Наконец Питер укладывает родителей спать, и успокаивает их, и целует мать, а потом идет в кухню, заваривает себе чай, и садится у огня, и думает о случившемся, а в глазах у него стоит девочка с прилипшими к голове волосами, и он говорит: — А ведь, знаете, мне эта девчонка нравится. Но никто, кроме него самого, этих слов не слышит. * * * Когда Туаки, как мокрая крыса, юркнул в дом, там уже чуть ли не поминки по нем справляли. У открытого очага вокруг матери, сидевшей с воспаленными от слез глазами, собрались соседки. Там была и мать Паднина О’Мира, и еще две женщины, потому что думайте там что хотите, а кто же тогда и друг, как не тот, кто с вами горе разделит? Итак, Кладдах в тот день на рассвете оделся в траур. Во всем поселке не было человека, который не знал бы, что бедный Туаки не то умер, не то утонул, не то похищен, хотя нашлись и такие Фомы неверные, которые считали, что последнее вряд ли вероятно. «Ну, на что мог понадобиться Туаки похитителям?» — недоумевали они. Стоило бедняжке Туаки появиться в дверях, как на него обрушилась лавина женщин в широченных юбках, и все они разом тараторили, тискали его, ахая над его мокрой одеждой. У Туаки прямо голова кругом пошла от всех этих поцелуев и возгласов восторга и негодования, и, сказать по правде, он в душе посылал их ко всем чертям, ему только хотелось поскорее пробиться к отцу, прижаться к нему и с вытаращенными глазами, с колотящимся сердцем рассказать все, как было, чтобы снова вместе с ним пережить случившееся. Да куда там! Не дали. Поэтому он скрепя сердце выслушал слезливые попреки, и истерические возгласы, и лицемерные замечания, и к тому же ему пришлось рассказать свою историю при всех, так что теперь, конечно, не пройдет и часа, как она облетит весь Кладдах. Ему было неловко, и он даже немного надулся, и им пришлось вытягивать из него каждое слово с новыми охами и ахами и приговорами: «Ну вот!», «А что я вам говорила!», и «Слава тебе Господи!», и тому подобное. Но кончилось все тем, что они все-таки ушли по домам, и Туаки сидит со своими родителями. Мать наконец кончила целовать его и суетиться, и отец смотрит на него, и глаза его сияют, как будто ему только что подарили новый тральщик и тысячу фунтов стерлингов в придачу, и на этот раз у Туаки рассказ получается куда лучше, и мать вскакивает со стула и начинает бушевать. — Уж этот мне Мико! — выкрикивает она, потрясая кулаком из окна в сторону соседнего домика. И Туаки улегся в постель рядом со своими братишками, а они были сонные и теплые. * * * Пошел домой и Мико. Возбуждение прошло, и он плелся рядом с чихавшим и сморкавшимся братом. Чихая, Томми сгибался в три погибели; его красивый тонкий нос покраснел, и от этого вид у него стал унылый и крайне жалкий. «Час от часу не легче, — думал Мико. — Ну что ж, пора привыкнуть к тому, что виноват всегда я». Что ж, может, и так. Разве не он потащил их всех на остров смотреть тюленей? Уговаривал, подгонял, когда у них уже ноги заплетаться стали и они хотели стрельнуть раза два по чайкам да и плюнуть на остров и на тюленей? «О Господи, — думал он, — если бы я только позволил им сделать по-своему». Не успели они открыть дверь, как сразу же увидели, что она ждет. Лицо у нее было трагическое. Она осунулась и побледнела, и глаза смотрели в одну точку. Молча поднялась она с табуретки и впилась глазами в своего сына, не двигаясь с места, а потом подошла, обняла его и закрыла глаза, прижав его голову к груди и уткнувшись лицом в его мокрые волосы. Дверь из комнаты, находящейся над самым очагом, отворилась, и вниз сошел Микиль в рубахе и штанах, босой, большеногий, и видно было, какая у него белая кожа там, где кончался ворот фуфайки. Как