Дядя развеселил Мико. Домик его сверкал прямо как стеклышко, до того он был чистенький. Очень похож на их дом — тоже кухня и две комнаты. Мико дядя отвел отдельную комнату, и тот решил, что иметь свой угол совсем недурно. А когда он напился чаю, дядя Джеймс повел его к соседям. Там они сидели у очага и разговаривали, и дядя Джеймс курил и заплевал бедной хозяйке весь пол табаком. Это был тот самый домик, дальше по дороге, куда он теперь шел за Комином Коннолли. Тогда, в первый раз, ему представилось, что домик населен до отказа: отец и мать и — по подсчетам Мико — штук пятнадцать детей (на самом деле их оказалось всего двенадцать), и его все время беспокоил вопрос, где они все спят. Соседи буквально закидали его вопросами. Им все хотелось знать о нем. Они помнили его мать, когда она была еще маленькой девочкой и бегала вместе с миссис Коннолли в школу, что на дороге. Они и Большого Микиля знали и стали называть Мико сыном Микиля. И когда заходили другие соседи, его сразу же знакомили с ними и объясняли, что он Мико, сын Делии, жены Большого Микиля. Все это было очень приятно, и, придя домой и добравшись до постели, Мико уснул крепким, спокойным сном. После этого жизнь пошла своим чередом. Он и оглянуться не успел, как промелькнул год. Ему пришлось много работать и многому учиться. Он научился добывать торф на унылом болоте, когда ветер пронизывает тебя насквозь, нарезать его правильными кусками и складывать аккуратными пирамидками и, наконец, грузить и доставлять домой с болота в плетеных корзинках на маленьком ослике дяди Джеймса — на том самом ослике, который в тех же корзинках таскал с берега водоросли для удобрения клочков земли, затерявшихся среди обломков скал и называвшихся здесь полями, на которых местные жители выращивают скудный урожай картофеля, реденький овес, репу и кормовую свеклу. Да, жизнь была очень трудна, и на море всегда было трудно. У дяди Джеймса была байдарка. Мико боялся ее до смерти, пока не привык к ощущенью, которое испытывал, садясь в нее. Только вообразите, каково сознавать, что от морской пучины тебя отделяет всего-навсего тоненький слой просмоленного брезента! А потом, научившись с ней обращаться, он полюбил ее за легкий ход и невесомость. Только, конечно, на такой штуке далеко от берега не отойдешь, разве что в тихий день, а крупная рыба близко не подходит, вот и приходилось довольствоваться тем, что попадется. У других рыбаков были гребные лодки, тяжелые лодки на две пары весел, на которых они уходили за Инишбоффин, а то и дальше. Но какой это был каторжный труд — не покладая рук ворочать тяжеленные весла! Почему бы им не завести себе парусные лодки, вроде как у нас в Кладдахе? Господь с тобой, парень! Ты что, не знаешь, сколько они стоят?.. А теперь нужно было покинуть все это! Он подумал, что уезжать ему все-таки жаль, и, еще раз окинув взглядом дядин домик и море, зашагал по направлению к домику, приютившемуся у подножья ближней горы. День угасал. Из-за выступа дальней горы уже появился край луны. «Ночью будет хорошо», — решил он и ускорил шаги, а потом подумал: «Чего это я, собственно, спешу, все равно завтра уезжать, и, значит…» Он даже самому себе признавался с трудом, почему ему так не хочется оставлять то, что он нашел здесь. Умей он писать, как Питер, уж он бы ему написал! Он написал бы: «Ха-ха, дорогой Питер, не одному тебе говорить о Джо! И у меня тоже есть своя Джо. По крайней мере, голова моя да и сам я полны ею. Только об этом говорить как-то совестно, да что там говорить, даже думать, хоть мне уже пятнадцатый год и ростом я выше иного взрослого». Интересно, что бы Питер понял из всего этого? «Пожалуй, что ничего», — подумал Мико, улыбаясь, и подпрыгнул так, что гвозди, которыми были подбиты его башмаки, высекли из камня искры. Он уже ходил в длинных домотканых брюках, которые доставали ему до самых башмаков. Первые в жизни длинные брюки! Подарок дяди. А как интересно было шить их на заказ у рыбака, который в то же время и портняжил! Его здесь все звали Портным. Он без нужды носил очки, и были у него длиннущие усы, кончики которых вечно казались вымоченными в портере. Ее звали Мэйв. Ну вот, наконец-то он решился произнести это имя. Все началось с родимого пятна. Теперь можно и сознаться в том, что раньше, пока он не приехал сюда, родимое пятно было его больным местом. Но в этой глуши люди привыкли к тому, что все должно иметь свои приметы. Они и сами все были меченые. Трудная