Туаки был рад стараться. Кажется, напряги Мико еще немного зрение, и со своего места он мог бы разглядеть, как на возбужденной мордочке приятеля выступил от старания пот. После долгих ухищрений и махинаций Туаки наконец завладел мячом и попробовал было забить гол, но защитник противника преградил ему путь, перехватил мяч и выбил за пределы площадки. После этого в бой за мяч вступили хавбеки и форварды, и мяч взлетел вверх, и Паднин уже бросился на него, и Питер было хотел выцарапать его у Паднина, но на этот раз О’Мира удалось удачным ударом вернуть мяч на прежнее место. Теперь Мико мог передохнуть. Дед тоже пришел. Он стоял с Большим Микилем и с другими рыбаками. Они подпирали спинами безобразную стену, курили и поплевывали и, кажется, совершенно не интересовались зрелищем всей этой ненужной суетни, протекавшей у них перед глазами. «Стареет дед», — подумал Мико, и сердце у него чуть-чуть защемило. Томми стоял в конце поля. Его светлые волнистые волосы поблескивали на солнце. Одет он был прямо хоть куда: на нем красовался университетский галстук[33][Академические шарфы — часть отличительного фирменного стиля многих британских и ирландских колледжей и университетов. Студенты и выпускники их носят по традиции, чтобы выразить гордость за свое учебное заведение, часто их повязывают как галстук.], рубашка белоснежная и безупречно отглаженная. Мико представил себе, как усердно трудилась над ней мать. Серый костюм с безукоризненной складкой на брюках. С каждого боку по девушке. Он курил, постоянно затягиваясь и нервно вертя в пальцах сигарету, такая у него была привычка, игра тут была ни при чем — Томми презирал спорт. «Занятие для кретинов!» Он мог вам это доказать, как дважды два — четыре. Но такова была сила его обаяния, что даже тот факт, что он не играет ни в какие игры, не отражался на его популярности. Будь у него прыщи или перхоть, возможно, он от этого сильно проиграл бы в глазах окружающих, но кожа у него была чистая, а волосы густые и здоровые, и Джо говорила, что он к тому же очень хорошо танцует, — это после того раза, когда они все вместе ходили танцевать. Мяч вернулся со скоростью метеора. Теперь почему-то он, как правило, возвращался прямо к Паднину с Питером. Оба они держали клюшки наготове, толкались, стараясь занять стратегическую позицию, прямо как в танце. И вот прилетел мяч, а Паднин с Питером кинулись к нему, и Паднин будто перевернулся в воздухе, а Питер хотел было опять одурачить его. И… в общем, никто точно не знает, что именно произошло: толкнул ли Питер Паднина, так что у того сорвалась палка, или что там еще, только дело кончилось тем, что удар Паднина, в который он вложил всю свою мощь, пришелся не по мячу. Вместо этого палка со всего маху опустилась на голову Питера, так что удар гулко разнесся по всему огромному полю. Наступила страшная тишина. В глазах запечатлелась картина: четырнадцать игроков с одной стороны и пятнадцать — с другой, застывших в неудобных позах, кого как застиг удар, — кто с поднятой ногой, кто с занесенной, кто с опущенной или отведенной в сторону клюшкой; а по краям поля — затаившие дыхание зрители. Длилось это несколько секунд. Затем Мико отшвырнул свою клюшку и подбежал к безжизненно лежащей на земле фигуре. Опускаясь на колени, он заметил, что рыжие волосы уже успели потемнеть от хлеставшей крови. — Питер! — позвал он, переворачивая его на спину. Веки были закрыты, из горла вырывался какой-то храп. Лицо бледнело на глазах, так что начали резко проступать веснушки. — Питер! — сказал Мико и еле удержался, чтобы не потрясти его. — В чем дело, Мико, что случилось? — раздался сзади задыхающийся голос Джо. — Что с ним? — Ничего особенного, — ответил Мико. — Сшибли его, вот и все. Сейчас очухается. — Слушайте, я же нечаянно, — лепетал Паднин, стоявший по другую сторону. — Я в мяч метил, а он мне под руку подвернулся, и у меня клюшка сорвалась. Слушайте, как он, ничего? Слушайте, да послушайте же, ребята, вот крест святой, я нечаянно. Ей-богу, я нечаянно. — Да перестань ты, Паднин, — сказал Мико. — Ну тебя! Знаем же, что нечаянно. Он стал ощупывать голову Питера, стараясь найти, откуда сочится кровь, от которой уже почернели волосы. Рыжие волосы, так что кровь на них даже не казалась красной. Но она обагряла пальцы Мико, осторожно исследовавшего голову. Он