будто бросили белую наволочку на темном комоде. — Ну, вернулись! — сказал Большой Микиль и облегченно вздохнул. Делия дотронулась рукой до лба сына. Потом вздрогнула и отстранила его от себя, чтобы заглянуть ему в глаза. — У тебя жар, — сказала она, — у тебя лоб горячий. Что с вами случилось? Где вы были? Томми не ответил. Ответил Мико. Он как вошел, так и остался стоять на том же месте, и вода лила с него ручьями, собираясь лужицами на цементном полу. Он рассказал все коротко и толково, в нескольких фразах, умолчав только о крысах. Тогда она оставила старшего сына и, бесшумно ступая босыми ногами, подошла к Мико. Глаза ее сверкали. Она подняла правую руку и, широко размахнувшись, отпустила Мико звонкую пощечину; удар пришелся по здоровой стороне лица. Он этого ожидал и потому даже не сморгнул и не переменил положения, а она опять подняла руку, и опять его ударила, и замахнулась было в третий раз, но тут Большой Микиль схватил ее за руку и грубо отшвырнул. — Ну, хватит! — сказал он. — Хватит. Я больше не позволю! — С того дня, как ты родился, с самого того дня, как я тебя зачала, — говорила она сдавленным шепотом, — ничего я от тебя не видала, кроме горя и неприятностей. Ты думаешь, ты храбрец? Никакой ты не храбрец, просто нечистая сила какая-то в тебе сидит. Нечистая сила! — Замолчи! — сказал Большой Микиль. — Лучше бы мне никогда тебя не рожать, лучше бы мне… — Замолчи! — заорал вдруг Микиль, наливаясь кровью. — А не то я тебе глотку заткну, слышишь, ты? Она вернулась к Томми, понуро сидевшему на табурете у очага, и начала стягивать с него фуфайку. — Иди-ка ты наверх, Мико, — сказал ему тогда отец, и глаза у него были добрые. — И ложись спать. Завтра поговорим. — Ладно, отец! — сказал Мико, повернулся и пошел к двери. В доме было две спальни. В одной, что над очагом, жил Микиль с женой, во второй, по ту сторону кухни, на одной койке спали Мико с Томми, а на другой — дед. Комнатенка была маленькая, можно было только с трудом протиснуться между койками. Одежду они вешали на крюки, вбитые в крашенные известкой стены, а для разраставшейся библиотеки Томми Мико смастерил над их кроватью деревянные полки. Мико ступал осторожно, чтобы не разбудить деда. Не таков был дед, чтобы не спать из-за того, что оба его внука куда-то запропастились. — Да ну вас, — говорил дед, — Мико же с ними, никуда они не денутся, можете быть покойны. Окно в комнате было маленькое, а подоконник широкий, и на нем стояла герань. Герань скрашивала комнату. Она да еще лоскутные одеяла на кровати. Мико остановился, сбросил одежду, взял со спинки кровати полотенце и вытер волосы, а потом вытерся весь. Дед безмятежно спал. Из-под одеяла виднелись его редеющие седые волосы да торчащая бороденка. Мико вытерся как мог и с удовольствием почувствовал, что кровь во всем теле быстрее побежала по жилам. Щека горела от ударов матери, и только теперь он заметил, что руки у него тоже болят в тех местах, где он накололся на шипы. Но на это он большого внимания не обратил. На нем все заживало очень быстро. — Ну, — раздался голос деда у него за спиной, — расскажи-ка мне все по порядку. Мико с удивлением обернулся. — Я думал, ты спишь, деда, — сказал он. — Уснешь тут, пожалуй, — сказал дед, — когда вы такой шум подняли. Что, побила она тебя? Мико не ответил. Он откинул одеяла, залез под них и натянул под самый подбородок. Одеяла были теплые, прикосновение их успокаивало. Он рассказал все, как было, тихонько, чтобы не было слышно в другой комнате. Дед сказал «гм» и повернулся на бок. — Деда, — спросил Мико, — а чего крысы явились? Дерево их привлекло, что ли? — О Господи, — сказал дед, — чего ты пристаешь с вопросами? Крысы часто