Они удивленно посмотрели на него. — Ты чего это, Мико? — спросил Комин. — Как чего? — спросил Мико. — Вздыхаешь, — сказала Мэйв. — Ты вздыхаешь прямо как лосось, которого тюлень поймал. — Ох, я рад, что еду домой, что и говорить, но только я так привык здесь, что больше уж и не знаю, где мой дом. — Понятно, — отозвался Комин глубокомысленно. И тут все рассмеялись, и тогда Комин хлопнул Мико по спине, а Мэйв взяла его под руку, и все они вместе пошли к домику Мэри и Падара. * * * Из пескороев готовят замечательное блюдо. Какими бы маленькими они ни были, их надо почистить, как настоящую рыбу, и отрезать головки, а когда начистите штук сто, бросьте их в котелок с кипящей водой. В воде они сразу же перевернутся брюшком вверх, и оказывается, тут уж их и вынимать пора. Потом их надо выложить на горячую тарелку, размять немного и положить сверху сливочного масла. Когда они хорошенько пропитаются маслом, съешьте тарелочку-другую с жареными лепешками и запейте горячим чаем. Будьте уверены, что такого великолепного блюда вам не скоро удастся отведать. Они ели пескороев и хохотали. Комин опять разбудил ребенка, и Падар изругал его. Ярко светила керосиновая лампа. Много было смеха и разговоров, прежде чем они втроем пошли домой. И вот тут Мэйв и разбила сердце Мико. — Давай, Комин, — сказала она, — давай покажем ему. — Ладно, — сказал Комин. — Идем, Мико, — сказала Мэйв, взяла его за руку, и они перепрыгнули через низенькую каменную ограду. Она побежала, и он побежал вслед за ней, а Комин, медлительный, как всегда, замыкал шествие. Она перескочила еще через одну ограду и свернула к морю через поросшие отавой луга, спугнув по дороге возмущенное семейство жаворонков и несколько бекасов. Они перелезли еще через один забор и подошли к маленькому полю, с одной стороны примыкавшему к невысокой горке, загораживавшей ту часть моря, где оно прорывалось между сушей и островом Ома. Поле было ровное и какое-то удивительно уютное. Она остановилась возле горки, заросшей боярышником, по-стариковски согнутым и устало уворачивающимся от натиска никогда не стихающих здесь ветров. Это местечко было защищено от ветра, и отсюда начинался пологий спуск к морю, которое было совсем недалеко; только пройти три участка, и начинался песчаный пляж. А внизу виднелась залитая огнями гавань и все пространство южнее острова Ома, вплоть до самого Атлантического океана. — Ну как, хорошо здесь? — спросила она. — Еще бы, — сказал удивленно Мико. — Ну, так вот, мы с Комином построим тут наш дом, — сказала Мэйв. Комин наконец догнал их. Она подошла к нему и встала рядом, взяла его под руку и, прижав его огромную руку к своей груди, посмотрела на него снизу вверх. — Когда мы поженимся, — сказала она и вздохнула. Смысл ее слов не сразу дошел до сознания Мико, а когда он понял наконец, в чем дело, то порадовался, что вовсю светит луна, при которой обычно не видно, если человек покраснел. Он чувствовал, что лицо его пылает. «Впрочем, — подумал он, — не все ли равно при моем-то багровом пятне? Ну вот, опять все сначала, опять мое лицо о себе напоминает. Какой же я был дурак, — думал он, — что раньше ничего не заметил. Все эти их перебранки, и как она смотрела на него, когда он возился с ребенком Падара, и этот разговор, что Комин не знает, что делать с девушкой при луне. Да мало ли что еще. А тот раз, еще раньше, когда они с Комином встретили ее. Как он грубил ей, и все для того, чтобы скрыть свои чувства, а это его как раз и выдавало». — Вы с Комином… — сказал Мико, и голос у него сорвался, — что ж, это очень хорошо, я очень рад. — Ага, — сказал Комин, — только это будет не скоро. Мне придется подождать, пока у нас еще кто-нибудь не подрастет, чтобы помогать по хозяйству. Да и дом не скоро строится. Я смогу им заниматься только в свободное время. Может, мы начнем с этой зимы или, уж во всяком случае, с будущей. Ведь надо построить дом, крышу навести, обстановку сделать. Нам надо еще работать и работать, потому что, Мико, не так-то просто жениться в Коннемаре. — Да, но зато потом вам хорошо будет, — сказал Мико. — Мы пока молчим, — сказала Мэйв. — Никто еще об этом не знает. А то скажут, пожалуй, что мы слишком молоды. Знаешь, здесь ведь никто раньше тридцати-сорока не женится. А мы не согласны, и мы не хотим уходить из Коннемары, как некоторые, только потому, что мы молоды и бедны. Мы построим свой домик и поженимся, и у Комина будет своя