— Раз я не в состоянии помочь людям так, как мне хотелось бы, то есть путем революции, потому что я подозреваю, что для этого у меня не хватит упорства — слишком я неуравновешенный, — раз уж так, то я найду другие пути помочь им. Я хочу проникнуть в тайны мироздания и научиться добывать продукты из воздуха, и из земли, и из моря, чтобы сделать жизнь дешевле и лучше. В общем, не знаю. Все это очень сложно. — Да, уж куда сложнее, — сказала Джо. — Ну а что ты скажешь, Мико? — спросил Питер. — Доволен ты своей жизнью? Как ты смотришь на все это? — Доволен, пожалуй, — ответил Мико. — Ага, значит, доволен. А почему? — не унимался Питер. — А, иди ты! — сказал Мико. — У меня язык не так подвешен, как у тебя. Куда уж мне объяснить! — Тьфу! — рассердился Питер. — Ну хоть попробуй по крайней мере. — Хорошо тебе говорить, ты ученый, а я и не знаю-то почти ничего. — И все же, Мико, в некоторых отношениях ты знаешь больше меня. Потому что то, что знаешь ты, это знание. А я пока что располагаю только образованием. — Да ну тебя, я еще и начать-то не успел, а ты уже сбиваешь. Я всегда твердо знал, что хочу стать рыбаком, как мой отец, и никем иным. Как будто ясно? — Но почему? — сказал Питер, приподнимаясь на локте. — Почему рыбаком? Ты что, считаешь, что раз твой отец рыбак, так тебе уж и Сам Бог велел? — Нет, пожалуй, — сказал Мико. — Я никогда об этом и не думал даже. Просто никем другим быть я никогда не хотел. Если бы меня сейчас посадили и сказали: «А ну-ка, подумай, кем бы ты хотел стать?» Если не рыбаком, я бы не знал, что на это сказать. Я не мог дождаться того дня, когда вырвусь наконец и примусь за дело, и вот дождался, и все оказалось не совсем так, как мне хотелось бы. — Ха-ха! — засмеялся было Питер. Джо пихнула его в бок маленьким кулачком. — Оставь, пускай продолжает. — Так вот, — сказал Мико. — Оказалось, что не так все это просто. У рыбака очень трудная жизнь. Это я понял довольно скоро, после первых же нескольких выходов в море. Учтите, что я вовсе не против тяжелой работы, потому что такому верзиле, как я, нужно здорово работать, чтобы прокормиться. Просто я наконец понял, почему столько кладдахских парней готовы делать что угодно, хоть улицы мести, только бы не работать, как они говорят, галерными рабами у своих отцов. На минуту он вспомнил, как под бременем тяжелого труда постепенно увяли его детские иллюзии. Вначале все шло замечательно. Какое это было наслаждение, ни на минуту не забывая всей ответственности своего положения, идти к причалу, таща на себе невод, или запас еды, или удочки, насвистывать и поглядывать по сторонам, чтобы убедиться, все ли заметили, что ты выходишь наконец вместе с отцом в море и каким ты стал молодцом! Поскрипыванье парусов, плеск волны о закругленный нос. Огромное море, и кругом никого. Здорово это было поначалу. Здорово, пока не хлынули дожди и не промочили тебя насквозь, а там поднялись волны и так тебя тряханули, что волей-неволей пришлось научиться управлять лодкой во время шторма и не теряться ни при каких обстоятельствах. Пришлось на собственной шкуре испытать, что значит быть застигнутым бурей в открытом море и искать приюта в одном из глухих местечек, раскиданных по побережью, ютиться в тесном носу, сгибаясь в три погибели над маленькой жаровней; там и еду себе сготовить, и поесть, и просушиться. Это при том, что они оба с отцом такие громадные, а ведь с ними еще и дед был. И это могло тянуться часов двенадцать кряду, а то и несколько дней. Всякое бывало. Чего же тут удивительного, если парни из их поселка рассуждали, что проку от такой работы не будет? «Дайте нам быстроходные закрытые катера, — твердили они. — Дайте нам быстроходные