жизнь наложила неизгладимый отпечаток на многих: сломанные, плохо сросшиеся кости, раны, полученные во время драки, которая вспыхнула внезапно и так же внезапно погасла, но оставила на память по себе шрамы. Они привыкли к тому, что по воле Господней болезни косят их детей и они мрут в таких странных местах, как больницы в городах, далеких и непонятных. Перст Божий, говорили они. Перст Божий… Мико всегда вспоминал Бриджит, дочку Майкла Тома. Этой весной они с дядей ходили помогать Майклу Тому заготовлять торф. После окончания работы их позвали в кухню и накормили до отвала вареной грудинкой с капустой и картошкой. Тут же на полу сидела кудрявая маленькая девочка удивительной красоты, он таких даже и не видел никогда. Огненно-рыжие волосы и синие глаза; нежные ручки и ножки, тоненькие и стройные. Она была в голубом платьице. Девочка сидела, не говоря ни слова, чуть заметно покачивая головкой, и, когда Мико, опустившись на пол рядом, заглянул ей в глаза, оказалось, что он смотрит в бездонную пустоту. «Да она, бедняжка, слепенькая», — сказали ему, и Мико почувствовал, как в сердце у него что-то оборвалось. А потом все посмотрели на него и заметили ужасное, безобразящее лицо пятно и в голос заговорили: — Ой, Мико, да ты ведь меченый! Как это вышло? Уж и гордишься ты этим, наверно! Ведь теперь каждый на тебя обернется. Взглянув на маленькую Бриджит, он подумал, что, пожалуй, Бог мог обойтись с ним и похуже. Дома его обижали гораздо чаще. Мальчишки умеют быть жестокими, и у него в ушах до сих пор еще звенел насмешливый выкрик: «Индюшачье рыло». Но теперь и здесь все изменилось. Теперь, когда в нем начало подниматься это незнакомое раньше чувство, когда он стал замечать, как замирают в объятьях пары, притаившиеся в тени под навесом крыши, или в зарослях кустарника, или на вершине горы, или расходясь с танцев на перекрестках, ему и здесь стало нелегко. И как-то раз на торфяном болоте, когда кругом никого не было, он задумался над этим и много еще над чем. Он закусывал, сидя у тихого болотного озерка, и, вдруг нагнувшись, стал внимательно разглядывать свое лицо, пожалуй, в первый раз в жизни. Он старался представить себе, какое впечатление произвело бы оно на девушку, впервые увидевшую его, и, прямо надо сказать, собственное лицо показалось ему отталкивающим. Солнце освещало его, и вода — та самая вода, которая умеет иной раз польстить не хуже, чем розовые очки, оказалась бессильной хоть как-то скрасить его. Она преломляла все его лицо в какой-то несуразный кошмар, и Мико, опершись на локти, все смотрел и смотрел, а сердце у него сжималось медленно, но верно, и он думал: «Да, дело дрянь, ничего не скажешь… Будь я девчонкой, я бы при виде такого даже в темноте напугался. Побежал бы, наверно, домой и заорал: „Ой, мамочка, что я только что видела! Просто ужас, что я видела!“» Он поднял руку и начал ощупывать и теребить щеку. — Стоит ли огорчаться из-за родимого пятна? — неожиданно раздался над ним голос. Не поднимая головы, он внимательно всмотрелся в воду и увидел рядом со своим отражением другое лицо, улыбающееся, загорелое, окруженное мелкими кудряшками. Он стал разглядывать это лицо с тем же вниманием, с каким только что разглядывал свое. Каштановые волосы — или это только так казалось в болотной воде? Изящный лоб, загорелый и блестящий там, где солнечный луч касался загара. Тонкие брови и глубокие глаза, цвета которых он никак не мог разглядеть. Он заметил только искорку в них да ярко-белые белки, ясные, как морская вода на серебристом песке в тихий день. Нос шел по прямой линии ото лба, ну, совсем как у того парня на картинке в греческом учебнике, что принадлежал Томми. Да еще губы, красные — это было заметно даже в воде — и улыбающиеся, потому что ему виден был блеск ее зубов и чуть намечающаяся ямочка на подбородке. Наконец он поднял голову и взглянул на нее. Она стояла, нагнувшись, упираясь руками в колени. Ворот платья отставал, и видно было белую полоску тела, резко отличавшуюся от загорелой шеи. А она все улыбалась и улыбалась, и, как ни странно, он нисколько не смутился. Он только оперся рукой о мягкий торф, сел и, глядя на нее снизу вверх, спросил: — А почему не стоит? Она присела на корточки, так что глаза их оказались на одном уровне. Она была босиком, и торфяная пыль пробивалась у нее между пальцами. Позади нее маленький ослик с корзинками на спине пощипывал жесткую траву. Она нагнулась и сама сорвала стебелек