лодка. Лодку ему тоже придется самому строить, и мы получим от его отца и от моего отца по клочку земли и сможем сажать картошку. Да, Комин еще станет рыбу ловить, так что голодать мы не будем. — Ага, — сказал Комин и взял ее за руку. — Мы сказали тебе, Мико, чтобы ты, когда будешь думать о нас, всегда бы мог представлять себе это место и наш домик. Он будет камень по камню расти. А когда мы поженимся, мы пришлем тебе весточку, так что, если ты к тому времени нас не забудешь, ты сможешь закрыть глаза и представить себе, как Комин и Мэйв смотрят на море, стоя у себя на поле, и как они счастливы. — Я всегда буду думать о вас, — сказал Мико очень тихо. — Правда, хорошо? — спросила она, трогая его за рукав. Мико стоял, отвернувшись к морю. Он расстался с ними там, где ей надо было сворачивать к себе, за церковью направо. Мико стоял и смотрел им вслед. Они долго шли до поворота дороги. Очень долго. Они шли, тесно прижавшись друг к другу. «Комин такой славный, — уговаривал себя Мико. — Уж если кто-то должен на ней жениться, пусть это будет лучше Комин. Комин очень хороший парень, он ее никогда не обидит. Ведь мне же, в конце концов, только пятнадцать», — говорил он себе, сворачивая домой и глубже засовывая руки в карманы. Он еще долго убеждал себя, но вся прелесть ночи тем не менее для него исчезла. Прочь из Коннемары! Дядя Джеймс дожидался его. Он сидел у очага на табуретке, на его красном носу красовались стальные очки, казавшиеся совершенно неуместными. Он читал «Коннот трибюн», придерживая пальцем раздел под заголовком «Новости Коннемары». — А, вернулся, Мико? — сказал он. — Да, дядя Джеймс, — ответил Мико, садясь на табуретку напротив него. — Если хочешь чаю, то чайник кипит. — Спасибо, я пил, — ответил Мико, — у Падара. И еще мы пескороев ели. Они очень вкусные. — Сколько из-за этих самых пескороев несчастных дураков попадается на крючок, — сказал дядя Джеймс. — Я даже не знаю, есть ли на свете другой такой источник бедствий… Надеюсь, тебя не закрутила там какая-нибудь девка, Мико? — Нет, — сказал Мико устало. — Нет, дядя Джеймс. Охота была девушкам возиться с такими, как я. — Гм… — сказал дядя Джеймс. — Нам всем будет очень жалко, когда ты уедешь. И мне будет тебя недоставать. Тогда Мико поднял голову и посмотрел на него. Добрый человек дядя Джеймс и шутник большой! И в море на байдарке с ним ходить было одно удовольствие. Чувствовалось, что он уверен в себе. И знает он много, почти столько же, сколько дед. Да, много еще что можно будет вспомнить потом о дяде Джеймсе. — Мне у вас хорошо было, дядя Джеймс, — сказал он. — Я вас боялся до смерти, когда сюда ехал. Мне очень жаль от вас уезжать. Он совсем непроизвольно подчеркнул слово «вас». — Кто-нибудь тебе что-нибудь наговорил там на отмели, Мико? — спросил дядя Джеймс. — Вовсе нет, — смутился Мико. — Просто… Да, просто я устал, вот и все. — А… — сказал дядя Джеймс. — Ну пошли спать, Мико, поспишь — забудешь про это дело. Во сне почти все забывается, даже осенние пескорои. Иди-ка ты спать, мальчик. — Хорошо, — сказал Мико и пошел. Легко переспать любое обстоятельство, если можешь уснуть, но Мико не спал, почти не спал. Он без конца ворочался в постели, и дядя Джеймс слышал, как он ворочается, и беспокоился за него. Но, будучи философом, он думал, что понимает, в чем дело. — Вот окаянные, — бормотал он в подушку, — даже ребенка не могут в покое оставить. А луна тем временем ушла далеко, сделалась маленькой, а потом вдруг выросла и пропала, и Мико от всей души захотелось быть сейчас дома. А Мэйв сонно поеживалась в объятиях Комина, и уютно им было в зарослях вереска на горе, над самым озером, где они сидели, встречая рассвет. Глава 8 — Вся беда в том, — сказал Питер, ударяя кулаком по земле, — что мы — представители потерянного поколения. — Из чего ты это заключил? — спросила Джо. — Сейчас я тебе объясню, — сказал Питер, приподнимаясь, чтобы удобнее было бить себя кулаком по колену. Дело происходило на островке на Корриб-Лох. Вокруг стояла тишина. Островок был маленький. Все трое разлеглись на зеленой лужайке. Совсем рядом плескалась вода. Гребная лодка, подтянутая к берегу, тихонько покачивалась от ударов волн, набегавших с противоположной стороны озера. Они были совершенно одни, если не считать морских ласточек, которые нет-нет нырнут и спрячутся, да одинокого баклана, стоявшего на скале далеко-далеко, похожего на безобразного черного