увидел зияющую темно-красную рану и что-то белое внутри. — Ой, Мико! — вскрикнула Джо, зажимая рот рукой. — Разойдитесь, разойдитесь! — раздался голос Папаши, прокладывавшего палкой дорогу через толпу. — Что это такое, Мико, что с ним? — Сшибли его, сэр, — сказал Мико. — Получил палкой по голове. — Дай-ка я посмотрю, — сказал Папаша. Он нагнулся над Питером и забормотал что-то, увидев лицо, в котором не осталось ни кровинки; причмокнул языком, услышав легкое похрапывание, вырывавшееся из приоткрытого рта, и сказал: «Так, так», — и затем прикоснулся к ране. Собственно, не к самой ране, а просто осторожно надавил на кости черепа вокруг нее кончиками своих тонких женственных пальцев, которыми, наказывая за дело, умел причинить изрядную боль. Он не показал тревоги, когда под нажимом его пальцев череп чуть хрустнул. Совсем чуть-чуть. Он обвел глазами лица столпившихся вокруг. — Ну-ка, — сказал он, — идите-ка сюда кто-нибудь из студентов! Какого черта вы здесь делаете, ребята? Медики вы, в конце концов, или нет? А ну, присмотрите за ним! Двое из них вошли в середину образовавшегося круга и опустились на колени рядом с Питером, и при виде его лица и рта, из которого вырывалось похрапывание, они сжали губы. И, осматривая его голову, они старались не смотреть друг на друга. — Лучше бы послать за «скорой помощью», — сказал один из них, не поднимая головы. — Ну-ка, Джо, — сказал Мико, — беги на дорогу. Там в первом доме за церковью телефон есть. Да иди же, ну, иди скорее! — добавил он, заметив, что она медлит. «Во всяком случае, так будет лучше для нее», — подумал он, когда она ушла, и, встретившись глазами с Папашей, заметил, что тот одобрительно кивнул. — Нельзя ли его перенести? — спросил тогда Папаша студентов. — Не можем же мы оставить его лежать на поле, пока не приедет «скорая помощь». Те переглянулись. — Только если сделать это очень осторожно, — сказали они. — Так, чтобы голову не потревожить. — Вот и прекрасно, — сказал Папаша. — Чего же мы ждем, ребята? Ну, срочно, точно, аккуратно. — До чего же он был взволнован, если даже в такую минуту вспомнил свою любимую присказку. Две или три куртки связали вместе и сделали что-то вроде гамака. Сделали, конечно, Мико и его отец. Связали еще несколько узлов и подстелили импровизированные носилки под Питера. Под голову и под шею подложили фуфайки, и рубашки, и спортивные трусики, которые набросали со всех сторон. Донесли его до невысокой стены и осторожно переправили на ту сторону. Впереди шли Большой Микиль и Мико, а сзади поддерживали два медика. Добрались до дороги, пересекли зеленую косу — царство гусей — и отнесли его домой к Мико. Делия испуганно поднялась со своего места у очага, невольно схватившись рукой за сердце, и лицо ее побелело, почти как у Питера, однако, увидев за спинами несущих старшего сына, она опомнилась и пошла к ним навстречу. Они бережно положили его на кровать Мико. Веки его ни разу даже не дрогнули. Короткие рыжие ресницы лежали на бескровных щеках, как две царапины. Делия принесла таз с водой и стала смывать кровь с волос, осторожно прихлопывая то место, откуда она все еще продолжала сочиться. — Пока довольно, — сказал медик, стоявший рядом с ней. — Надо подождать, пока за ним не приедут. — Скажи, а это серьезно? — спросил Мико, стоявший у изголовья кровати. — Да как тебе сказать, — ответил тот, избегая его взгляда. — Не знаю. Я ведь еще не доктор. Только с головой обычно шутки плохи. Во всяком случае, осторожность не помешает. Паднин остался в кухне. Он все еще был в спортивной рубашке и трусиках. Мускулы на его здоровенных ногах, перепачканных грязью Болота, так и играли. Он размахивал рукой. Пот лил с него градом, и он то и дело поднимал руку, чтобы смахнуть его со лба и стереть толстыми пальцами крупные капли, скопившиеся на бровях. — Слушайте, — говорил он, — да я бы себе правую руку отрубил, ей-богу, прежде чем хоть один волосок на голове Питера Кюсака тронуть. Слушайте! Вот как это случилось: мы оба побежали к мячу и хотели его достать, а мяч высоко был, а потом он, наверно, меня подпихнул снизу, потому что палка у меня сама собой в руке повернулась, а потом, слышу, она его как ахнет! Ей-богу! Вот крест святой! Я не нарочно, говорю я вам. — Послушай-ка, Паднин, — сказал Микиль, спускаясь вниз из комнаты. — Успокойся, слышишь