плавают табунами. Я сам раз видел. Видно, переплывали залив и остановились на острове передохнуть, вот и все. Все грызуны плавают невесть как далеко. Возьми к примеру норвежских леммингов[17][Лемминги — грызуны, которые относятся к семейству хомяков, обитают в тундре и других близких по климату северных зонах.], так они уходят в море прямо миллионами и плывут, пока все не перетонут. От крыс такого не дождешься — больно умные. И что вы за дурни такие, чего вас понесло на этот остров? Ты что, времени прилива и отлива не знаешь? И зачем только я на тебя время тратил, если ты таких простых вещей до сих пор не уразумел? Ну как, скажи мне, пожалуйста, ты собираешься стать рыбаком, если ты ни на что внимания не обращаешь? Раз ты даже не знаешь, когда отлив и когда прилив? — А может, нас околдовали, деда? — Какое там околдовали, — сказал дед и прибавил не слишком изысканное выражение. — Просто надо заучить приливы и отливы и помнить, зачем нос дан и глаза, а то очнешься как-нибудь в море утопленником и поймешь тогда, что в твоем образовании были пробелы. Все равно ты скоро кончишь школу, так что сможешь ходить теперь с нами в море. По крайней мере будешь от греха подальше. — Ой, деда! — воскликнул Мико. — Можно мне с вами? Неужели мне наконец можно с вами в море? — И сел в кровати. — Да тише ты! Спи, Христа ради! — сказал дед. — Мне еще придется сначала отца твоего уговорить. Он хочет, чтобы ты еще годик-другой обождал, да я его как-нибудь уломаю. Дверь снова отворилась, и в ней, как в раме, появилась мать. — Ты уедешь отсюда! — крикнула она. — Уедешь! Слышишь, ты? Завтра утром отец посадит тебя на автобус, и поедешь к дяде Джеймсу. Уж он-то не даст тебе сидеть сложа руки. Пусть заберет тебя прочь с глаз моих. Слышишь? Прочь с глаз моих! Добился, что брат твой весь в жару. Еще хорошо, если у него воспаления легких не приключится. И все ты! Все, все ты! Убирайся ко всем чертям из Кладдаха и дай мне и всем матерям здесь вздохнуть спокойно без твоих пакостей. Уж теперь-то ты не будешь подбивать их сыновей на всякие безобразия. Теперь, по крайней мере, на меня пальцем на улице не будут указывать. И она вышла, хлопнув дверью. — Ну, Мико, — сказал дед, помолчав немного, — видно, в море ты не пойдешь. — А что там, дед, — спросил Мико, — у дяди Джеймса? — Не знаю, — сказал дед, — только думается мне, что ничего хорошего, раз он братом твоей матери приходится. Для меня Кладдах всегда был достаточно хорош. Родился я здесь, здесь и помру, и кланяться мне некому и не на чем. Может, тебе, Мико, и будет на пользу съездить в Коннемару да посмотреть, как они там живут, на нас не похоже. У Джеймса хоть лодка есть, если можно назвать лодкой корыта, в которых они там разъезжают. Поучись у них, а потом возвращайся назад, и мы настоящего рыбака из тебя сделаем. — Да, — сказал Мико, — только я, деда, не хочу уезжать. Зачем она меня отсылает? Ведь я, деда, никогда никому ничего плохого не делал. Просто у меня все не как у людей получается, а потом я такой большой, что с меня за все спрашивают. — Слушай, Мико, — сказал дед. — Ты свою мать знаешь. Если она что сказала, так тому и быть. Да простит Господь твоему отцу! Эту бабу давно бы надо палкой. Только кто меня, старика, станет слушать? И чего мне расстраиваться из-за ваших дел, когда я уже больше чем одной ногой в могиле стою? Сами о себе заботьтесь. Эх, было бы сейчас утречко да был бы я в море, и только бы и было у нас забот, что правильный курс держать да парус по ветру ставить… Спи, сынок, Христа ради. Отдохни, утро вечера мудренее. И он с шумом повернулся на бок и уткнулся лицом в подушку. Мико лежал в постели и старался себя жалеть. Это ему не удавалось. «И