закрытые катера, чтобы можно было наловить побольше рыбы и успеть вернуться домой вечером до начала кино, и мы согласны рыбачить сколько угодно. А так… Мокнуть без толку? Нет уж, спасибо, ищите себе других дураков. Кому это нужно — надрывать свое здоровье и мучиться хуже, чем в аду? И для чего? Для того, чтобы какие-то ловкачи, которые кормы от носа отличить не умеют и нисколько этого не стесняются, чтобы такие прохвосты являлись и забирали за гроши всю твою рыбу, а потом продавали втридорога? Это называется награда? Это называется заработок?» «Что ж, они правы, — думал Мико, — как еще правы! Но, — продолжал он рассуждать, — можно же как-то изменить все это. И есть люди, которым живется куда хуже». — Вот в Коннемаре, — проговорил Мико вслух, — там уж действительно беднота живет. И не то чтобы их так бедность пришибла, что они в уныние впали. Совсем нет. Только вы сами посудите: им приходится рыбачить на тяжелых весельных лодках. У них нет денег на парусные лодки. И знаете, сколько у них невод стоит? — Сколько? — спросила Джо. — Четыре фунта стерлингов. — Ну, это еще не так страшно, — сказала Джо. — О Господи! Этого как раз ты и не понимаешь. Если им акула оборвет невод или если вдруг придется его обрезать во время бури, им крышка. Я нисколько не преувеличиваю, потому что им за год четыре фунта на новый невод не набрать. Вот оно как. — Да… скверно, — сказала Джо. — Что ж тут удивляться, — сказал Питер, — что нам нужна революция? Что тут говорить о порядке, когда кругом такая нищета? Эх, все, все в корне неправильно, уверяю вас! И какой смысл валяться здесь, на острове у Корриб-Лох, воскресным вечером и рассуждать о том, что все неправильно? Дело надо делать, вот что. — Да ну? — сказала Джо. — И что же ты предполагаешь сделать? Ты поступишь, как поступает вся интеллигенция: будешь говорить об этом, пока у тебя язык не устанет, а потом вернешься к своему Кауперу[28][Вильям Каупер (1731–1800) — английский поэт.], или к Шелли[29][Перси Биши Шелли (1792–1822) — английский поэт.], или кого там еще тебе нужно изучать, чтобы получить ученую степень? Еще ты можешь писать письма в газеты или произносить пламенные речи перед нами с Мико, только какой смысл изливаться перед теми, кто и так уже обращен в истинную веру? Так было и так всегда будет. — Да, — продолжал Питер. — Пока не перемрут наши, с позволения сказать, герои. И тогда предадут их прах земле, и старые товарищи пальнут над ними залп и протрубят в рожок, и уйдут они из жизни усталыми старикашками и займут свои места в учебниках истории, как сильные и гордые юноши с пламенными глазами и с винтовками в руках, которые были готовы на все, пока не стали свободными, степенными и благоразумными. Что ж, «requiescat in pace»[30][«Requiescat in pace» (лат.) — «Да упокоится с миром» — заключительная фраза католической заупокойной молитвы; обычная надпись на надгробных памятниках.]. Ну а может, мне все-таки и удастся что-нибудь сделать. Может, когда я покончу с гуманитарными науками, а потом еще сдам кандидатский минимум по естественным, может, тогда я начну произносить речи с трибун на площади. Только это будет совсем не то, к чему они все привыкли. Я не стану повторять общие места, которые даже у них самих на зубах навязли, или банальные фразы, которые они повторяют с тех самых пор, как стали политическими деятелями. Пусть запирают в тюрьму. Мне наплевать. Я скажу такое, чего свет еще не слышал. Вот. Встану и скажу. И если даже вначале меня будут слушать только двое мальчишек да одна дворняжка, пускай. Я все равно буду говорить. И буду повторять это снова и снова, пока площадь не почернеет от народа. И когда до этого дойдет, я спрошу: «Ну, кто со мной?» И ответом мне будет рев из тысяч глоток, и все это будет молодежь, и возьмем мы себе новое знамя, такое, что никогда еще не бывало в сражении, и пойдем с ним, и очистим страну, и она станет чиста, как это знамя. — Вот так, — сказала Джо прозаично, — и рождаются новые политические партии. — Почем знать, — сказал Мико, — может, Питер и способен на такую штуку, Бог его ведает. — Может, может, — повторил Питер с удрученным видом, снова опускаясь на траву. — Какая гордая мечта! Да я бы это в два счета сделал. И если через три года, когда я кончу университет, у меня не пропадет интерес, может быть, я тогда это все-таки сделаю. Очень может быть. — А какова, интересно знать, моя роль в твоих планах? — спросила Джо, как будто угадала его мысли, так что он приподнялся на локте и посмотрел на нее. Глаза ее были широко раскрыты, и она смотрела на него как-то странно. Питер почувствовал, как сердце у него подпрыгнуло и глухо застучало. Ему показалось, что грудь ее стала что-то чаще подниматься и опускаться. Воцарилось молчанье, и вдруг зеленая трава куда-то поплыла из-под них, и струящаяся вода в прозрачном озере слилась с небом, и деревья, что росли позади них, расступились, а большой Мико начал отодвигаться все дальше и дальше, как будто его уносил ковер-самолет. Остались только зеленые глаза и вздымающаяся грудь, прикрытая легкой тканью, слишком легкой, чтобы скрыть поднявшееся в этой груди волнение. «Вот оно опять», — подумал Мико, поднимаясь и отходя в сторону. Ему уж раз пришлось испытать это чувство. Да, что было, то было. Перед глазами встала залитая луной отмель, и другая девушка с другим юношей, переглядываясь, говорили о домике на склоне горы и о том, как его придется строить камень по камню. «Нет, не для меня это», — думал он. Всегда он обречен быть третьим, которого бесцеремонно исключают, когда он становится лишним. Он шел между деревьями, продираясь сквозь заросли смородины, перелез через невысокую изгородь, спугнул двух коз и большого зайца, так что все они помчались, будто наперегонки, и наконец вышел на противоположную сторону острова. Ветер дул с запада, и он обернулся и посмотрел туда, на запад, где длинное озеро упиралось в горы. Горы смутно виднелись, чуть голубея по краю, и он ясно представил себе все, что лежит по ту сторону их: увидел простирающуюся там Мамскую долину и громадные Мамтуркские горы, обступившие ее; увидел бесконечную дорогу, вьющуюся по эту сторону долины, и представлял, как идешь по этой дороге все дальше и дальше, мимо озер с редкими рыболовами в лодочках, мимо торфяников и маленьких городишек и деревень, мимо прилепившихся к склону горы домиков, пока не выйдешь к морю, прямо к ней. Он сел на камень, не отрывая глаз от далеких гор. Он думал о ее письме. Глупо взрослому человеку так волноваться из-за письма от девушки, с которой он встретился, когда ему было лет четырнадцать-пятнадцать. Сколько же это лет тому назад? Скажем, шесть. Шесть лет. Письмо жгло, как каленым железом. Вот оно, сообщение о том, что дом наконец готов. Она описывала, какого труда, каких усилий стоило им его построить, сколько пришлось рассчитывать, изворачиваться, обходиться без самого необходимого. А как они каждый день присматривались к подраставшим братьям и сестрам, ожидая с нетерпением, когда же те наконец смогут взять на себя домашние обязанности и освободить их. Итак, они свободны. Не сможет ли Мико как-нибудь приехать? Нет, Мико не сможет. Кто же будет тогда рыбу ловить? Да и куда там, не такая у него жизнь, чтобы по гостям разъезжать. Но ему и не надо никуда ехать. Он и так ясно представляет себе домик, выходящий окнами на отмель. И он представляет, как