ты? Никто и не думает, что ты нарочно его ударил. Случайно это получилось. Все мы видели, что случайно. — Да послушай же, Микиль, — не унимался Паднин, — ты не понимаешь. Я за мячом тянулся, и он за мячом, и он, видно, меня толкнул или что-нибудь там, потому что… — Молчать, О’Мира! — сказал тогда Папаша грозным шепотом. — Это несчастный случай. А ну-ка, замолчи сейчас же, а не то я тебя палкой. — Слушаю, сэр, — пробормотал Паднин, совершенно забыв о том, что он давно уже взрослый мужчина. — Дайте-ка парню воды, — распорядился Папаша. — А то нам придется вызывать еще одну «скорую помощь». Томми подошел к кухонному шкафу, достал белую кружку с нарисованной на ней алой розой и зачерпнул воды из ведра, стоявшего на столике за дверью. — На, Паднин, — сказал он. — Выпей. Дрожащей рукой Паднин взял кружку и опустил в нее свое пылающее лицо. В кухне наступила тишина. Стало так тихо, что слышно было, как тикают висящие на стене часы с закоптившимся циферблатом и маятником, раскачивающимся на фоне побеленной известкой стены. Так тихо, что слышно было только это да легкое похрапывание, как будто кто-то спит в соседней комнате. Помахивая палкой, Папаша вышел за дверь. Там собралась целая толпа мальчишек с разинутыми ртами и вытаращенными глазами — и откуда их вдруг столько набралось? В траве, что ли, выросли, или, может, у них были потайные ходы? Как это так, еще полминутки тому назад лужайка была пуста, а теперь она кишит мальчишками? — А ну, сгиньте, — сказал Папаша, палкой указывая им, куда они должны были исчезнуть. Они ушли. При других обстоятельствах Большой Микиль, наверно, посмеялся бы. Но не в этой тишине. Жуткая штука, когда только что видишь, как молодой парень носится по полю во все стороны, как какой-нибудь рыжий заяц, а через минуту он лежит на траве и храпит. И к тому же хороший парень. Большому Микилю он очень нравился. Мелет языком без удержу, и все-то ему надо знать, вечно о чем-то расспрашивает. О море, о рыбе. А как плетут сети? А как рыбу ловят? А какого размера должны быть ячейки сетей по международным правилам? А что стоит тонна сельди? А тонна макрели? Как далеко от берега начинает попадаться треска? А треску продают перекупщикам вместе с печенью или печень идет отдельно? И все в этом роде. А потом сам начинает плести какие-то истории, очень забавные, а подчас и непристойные, и у самого глаза веселые-веселые, так что, глядя на него, поневоле тоже начинаешь смеяться. — Слушайте… — сказал Паднин. Он инстинктивно понизил голос, приноравливаясь к царящей в доме тишине. — Это несчастный случай, говорю я вам… Я ведь в мяч метил… — Ах, да заткнись ты, Паднин, Христа ради! — сказал Томми. Паднин взглянул на него, разинул рот, а потом опустил голову и начал в отчаянии теребить руками волосы. «После такой штуки Питеру о выпускных экзаменах думать, конечно, не придется, — размышлял Томми. — А если скинуть со счета Питера, то, без сомнения, я по всем предметам пройду первым. Кроме него, бояться мне некого. А экзамены-то уже через две недели: к тому времени он вряд ли оправится. Может, и нехорошо так думать, но, в конце концов, Питер может подождать. Он ведь не то что я, не стипендиат, которому надо во всем себя урезывать, на всем экономить. Экономить, чтобы сходить в кино, чтобы сводить девушку на танцы, чтобы покупать толстенные книги, которых нужно все больше и больше по мере приближения к заветной цели. Попробовал бы он поучиться, как я, в тесной кухне, при свете керосиновой лампы, когда кругом вечно воняет рыбой и просмоленными веревками. Попробовал бы, каково в два часа ночи, когда у тебя глаза болят от усталости, залезать в жесткую, как доска, постель, в которой уже лежит, развалившись, громадное, потное тело брата. Повертелся бы на соломенном тюфяке! До чего ему опротивела эта постель и присутствие в ней брата!.. Диплом будет с отличием первой степени, и ему делали уже кое-какие намеки относительно места ассистента при кафедре. Что ж, шестьдесят фунтов стерлингов в год, помимо денежных премий, которые он получит за первые места! С такими деньгами можно даже снять комнатку в городе и поселиться там. Это было бы просто сделать, если бы не мать. Разведет, наверно, драму. Но опять-таки его интересы для нее всегда на первом месте. Ну что ж, поживем — увидим. Не повезло Питеру, что и