осоки, взяла его в рот и с громким хрустом перекусила. Потом отшвырнула стебелек, подобрала откушенный кончик и положила его на палец. — Да как тебе объяснить, — сказала она. — Разве в коже дело? Важно ведь то, что под кожей спрятано. Вот, например, возьми картошку: бывает, снаружи будто и хорошая, а внутри такая гадость, что дальше уж некуда. А то, наоборот, бывает картошка с порченой кожурой, про которую подумаешь, что ее бы только выбросить, ан она-то как раз самая вкусная оказывается. — Вот же черт, — сказал Мико совершенно не к месту, а она захохотала и уселась на жесткую траву. — Ты Мико, — сказала она. — Да, — ответил он. — А ты кто? — Мэйв, — сказала она. — У нас торфяной участок за горой, недалеко от дяди твоего. Чего это ты разглядывал свое лицо? — Не знаю, — сказал Мико. — Так просто, что-то на меня нашло. — Он не сказал ей, что рассматривал себя с точки зрения девушки, — это было бы уж слишком. — Ты здесь надолго? — спросила она. — Не знаю, — сказал он. — Мажет, на год. А потом я поеду домой и буду работать с отцом на лодке. — Нравится тебе это дело? — Да, — сказал Мико. — По дому-то скучаешь? — спросила тогда она. «Только не сейчас», — чуть было не сказал Мико, к своему удивлению, но вместо этого ответил: — А как же! Знаешь, у нас ведь все другое. — Что другое? — настаивала она. — Море, ну и мало ли что, — сказал он. Тут она рассмеялась. Она подтянула кверху коленки так, что они уперлись ей в грудь, и крепко обхватила их руками. — Вот это уж странно, — сказала она. — Разве в Голуэе не то же море, что здесь? — Верно, — сказал Мико, — только устроено там все иначе. Если, к примеру, выглянуть из окна нашего дома, то море будет немного в стороне, а неподалеку есть ямы, в которые сваливают всякий хлам. — Зачем? — Там у нас площадки для игр устраивают, — сказал он, — и все такое. Вот туда и свозят отбросы со всего города — засыпают, значит, ямы. — Воображаю, какая там вонь стоит! — сказала она. — Да уж, — сказал Мико со смехом, — воняет всем чем угодно: и мокрыми тряпками, и тухлой капустой, и консервными банками, и еще каким-то красным песком, которым посыпают яму сверху. Он, говорят, все уничтожает, даже сорняки. И все-таки мне этого недостает. Привык я, ну вот и скучно теперь. — Первый раз в жизни слышу, чтобы кто-то без вони скучал, — сказала она, и оба снова рассмеялись. — Если так говорить, и впрямь смешно получается. Но ведь и другое есть: река, например, и лодки у причала, запах рыбы и бородатые старики с удочками, и церковные шпили. Да мало ли что. — А разве у нас здесь всего этого нет? — спросила она. — У нас тоже есть и речки, и лодки, и причалы, и запах рыбы, и бородатые старики, и церковные шпили. Глянь-ка вниз, — продолжала она, обводя руками, — уж такого у вас, верно, нет. Со склона горы, где они сидели, им было видно расстилавшуюся внизу долину: Аугрис, похожий на указательный палец; море, омывающее его; бесконечные отмели Ома и остров Инишбоффин, поднимающийся по другую сторону из горячей мглы. И разбросанные поля, и желтую дорогу, прорезавшую долину, и солнце, освещавшее выбеленные известью домики с соломенными кровлями, которые, казалось, росли прямо из земли, как грибы, и чаек, носившихся в воздухе, и поблескивавшее внизу голубое озеро с маленькой фигуркой рыбака, застывшего на коленях в лодке, с удочкой, опущенной в воду. Да, что хорошо, то хорошо! — Нет, — признался он и откинулся на локти. — Такого у нас нет, но если бы ты только видела Корриб-Лох[25][Корриб-Лох — озеро в Западной Ирландии.]. Вот на что стоит посмотреть. Тогда она снова рассмеялась звонким, продолжительным смехом, и он увидел, как у нее на шее вздрагивают маленькие жилки. — А, да чего там, — сказала она, — так можно продолжать сколько угодно. А может быть, нам просто каждому свое место нравится? Давай помиримся на этом? — Давай, пожалуй, — сказал Мико. Они поднялись и, забрав своих осликов, пошли домой. На ней было синее платье в горошек, короткое, так что видны были ее коленки, худые и загорелые. Ноги у нее были хоть и босые, но хорошенькие. Очертаний ее фигуры не могло скрыть даже платье, довольно-таки бесформенное, сшитое кое-как. И когда они пошли рядом, он заметил, что она ему до плеча и что ей должно быть лет пятнадцать-шестнадцать. — Ужас какой ты большой, — сказала она, положив руку на спину ослика и приноравливаясь к его мелким, грациозным шажкам. — Сколько тебе лет-то? — Мне пятнадцатый, — сказал Мико. У него было