они стоят в церкви, а из окошка, что над алтарем, на них льется малиновый свет. Ради такого события Комин обязательно наденет синий костюм, а может быть, даже воротничок и галстук, и широкое лицо его будет сиять чистотой и свежестью. А на ней будет синее платье в розовый горошек, и даже венчаться она будет босиком (ему нравилось представлять ее себе именно так). А почему бы и нет? Он представляет ее себе как хочет, и кому какое дело. Она будет улыбаться Комину, глядя на него снизу вверх, и даже перед алтарем Комин будет обращаться с ней грубовато, а сам все это время глаз с нее не будет сводить. И уж конечно, вся деревня будет там. Дядя Джеймс обязательно со скорбным видом выразит Комину сочувствие и всех рассмешит. Придут Падар и Мэри Каванаг с маленькой Нуалой, впрочем, она теперь, наверно, уже совсем большая стала; и мать Комина будет плакать, не осушая глаз, и отец Комина Тиг будет рассказывать невероятные истории о небывалой силе Комина, если, конечно, он не придумал тем временем чего-нибудь новенького; и Портной, и Томмин Тэди, и все остальные, все по очереди прошли у него перед глазами, кто с шуточкой, кто прищурившись, кто покручивая ус, как будто он видел их только вчера. А в доме у Мэйв что будет твориться; праздновать будут целый день, до глубокой ночи! Сколько портеру выпьют! Как отпляшут! Чего-чего только не наготовят! И за все это придется рассчитываться завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, когда придет богатый улов или два богатых улова, а то и три. А потом Мэйв с Комином пойдут рука об руку по улице к берегу, и свернут на маленькую тропинку, которую Комин проложил от дороги, и взглянут на домик, который они сложили своими руками, а потом нагнутся и достанут ключ из-под камня, и войдут… Но дальше Мико не пошел за ними. Он протянул руку, взял плоский голыш и пустил его по воде. Камушек подскочил несколько раз и пошел ко дну… — Ну конечно же, — ответила Джо Питеру, который смотрел на нее широко раскрытыми глазами, и тогда он положил руку ей на грудь и склонился к ней. И на этот раз она не сморщилась, как будто для нее его поцелуй был хуже касторки, не оттолкнула его со словами: «Ну, хватит, хватит, вспомни, чему учит нас религия», не заставила сидеть у себя в гостиной перед угасающим камином и выслушивать свои рассуждения по поводу взглядов профессора такого-то на пьесу «Удалой молодец — гордость Запада»[31][«Удалой молодец — гордость Запада» — пьеса ирландского драматурга Джона Синга (1871–1909). Написана в 1907 г., получила большую известность, а впоследствии и мировую славу.], не стала распространяться о том, почему она не согласна с тем, и с другим, и с третьим; уже сколько раз так бывало: в самый неподходящий момент явится вдруг ее мать, вся в папильотках, заглянет встревоженно в комнату со словами: «Уже очень поздно, милочка. Не пора ли тебе домой, Питер, а то еще твоя мама будет беспокоиться?» Питер поднимается и говорит: «Ей-богу, миссис Мулкэрнс, мне ее не соблазнить. Это под силу только Шекспиру». Тут миссис Мулкэрнс подносит руку ко рту, а Питер идет домой, уставший от диссертаций, уставший от своей любви, которая никак не в силах выбиться из тисков литературы. Конечно, за этим следует ужасная ссора, и все, что полагается, и «прощайте, и больше нам встречаться незачем», и «никогда больше с вами разговаривать не буду», и «как ты смеешь так обращаться с моей матерью! Она ведь и слова-то этого как следует не понимает». — «Да ну? А как же, интересно, она тебя заполучила?» Месяц, шесть месяцев, год, полтора года, два. Подумать только! Но вот опомнились же! «Мы с тобой созданы, чтобы ссориться, Джо, и чтоб любить. Всегда. Ты для