к чему это мне? — спрашивал он сам себя. — Пора привыкнуть, что я всегда во всем виноват. Уж и так меня Бог пометил, ну и оставил бы после этого в покое. И не надо было Ему награждать меня таким красивым братом, как Томми, да еще и умным вдобавок, когда у меня самого в голове солома. Я всегда хотел стать рыбаком, и больше мне ничего не нужно. И жил бы я тихо и мирно, и состарился бы, как деда, потихоньку да помаленьку, и ума б набрался. Но на этот раз и дед подвел. Мог бы он… Э, да что там! Вот поеду к дяде Джеймсу, и буду на него работать, как негр, и, может, погибну или еще что там со мной случится, и тогда, может, ей все-таки станет меня жалко, и она поймет, что не такой уж я плохой, как они все думают». А потом еще подумал: «Кабы не случилось чего после этой истории на острове. Ну ладно, раз так, пускай — уеду я, куда она меня гонит. Только хорошо бы все тем и обошлось, чтоб не думать мне больше о том, что случилось, не бояться». Так как он был еще очень юным, сон быстро сморил его, и так как ум у него был неискушенный, то сон его был безмятежен. А с запада пришел дождь и хлынул на сушу и на море. Глава 6 «Мико! — писал Питер. Весть о твоем предстоящем возвращении к родным пенатам, после года заточения в безлюдных просторах Запада, потрясла весь город. Зная твою врожденную скромность, я сделал все, чтобы удержать городской совет от устройства официальных торжеств в твою честь. Только подумай! Четыре оркестра, вооруженные силы, зачатки нашего флота, профессора, студенты!.. Как бы то ни было, Кладдах, должен признаться, главным образом в лице Туаки, совершенно опьянен известием о твоем приезде. Туаки только и знает, что всех спрашивает, слыхали ли они последнюю новость. Знаешь, какой он: глаза вытаращены, от восторга задыхается, прыгает с ноги на ногу. Можно подумать, что он сейчас разразится таким сообщением, что весь мир только ахнет. В канун твоего появления он, наверно, всю ночь глаз не сомкнет. Да и все мы очень рады будем тебя видеть. Твое письмо — все его семь строчек — оказалось неисчерпаемым источником интереснейших сведений. Раза два я встречал Папашу. Он про тебя спрашивал. „Ну что, Кюсак, появилось у него наконец стремление добиться чего-то в жизни?“ — спрашивает он меня, а сам стучит палкой оземь. Я сказал ему, что, несомненно, появилось — ради хорошего дела я всегда готов хорошо соврать. „Ну, — говорит, — а если не появилось, так пусть лучше появляется. Какого черта он прозябает Бог знает где? Пусть скорее возвращается, напиши ему! Он здесь может прекрасно стать капитаном какого-нибудь пассажирского парохода“. И удалился. Так что ты не забыт. Я все еще осаждаю цитадель Мулкэрнс. Уж теперь-то я по опыту знаю, каково было в старину бедным ратникам брать города с неприступными стенами! Как-то раз вечером мне удалось выманить ее на прогулку. Я совсем уже было приготовился взять ее за руку. Затащил в подворотню смотреть на луну. „Теперь, — сказала она, — по-видимому, наступает самый подходящий момент для того, чтобы впасть в лирическое настроение и как бы нечаянно взяться за руки“. Ты представляешь! Мне захотелось придушить ее, но вместо этого мы перешли к обсуждению Пифагоровой теоремы во всех ее тонкостях. Ты будешь рад услышать, что она спустилась с облаков кельтской мифологии (неужели ты забудешь когда-нибудь ночь на крысином острове и волшебниц?). Теперь это уже в прошлом. „Чепуха для малолетних!