениях с таким видом, как будто это была самая обычная загородная прогулка. Отец Питера — Большой Падар — ждал у двери, время от времени мрачно высовываясь на дождь. На нем только полосатая рубашка, пузырем спускающаяся на плоский живот. Брюки на подтяжках подкручены у щиколоток повыше войлочных шлепанцев. Лицо красное. Но вот появляется его сын. Он идет по улице чуть ли не вприпрыжку, останавливаясь то и дело, чтобы прицелиться в птичку и сказать «бах», причем вид у него такой, будто ничего и не случилось. И отец кидается к лестнице и орет во все горло наверх: «Идет, Мэри! Он идет!» — задерживается ровно настолько, чтобы успеть расслышать в ответ восторженный, дрожащий от слез возглас: «Слава тебе Господи! Ох, слава тебе Господи!» — и летит к калитке встречать. — Где был? Ты где был? — орет он. Падар всегда орет, какой бы ни был повод для волнения: упустил ли он утку, сорвалась ли с крючка рыба или пропал ни с того ни с сего на всю ночь сын, и погиб, и, наверно, лежит теперь на пустынном холме, застреленный из отцовского ружья. Хватает сына за плечо. — О Господи, где ты пропадал, Питер? — спрашивает он умоляюще. — Не умер? Живой? И ради всего святого, отдай мне ружье. Берет ружье, смотрит на него и, убедившись, что оно в порядке, облегченно вздыхает. И ведет он себя совершенно непонятно: прячет ружье в штанину и, придерживая его через карман, шепчет: — Смотри, чтобы мать не знала, слышишь, не должна она знать, что я тебе ружье давал! — А потом снова начинает орать. Мэри, жена его, заключает сына в объятия и ведет в кухню, где пышет докрасна раскаленная плита и алюминиевый чайник чуть не подпрыгивает от жара, садится на стул и начинает раскачиваться, не выпуская сына, — вернее, дело кончается тем, что сын берет ее в объятия, говоря: — Ну, мама, ну, мама, чего же сейчас-то плакать? Утри глаза, слышишь! Я же цел и невредим, и ничего особенного не случилось. И все это время он помнит, что отец выскользнул в другую комнату, чтобы спрятать ружье в футляр, и думает о том, как он любит своих родителей, хотя оба они такие разные, и о том, как ему повезло, что кто-то его самого так сильно любит, и тут же думает, что он не виноват, что напугал их, что, в конце концов, произошло все это по не зависящим от него причинам.