меня одна на свете, остальные все преснятина». — «Да? А как насчет Норы такой-то, и Джэйн сякой, и Патти, не знаю уж там какой, которую ты провожал с вечера в политехническом институте?» — «Да о чем тут говорить? Просто я злился на тебя, или ты злилась на меня. А между прочим, как насчет Падди такого-то, и Томми сякого, и Дэклана, чтоб его, — он отчеканивал каждое слово, — не поручусь, что ты их держала на достаточно почтительном расстоянии». — «Ах так?» — «Да, именно». — «Ну, раз так, прощайте, надеюсь, что мы больше с вами не увидимся». Все это, конечно, без толку. Их связывала крепкая, неразрывная нить, какая-то потребность друг в друге. Точно они были половинками одного зернышка и не могли существовать порознь. В ней разливалась чудесная нега любви. У него дрожали руки. На озере лениво плеснула рыба, и камушек, который швырнул Мико, пошел ко дну. Глава 9 На Болоте играли в харлинг[32][Харлинг (хёрлинг) — командный вид спорта кельтского происхождения, распространен преимущественно в Ирландии. В хёрлинг играют деревянными клюшками и мячом.]. Надо сказать, что вообще на Болоте ни в харлинг, ни во что другое особенно не поиграешь, но то было не обычное болото. Если когда-то давным-давно вы жили в Кладдахе в домике, окнами на юг, то перед вами открывался, наверно, вид на болотистый, окруженный скалами отрезок земли, а до маяка, казалось, рукой подать. Еще немного, и, пожалуй, можно было бы различить крыс, копошившихся на ржавом остове затонувшей четырехмачтовой шхуны, торчавшей тут же неподалеку, которая через пару десятков лет должна была окончательно развалиться. Вид был неплохой. Но зато весной, когда юго-западный ветер подгонял прилив, проснувшись среди ночи, вы нередко обнаруживали, что кухня у вас залита на два фута водой, прорвавшейся сюда через отрезок земли, отделяющей ваш домик от моря, и тогда, вероятно, вы начинали поносить этот вид. Сколько было крику и неразберихи из-за этих наводнений! Сколько было ругани и мордотычин! Многие, так сказать, сломали себе на этом шею. Наконец городской совет решил кое-что предпринять в этом направлении, и дорогу перегородили невысокой стеной, которая должна была сдерживать основной напор воды. Потребовались, однако, более радикальные меры, и в конце концов пришлось возвести вдоль береговой линии нечто вроде дамбы, а потом сюда начали сваливать мусор со всего города, так что постепенно низина заполнилась и оказалась на одном уровне с дамбой, а потом тут посеяли траву, и трава буйно разрослась. Земля здесь была замечательно удобрена разлагающимися отбросами и всякой падалью, потому что сюда обычно сводили старых кляч, и ослов, и прочих животных, когда они отживали свой век, а то и просто если по какой-либо причине ломали себе ноги. Приведут тогда животное, выберут подходящее место, приставят дуло ко лбу, и тявкнет злобно выстрел, и глаза животного потухнут, и свалится оно в яму, и присыплют его сверху землей, и закончит оно жалкое существование, заполняя пустое пространство в яме. Итак, трава росла, и с течением времени образовалась поляна, достаточно большая, чтобы устроить там спортивную площадку с воротами с каждой стороны. Городские власти называли это место Южным парком, народ — Болотом. Так или иначе, спортивная площадка была здесь. Игралось тут хорошо, потому что с моря, которое было под боком, всегда дул ветерок, охлаждая разгоряченные лбы, и если этот ветерок и припахивал слегка всякой дохлятиной, то в пылу игры это легко забывалось, и к тому же всегда можно было утешиться тем, что лет через сто сюда перестанут сваливать всякую дрянь со всего города, и тогда будет полный порядок. Игра была напряженная. Ирландцы испокон веков