часового. Джо лежала посередине. Она закинула руки за голову. Тонкое летнее платье облегало плоский живот и упругую грудь двадцатилетней девушки, и Питер поймал себя на том, что испытывает смутную тревогу от ее близости. Волосы у нее по-прежнему были коротко острижены, но она возмужала. Лицо у нее было привлекательное, хоть хорошенькой назвать ее было нельзя. Для этого нос у нее был, пожалуй, слишком длинен и подбородок слишком решительный, да и взгляд слишком суровый. Рядом с ней, пожевывая стебелек травы, развалился Мико. Если бы кто взглянул на Джо с этой стороны, то ничего не увидел бы: своей массивной фигурой Мико заслонял и ее и Питера. На нем была неизменная синяя фуфайка и синие штаны из грубой шерсти. Время от времени он задирал босые ноги и болтал ими в воздухе. Его мощные плечи распирали фуфайку, и шея у него стала крепкая, и над ней завивались колечками волосы, теперь совсем каштановые. Оттого, что он постоянно бывал на солнце, отдельные пряди выгорели и отливали золотом. У Питера был здоровый вид, только кожа обгорела на солнце, бледная кожа, казавшаяся теперь воспаленной: как все рыжие, он плохо переносил солнце. Волосы стояли у него на голове беспорядочной копной. Ворот белой рубашки был расстегнут, и из-под него тоже выглядывали рыжие волосы и веснушки. Белый в красную полоску пояс придерживал фланелевые брюки. — Ну а дальше? — сказала Джо. — Мы умираем от нетерпения. — Все мы родились, — начал Питер, взвешивая каждое слово, и в глазах его то вспыхивал, то угасал огонек, — когда догорала заря свободы. Мы росли, распевая «Кэвин Бари» и «Накройте меня зеленым флагом[27][Изначально флаг Ирландии был изумрудно-зеленым и символизировал поэтичное название острова («Изумрудный»). Ныне флаг Ирландии состоит из трех вертикальных равновеликих полос: зеленой у древка, белой — в середине и оранжевой — у свободного края прямоугольного полотнища.], братцы», и ни один черт ни разу не задумался, о чем, собственно, все это. Какие-то герои завоевывали для нас какую-то свободу. Нам было известно только то, что английские полисмены почему-то исчезли и их сменила ирландская полиция. Для нас это было символом свободы. Потом мы выросли, посмотрели вокруг, и что же мы увидели? — Да о чем тут говорить! — сказала Джо. — И ни черта мы не увидели, — сказал Питер. — Вчерашние герои, — продолжал он, все больше горячась, так что у него даже на шее жилы надулись, — стали сегодня политиканами. Они утратили размах. Страшно подумать! Люди сражались, играли со смертью, встречались с ней лицом к лицу, и вот нате вам, стоило им раз понюхать хорошей жизни, как они тут же позабыли все свои великие идеалы, все тяжкие испытания, через которые им пришлось пройти для их достижения. Какая у них была возможность, и как они ее проморгали! Весь ирландский народ был у них в руках. Им оставалось только встряхнуть его как следует и дать отведать настоящей свободы, а вместо этого они опутали его канцелярской волокитой и обещаниями будущих благ. Так чего же тут удивительного, если у нашего поколения не осталось ничего святого? Мы — поколение циников, которые, выросши, увидели, что их герои отрастили себе животы. Как ты думаешь, Мико, а? — Я, Питер, не мастер думать, — ответил Мико. — Ничего подобного, — сказал Питер, — ты прекрасно можешь думать, когда захочешь, только ты паршивый лентяй, вот что. — И вовсе нет, — возмутилась Джо. — Ничего он не лентяй. Я, например, что-то не заметила, чтобы ты особенно надрывался в лодке. А вот Мико греб целых пять миль, и, смотри, ему хоть бы что. — Я говорю, — сказал Питер наставительным тоном, — об интеллектуальной лени. — Да чего там, — сказал Мико, — многое верно из того, что ты говоришь. Только, Питер, ведь так уж мир устроен, и нам, хочешь не хочешь, приходится с этим мириться. — О Господи! Не смей ты так говорить, — сказал Питер, — вовсе нам не обязательно мириться. Наоборот, мы должны бороться против этого. — Как? — спросила Джо. — А черт его дери, — сказал Питер, — сейчас невозможно сказать как. Все это нужно продумать и обсудить. И надо поднять в народе революционный дух, а остальное приложится. — Нелегкая у тебя задача, надо прямо сказать, — заметила Джо. — Знаю, — сказал Питер, с подавленным видом откидываясь на траву, — безнадежная, если уж на то пошло, потому что ведь и поговорить-то не с кем. Вот оттого-то я и решил стать ученым. — Не вижу тут никакой связи, — сказала Джо.