“ Итак, величественный Йейтс и Кэмпбэлл[18][Джозеф Кэмпбэлл (1879–1944) — ирландский поэт-лирик, драматург, художник.] и все остальные барды полетели на свалку. Т. С. Элиот[19][Томас Стернз Элиот, более известный под сокращенным именем Т. С. Элиот (1888–1965) — американо-британский поэт, драматург и литературный критик, представитель модернизма в поэзии. Лауреат Нобелевской премии по литературе (1948).] — вот последний гвоздь программы! Я как-то робко заметил, что мне нравится Бернард Шоу[20][Бернард Шоу (1856–1950) — английский и ирландский драматург и романист, лауреат Нобелевской премии по литературе (1925). Общественный деятель. Один из основателей Лондонской школы экономики и политических наук. Второй по популярности драматург в английском театре (после Шекспира).] (так сказать, пустил пробный шар), но она совершенно стерла меня в порошок, заявив, что с этим она покончила уже в одиннадцатилетнем возрасте. Во всяком случае, она не дает мне почить на лаврах ни на минуту, и я, читая при тусклом свете огарка, занимаюсь самообразованием, чтобы поспевать за ее литературными причудами. Непонятная она девчонка, и лучше бы мне и вовсе не встречаться с ней, уж очень она меня изводит. Просто не знаю, чем все это кончится. К сожалению, она все-таки очень славная, и я бы, кажется, ее на все голуэйские пивнушки не променял. А это уже немало — ты сам знаешь, сколь доходны сии предприятия. Она разрешила мне называть себя Джо. Вот и все мои достижения после года неусыпного труда. Так что все подвиги Геркулеса тускнеют и меркнут в сравнении с моими. Со следующего месяца мы опять идем в школу после каникул. Все, за исключением Томми, думают об этом с отвращением. Да, кстати, я встретил его на днях. После Элиота и Джо было немного тяжело переключиться на Томми и тригонометрию. Он с ума сходит по ней. Можно подумать — она ближайшая родственница Клеопатры[21][Клеопатра (69–30 гг. до н. э.) — царица Египта, славилась красотой, обаянием и образованностью.]. Алгебра, видишь ли, для него детские игрушки. Он просто умирает от нетерпения поскорее разобраться в перестановках, сочетаниях и планиметрии. Это будет для него, как он думает, настоящей проверкой умственных способностей. А право, его умственные способности давно пора бы проверить. Наш преподобный брат Б. просто вида его не переносит с того самого урока, когда он с большой помпой принялся доказывать какую-то теорему и заврался, а Томми возьми да и скажи: „Это неправильно, сэр!“ Тот повернулся и говорит: „Раз уж вы столь гениальны, мистер Томми, сделайте одолжение, подойдите к доске и докажите нам теорему“. И самое ужасное было то, что Томми подошел и доказал! Что же после этого остается делать брату Б., как не воспылать к нему ненавистью? Подозреваю, что у него руки сильно чешутся добраться до Томми, да только к Томми не подкопаешься, у него всегда все уроки сделаны, и сделаны блестяще. У него на все всегда готов ответ. Одним словом, он всегда прав, а ты знаешь сам, как это бесит. Но как ты тоже знаешь, у Томми есть и свои положительные стороны. И вообще, приятно встретить человека, который действительно может шевелить мозгами. Что касается вашей матери, то для нее он по-прежнему один свет в окошке. Всякий раз, когда мне случается бывать у вас, он принимается читать мне лекции о стилистических промахах Честертона[22][Гилберт Кит Честертон (1874–1936) — английский писатель, поэт, философ, драматург, журналист, оратор, христианский деятель, иллюстратор, биограф и искусствовед. Рыцарь-командор со звездой ватиканского ордена Святого Григория Великого. Первый Почетный председатель Детективного клуба.] или о заблуждениях Уэллса[23][Герберт Джордж Уэллс (1866–1946) — английский писатель и публицист. Представитель критического реализма.]