играют в харлинг. В игру эту они начали играть чуть ли не раньше, чем в шахматы, то есть очень давно. С тех пор как Господь создал ясень с упругими, гибкими ветвями, из которых можно выстрогать палку для игры в харлинг, эта игра всегда фигурирует в ирландской истории. Когда герои далекого прошлого, расправившись с великанами, расхитив золото, скот и прочее имущество своих ближних и вволю натешившись их женами, решали отдохнуть после кровавого разгула, они немедленно организовывали в ближайшем парке игру в харлинг. Игра эта требует большой ловкости и подвижности и может быть весьма опасной, и, вероятно, именно поэтому ирландцы ее и изобрели. Лучшие игроки в харлинг — уроженцы провинции Мунстер, потому что, появляясь на свет, эти негодяи тянутся одной рукой к материнской груди, а другой уже размахивают клюшкой. Матч между двумя командами из Мунстера поистине захватывающее зрелище. Маленький литой мяч, как только его пустят в оборот, уже почти не касается земли. Его гоняют с одного конца длинного поля на другой, и по дороге перехватывают руками, и швыряют или подгоняют точно рассчитанными ударами. Нужно быть очень искусным игроком, чтобы не пропустить мяч и тем более чтобы отражать удары, которые так и сыплются на него, иначе вы рискуете, что клюшка противника, описав дугу, вместо мяча может обрушиться на любую часть вашего тела, преимущественно на голову, или рикошетом снести вам несколько суставов на руке. С опытными игроками, однако, такие несчастья случаются редко. Что касается матча, который происходит сейчас на мартовском ветру, в воскресенье после поздней обедни, то мастерство игроков тут заставляет желать лучшего, но матч тем не менее идет страшно напряженно, потому что по составу команды противников диаметрально противоположны как в умственном, так и в физическом отношении. Это, так сказать, борьба двух начал — рассудка и грубой силы. С одной стороны играют студенты в красных фуфайках и белых трусиках (за исключением нескольких человек, которые презирают такие условности), в высоких чулках и подбитых гвоздями башмаках. С другой стороны играют ребята из Кладдаха, и одеты они крайне разношерстно: кто запихал самую обыкновенную рубашку в коротенькие штаны и надел носки и обычные ботинки, кто остался в фуфайке и длинных брюках и только футбольные бутсы надел, а двое так даже одеты по всей форме. Но, как всем давно известно, не одежда красит человека, и были времена, когда в харлинг играли и вовсе голышом, так что в конце концов важно не то, в чем играешь, а то, как играешь. Мико стоял в воротах кладдахской команды. Поставили его там, как говорили, из-за его роста. На нем была кепка, защищавшая глаза от солнца, рубашка и брюки. На ноги он надел футбольные бутсы и брюки заткнул в толстые шерстяные носки, чтобы не путаться в них. Рукава рубашки он закатал. Руки у него были здоровенные. Итак, он стоял на своем посту и наблюдал за игрой, которая перекинулась на противоположный конец поля, где сейчас осаждали университетские ворота. Там все время мелькал какой-то юркий, коренастый парень, кругами вившийся вокруг элегантных университетских защитников. Маленькая крепкая фигурка с невероятно широкой грудью и круглая, наголо обритая голова. Это был Туаки, и Мико улыбался, наблюдая, как ловко он уворачивается от нападающих и не отдает мяч, который, как по волшебству, держится на конце его клюшки. Вокруг площадки собрались зрители. Их было не слишком много. У ворот университетской команды столпились какие-то молодчики, замотанные, несмотря на жару, в толстенные шарфы, с физиономиями красными, как у индейцев. Они орали, делали игрокам своей команды какие-то дурацкие замечания и давали