говорить. Но у него есть еще в запасе будущий год. Что ему? Господи, да при таком доме, как у них! В каждой комнате ковры, мебель удобная. Это может показаться мелочью, но на самом деле это далеко не мелочь. Может, и нечестно думать так в такой момент, но, в конце концов, надо быть реалистом… Важно то, что не важно, как сам Питер как-то сказал. Что ж, теперь он все равно вышел из игры. Передо мной теперь широкая дорога и никаких препятствий». Он поднял голову и встретил холодный взгляд Папаши. Растерявшись на какое-то мгновение, Томми невольно выпрямился, но потом быстро пришел в себя. «Откуда этому старому шуту знать, о чем я думал?» Папаша повернулся и на цыпочках пошел наверх в комнату. Мико стоял, облокотившись о спинку кровати. Делия продолжала прикладывать мокрую тряпку к ране, а будущий врач стоял у маленького окошка, раздвинув тюлевые занавески, и напряженно прислушивался в надежде, что «скорая помощь» не очень задержится, потому что ему совсем-совсем не нравился вид Питера. Только о таких вещах врачи не говорят, врач прежде всего должен уметь держать свои соображения при себе. «Вид у него сейчас ужасный, — думал Мико. — Просто жуткий вид. Господи, просто жуткий». То, что Питер еще совсем недавно носился по полю и переглядывался с Мико, казалось сном. И вот теперь они собрались вокруг него в этой маленькой комнатушке. Мико очень не нравился этот вид. «Плохо дело, — подумал он. — Но ведь не могли же убить Питера! Разве можно стереть с лица земли Питера, такого живого, веселого, с его неугомонным умом? Разве может так быть, чтобы его вдруг не стало?» И тут он услышал вой автомобильной сирены, приближавшийся со стороны луга, и уголком глаза увидел, как студент отошел от окна. Дед был на улице около машины — единственный человек, у которого хватило ума подождать на углу и показать дорогу. Если бы не он, «скорая помощь» металась бы теперь по всему Болоту. У Джо лицо было белое как мел. Она тяжело дышала. Медсестра и шофер оказались страшно деловитыми. Они не разговаривали, только действовали. Не успели они появиться, как тут же закатали Питера в одеяло, уложили на носилки, поставили носилки в машину и повезли, и медсестра, не теряя ни минуты, принялась разматывать бинты, которые достала из сетки в машине, и Джо, сидевшая на вторых носилках, подавала ей инструменты, а сама глаз не сводила с бледного лица в ореоле красновато-рыжих волос, и в голове у нее не было никаких мыслей, они уступили место гнетущему страху и молитвам. И все это перепуталось вместе — и молитвы и страх, и движения ее были бессознательно точны, и ответы на вопросы медсестры коротки и ясны. И машина мягко катилась мимо рыбачьих баркасов, пересекая дороги и петляя по узеньким улочкам бесшумно и безошибочно, как будто сама знала дорогу, как будто каждый вершок пути был уже давно измерен болью, и наконец под колесами хрустнул гравий и задние дверцы распахнулись, и Джо почувствовала, как на нее пахнуло запахом лекарств, и вот она уже сидит на деревянном диване у двери в какой-то кабинет, сидит, уставившись в противоположную стену, крашенную зеленой краской, и в душе у нее по-прежнему страх, перепутанный с молитвами. Мико пошел к родителям Питера. Отец Питера был славный, тихий человек, притворявшийся тираном. И мать Питера, рассеянная, слабонервная, суетливая, и все же славная, и такая приветливая, что просто сил нет никаких. Казалось, она живет исключительно ради того, чтобы угодить сыну, услышать от него похвалу, ласковое слово. Как она примет эту весть? Оказалось, как нельзя лучше, будто сам Питер был тут, чтобы оградить ее. Будто в любую минуту он мог прийти, и, если она своей маленькой ножкой переступит хоть на вершок границу дозволенного, он тут же начнет подтрунивать над ней и призовет ее к порядку. Только горло у нее вдруг перехватило, и страх, панический страх вспыхнул в глазах, и тут же она бросилась к своему пальто с меховым воротником, длинному, почти по щиколотку, давно вышедшему из моды, а отец Питера, седой, с красным, обветренным лицом, выскочил из дому, даже шляпы не надев. Он вывел из гаража автомобиль, маленький автомобилишко, пропахший внутри снулой форелью и семгой и пером битой птицы, обивка которого была вываляна в шерсти ирландского сеттера с таким замечательным чутьем, что другого такого свет не видывал.