. Дед в таких случаях, я заметил, сразу же поднимается и выходит, а потом возвращается, сильно попахивая портером. Он просто дождаться тебя не может. Да и мы все тоже. Мико, старый друг, приезжай скорее и введи нас во искушение. Туаки прямо-таки пропадает от желания немного погрешить, и я тоже. Знаешь, Мико, это просто удивительно, до чего ты — такой хороший, спокойный парень — умеешь разнообразить жизнь! Итак, до скорой встречи. Всего хорошего! Можешь мне не отвечать, я хорошо знаю, как ты обожаешь писать письма. Ну, вот я и исполнил свой гражданский долг: написал длиннущее письмо со всеми новостями, а теперь пойду на свиданье с Джо. Надежды не теряю, но уверен, что все опять кончится Элиотом». * * * Вспомнив письмо Питера, Мико рассмеялся. Смех его громко прозвучал в вечернем воздухе; мимоходом он удивился, чего это Питеру вздумалось писать ему все это? Какие-то имена, которых он никогда даже и не слыхал. Но строить догадки и то уже было приятно. Славный парень Питер! Ужасно приятно было получить от него весточку. Сразу, конечно, захотелось домой, но теперь, когда пришло время возвращаться, он уже далеко не так радовался этому, как радовался бы год назад, когда только что приехал. Ни с того ни с сего он вдруг остановился посреди коннемарской дороги и оглянулся назад на домик дяди. Был чудесный осенний вечер, на небе ни облачка, и звезды только-только начали загораться. Домик дяди стоял на самом краю Аугриса[24][Аугрис — мыс в Голуэйском заливе.], и прямо перед ним расстилался Атлантический океан. Сейчас, когда по воде пробегала чуть заметная рябь, казалось, что безобиднее моря на всем свете не сыщешь. На этой косе, выдающейся далеко в море, домик дяди был самым последним. Влево от Мико море, вгрызаясь в сушу, измельчило камни, превратив их в золотистые отмели Ома, соединяющие остров Ома с берегом. А направо, отрезав кусок материка, оно создало остров Инишбоффин, который круто возвышался над водой. Таким образом, место, где стоял теперь Мико, было похоже на палец, указывающий в сторону Америки. Когда он впервые, больше года тому назад, перевалив через громадные Коннемарские горы, пришел сюда, на самый край света, сердце у него с каждым шагом падало все ниже и ниже, прямо в пятки, натертые новыми башмаками. Унылый край! Торфяники да камни, разбросанные там и сям домики, редкие прохожие на дорогах. Да, сердце у него ушло в самые пятки, он почувствовал себя настоящим изгнанником. Расспрашивая прохожих, он долго шел до дядиного дома по усыпанной кремнистой галькой дороге, которой, казалось, конца-краю нет. Шел он через гору и через долину, и все домики, встречавшиеся ему на протяжении каждой мили, можно было пересчитать на пальцах одной руки. И пахло здесь в горах непривычно: увядающим вереском и овцами, а издалека ветерок доносил совсем уж незнакомые запахи. И он вспомнил шумный Кладдах, голосистых ребятишек, гусей, безработных матросов, визг ссорящихся женщин, поскрипыванье парусов на темных мачтах и собачий лай. Здесь, окруженный великим безмолвием, он ясно представил себе все эти звуки, и они показались ему родными и милыми. Дядя Джеймс удивился при виде Мико. Он просчитался со временем его приезда. Это очень его огорчило, он засуетился вокруг Мико, и скоро тот почувствовал себя гораздо лучше. Дядя вскипятил чайник на крюке над огнем. В старую жестяную банку, служившую кастрюлей, положил два смуглых яйца. А когда он зажег керосиновую лампу и в кухне стало светло, в очаге запылал огонь, Мико совсем приободрился, принялся за еду, а дядя все говорил и говорил, неторопливо, по порядку расспрашивая обо всем. Молчаливостью он отнюдь не страдал. Жил он один. Нет, он не женат. Почему? — Да потому, Мико, что в этом мире существуют два зла. Знаешь, какие? Женщины и спиртные напитки. Совместить их невозможно. Надо выбрать или то, или другое. А уж если их соединить — жди беды.