большое искушение соврать, но в конце концов он все-таки решил сказать правду. — А на вид тебе лет девятнадцать, — сказала она, и ему это было приятно. Да и правда, ему можно было дать все девятнадцать. Плечи у него были широченные, мощная грудь так и распирала фуфайку. Он порадовался, что надел длинные брюки. Они расстались немного повыше того места, где берут торф. Мико чувствовал, что этот день, это место и все происшедшее с ним ему уже больше не забыть никогда, что бы там потом ни случилось. Она стояла, склонив голову немного набок, смотрела на него открытым взглядом и улыбалась. — И не расстраивайся из-за пятна, — сказала она и вдруг сделала нечто странное: протянула руку и притронулась к пятну, прямо к самой его середке. Он ощутил прикосновение ее руки и легкий нажим пальцев. Впервые в жизни чужая рука коснулась его щеки. — Важно то, что внутри. — Как картошка с испорченной кожурой? — спросил он. — Вот-вот, — сказала она. — Как картошка с испорченной кожурой. — И похлопала его легонько по щеке, и отняла руку, и пошла прочь, а потом обернулась на дороге, помахала ему и скрылась из виду, но не из его памяти. «Разве ее забудешь! — думал теперь Мико. — Пока в небе есть солнце и луна, пока в воде живет рыба, а над водой летают чайки, я буду ее помнить». С тех пор он встречал ее несколько раз, но много разговаривать им не приходилось. Всегда тут был кто-нибудь еще, и он отчасти даже был рад этому. После их первой встречи она так завладела его мыслями, что он боялся, как бы она, чего доброго, не заметила этого по его глазам и не рассердилась бы, что какой-то четырнадцатилетний мальчишка смеет о ней думать. «Откуда же ей знать, — рассуждал Мико, — что у меня так жизнь сложилась, что на самом деле я куда старше своих лет, да и чувствую я себя совсем не на четырнадцать. Я прямо старик настоящий, только не знает она этого. Но, слава Богу, сегодня я ее увижу. Вот только взойдет луна, попробую сразу же вытащить Комина и пойдем копать пескороев[26][Пескорои (или пескоройки) — личинки миног; живут в реках и значительную часть времени проводят, зарывшись в грунт. У некоторых видов миног пескоройки имеют ту же длину, что и взрослые животные.]». Он свернул с дороги и пошел прямо на желтый свет, падавший из окошка маленького домика, сплошь завитого красным вьюном. Плющ поднимался с земли, расползался по белой стенке и нахально тянулся к стрехам соломенной кровли. Глава 7 Вырваться из дома им с Комином удалось не сразу. Сколько Мико ни сопротивлялся, его усадили возле очага на маленькой скамеечке, которую миссис Коннолли предварительно протерла парусиновым передником, и хотя он только что поел у дяди Джеймса, ему всунули в руки чашку чаю, заставили выпить и съесть кусок обжигающей руки жареной, насквозь пропитанной золотистым маслом лепешки. Ему пришлось выдержать целое сражение, чтобы только не есть смуглого яйца, теплого, прямо из-под курицы, которым его настойчиво угощали. Это был не дом, а настоящий бедлам, но бедлам очень счастливый. Из детей самым старшим был Комин. Ему недавно минуло восемнадцать лет. Остальные — все погодки — следовали за ним. Отец Комина, Тиг, сидел в углу напротив, двое маленьких висли у него на шее, а самый маленький, крошечный, пухлый детеныш, лежал у него на коленях и сосал соску, в упоении пуская пузыри. Тиг был высокий, худой мужчина с седеющими усами. У него были веселые глаза, и он считался величайшим вралем на всю западную Коннемару. Но надо отдать ему справедливость, врал он исключительно смеха ради, и все это знали. Он умел рассказывать с совершенно серьезным лицом самые невероятные истории, и только по глазам видно было, что в душе он просто умирает от смеха над доверчивыми слушателями. — Пусти! — говорил он маленькой белокурой девочке, повисшей у него на шее, так что платье задралось и видно было голое пухлое тельце. Он легонько шлепнул девочку. — Пусти, чертово семя, тебе говорят. Дай мне с Мико поговорить! Ты слышал, Мико, что Комин-то наш сегодня выкинул? — Нет! — заорал Мико, стараясь перекричать грохот посуды, которую мыла миссис Коннолли у стола, придвинутого к стенке, где на деревянных крюках была развешана сбруя, и шум, который поднял во дворе Комин, загонявший в хлев взбунтовавшуюся свинью («У-у, зараза, да пойдешь ты или нет? Тут с вами из дому не выберешься!»), в то время как двое младших мальчишек катались по полу, сражаясь не на живот, а на смерть из-за какой-то старой глиняной трубки.