советы, как остановить противника, — советы довольно-таки кровожадные. Были тут и парни из Кладдаха. Они подзуживали Туаки, толкались, свистели, и Мико подумал, как прав был мудрец, сказавший когда-то, что нет лучше игроков, чем те, что сидят на заборе. А потом раздался гул разъяренных голосов и победоносный возглас, и тут Туаки взлетел в воздух, высоко подняв свою клюшку, и кто-то из игроков побежал к нему и приветственно хлопнул его по спине. «Ну, теперь будет дело, — подумал Мико, — потому что, насколько я понимаю в арифметике, счет-то, кажется, сравнялся». Он крепче ухватил свою клюшку и пригнулся, когда мяч от удара вратаря противной стороны взмыл в воздух, пролетев чуть ли не три четверти поля, и, не успев опуститься на землю, понесся дальше от мощного удара центра нападения в красной фуфайке. «Вот оно, начинается», — подумал Мико, не спуская глаз с мяча, который теперь летел туда, где мелькала подвижная фигура Питера; на фоне красной фуфайки волосы его, казалось, поблекли, все его гибкое, стройное тело напряглось, чтобы не пропустить напиравшего на него защитника — здоровенного Паднина О’Мира. У Паднина были такие мускулистые ляжки, что казалось, под их напором вот-вот лопнут по швам трусы. Не сводя глаз с приближающегося мяча, они толкали друг друга из стороны в сторону, и Мико заметил, что плечи у Паднина по крайней мере вдвое шире, чем у Питера, и все же тот удерживает свои позиции в этой предварительной схватке. Мяч поравнялся с ними, и Паднин размахнулся изо всей мочи. Не промажь он, мяч, наверно, улетел бы прямо на Аранские острова. Но Питер успел ловко подсунуть свою клюшку, так что мяч, минуя клюшку Паднина, оказался в руке Питера, и тот, подкинув дважды, швырнул его изо всех сил в Мико. Высоко-высоко, не в ворота, а с таким расчетом, чтобы он перелетел через загородку и принес им очко, а три очка составляют гол. Лучше играть наверняка. «Вот же сатана», — подумал Мико, стараясь изо всех сил дотянуться до мяча, но мяч преспокойно пролетел над самым кончиком его клюшки. — Ух! — сказал Питер, подпрыгнул и ударил клюшкой оземь. — Ну что, Мико, получил? Мико усмехнулся и поймал большой рукой летящий на него мяч. — Присматривай-ка получше за этим парнем, Паднин! — крикнул он посрамленному защитнику. — Погоди, вот я его пристукну, — отозвался со смехом Паднин, размахивая клюшкой, а потом поплевал на руки, обтер их о штаны и покрепче ухватился за клюшку. — Черта с два обойдет он меня теперь! — А ну-ка, Туаки! — заорал Мико и кинул мяч со всего размаха. Мяч взлетел высоко в воздух и опустился почти прямо в руки Туаки, стоявшего у самых ворот противника. «Теперь-то они меня хоть на время в покое оставят», — подумал Мико, наблюдая за клубком, образовавшимся вокруг мяча на противоположном конце поля. Потом он перевел взгляд на зрителей. Джо, подтянутая и аккуратная, была тут. Морской ветерок обдувал ее; легкое платье липло к ногам. Засунув руки в карманы, чуть расставив ноги, она внимательно следила за игрой. Ее короткие волосы растрепались на ветру. «На такую можно положиться, самая подходящая пара для Питера с его беспокойным характером. С ним себя чувствуешь прямо как в море. То все идет тихо и мирно, а то вдруг ни с того ни с сего попадешь в настоящий водоворот политики, социологии, рассуждений относительно сравнительных достоинств писателей, поэтов и общественных уборных». Был тут и Папаша со своей палкой. Он ни чуточки не постарел, только немного больше согнулся в плечах, да усы у него стали чуть белее, будто кто их припудрил. Он помнил всех своих бывших учеников по имени и точно знал, где каждый из них находится и что делает. — Гол, Туаки! — орал Папаша. — Бей, Туаки!