Им пришлось долго ждать в какой-то комнате с полированным столом, пока наконец, спустя целую вечность, не отворилась дверь. На пороге появился усталый человек в белом халате. Он был худ, и лицо у него было тоже худое, и черные волосы на голове начинали редеть. Он прикрыл за собой дверь и прислонился к ней. Он устал. Они вскочили со своих мест и молча уставились на него, прямо как в немом фильме. — Будет жить, — сказал он наконец. Без всякого подъема, просто констатировал факт. Тогда мать Питера опустилась на диван и заплакала беззвучными слезами, и они градом полились сквозь пальцы, так что Джо пришлось снова сесть рядом с ней и уговаривать ее: — Ну, будет, будет. А мистер Кюсак все переступал с ноги на ногу, и лицо у него становилось все краснее и краснее, и Мико до смерти перепугался, что, пожалуй, он, чего доброго, тоже заплачет, но он только поднял толстый, как сосиска, палец и принялся тереть им переносицу, и, пробормотав что-то нечленораздельное, подошел к доктору, и потряс ему руку, и потом вернулся к миссис Кюсак, и помог ей подняться с дивана, и повел ее к выходу. — Через несколько дней вы можете его навестить, — сказал доктор, провожая их через вестибюль до дверей, за которыми их ждал холодный рассвет. — Небольшое сотрясение. Придется подержать его здесь несколько недель, а там заберете его домой. Только смотрите, чтобы не переутомлялся, и, главное, никаких волнений. — Доктор, — сказал мистер Кюсак без улыбки, — я привяжу его к кровати. — Будьте здоровы, — сказал доктор, когда они уселись в автомобиль. Подождал, пока машина, пофыркивая, не покатилась к главному входу, и только тогда вздохнул и пошел обратно в вестибюль. «Тонкий череп, вот в чем загвоздка, — думал он. — Уж очень близко к мозгу. Надеюсь, все обойдется благополучно, должно бы обойтись, только уж очень это опасные места. Мы, собственно, так еще мало о них знаем. Но, во всяком случае, что там ни говори, а операцию я сделал здорово. Риск ведь был большой. Да, здорово сделано». Странную вещь сказала Джо, когда Мико довел ее до ворот дома. — Мико, — сказала она, — знаешь, что у меня сейчас из ума не идет? — Что такое? — спросил он. — Может, это потому, что сейчас рассвет, — сказала она, — тогда ведь тоже был рассвет. Только давным-давно, помнишь, Мико, когда мы еще застряли на острове? Так вот, когда мы оттуда наконец выбрались, было совсем как сейчас, только дождь шел. И я посмотрела назад. И мне показалось, что дерево грозит нам кулаком. Мико почувствовал, как по спине у него забегали мурашки. — Не говори ты таких вещей, ради Бога, — сказал он. — Ведь Питеру лучше. Не такой он человек, чтобы умереть от затрещины по башке. Может, теперь он угомонится немного, — продолжал Мико, стараясь вызвать у нее хотя бы тень улыбки. Улыбка вышла слабая. — Спокойной ночи, Мико, — сказала она. Он дождался, чтобы за ней закрылась дверь, и только тогда повернул домой. На фоне розовеющего неба вырисовывались стройные мачты рыбачьих баркасов. «Прямо как будто тысяча лет прошла», — думал Мико. Глава 10 Они возвращались домой. Осенний день чуть занимался. Ветер дул слева. Туго надутый парус размеренно, почти незаметно для глаза тащил тяжелый баркас по морю. Мико, присевшему на крыше люка, был виден город, стоявший вдалеке, влево от них. С обеих сторон шли другие баркасы, тоже возвращавшиеся домой. На широком просторе залива они казались маленькими и черными и при свете серенького утра походили на жуков, разбросанных по скатерти. Восходящее солнце почти не прибавило красок. Только бросило розовый мазок на облака и поднялось из-за них. Он очень устал. Глаза сами собой закрывались. Грязная, давно не снимавшаяся одежда раздражала. Он взглянул на отца. Отец стоял, облокотившись на другой борт, с трубкой в зубах, которую придерживал коричневой, заскорузлой, не хуже чем у самого Мико, рукой. Вторую мускулистую руку он прижимал к груди. Вид у него был тоже усталый. В густой щетине проглядывала седина. Веки покраснели, широкие плечи ссутулились. Подумать только, усталость сказалась даже на Большом Микиле! На деда, положившего морщинистые руки на румпель, Мико не стал смотреть. Не хотел. Потому что сейчас, ранним утром, после трех дней, проведенных в море, дед выглядел совсем скверно. Он видел его лицо, когда они уходили из дому, заметил лиловые мешки под глазами и только с большим трудом, напрягши всю свою волю, удержался от того, чтобы не подсадить его в лодку. Бог мой! Подсаживать деда в лодку! Рано или поздно придется на этот счет что-то решать, от этого никуда не денешься. «Только не сейчас, — думал он, — не будем сейчас принимать никаких решений. Отложим это до завтра. Потому что, если правду сказать, совсем никудышным стал дед в их деле». Мико вздохнул. Нет, лучше не думать об этом. Опять-таки Питер и его странные… Нет, только не об этом. Тут уж просто неизвестно, что и делать. Лучше уж думать о деде с его старческой никчемностью. «И чего мы стараемся?» — заставил себя подумать тогда Мико. Он посмотрел себе под ноги. На ящики с рыбой. Почти полный трюм рыбы. Ладно. А стоит ли она всего этого, вся эта неподвижная груда рыбы? Эта безжизненно застывшая макрель, и тригла, и несколько штук трески, и какая-то странная рыбина с головой триглы и с телом ужа, и камбала, и несколько черных косоротов? Он вспомнил, как они трудились не покладая рук, час за часом, чтобы поймать все это. Как две ночи кряду им пришлось спать только урывками. Как они то валялись вповалку в трюме, то дрожали на палубе прямо под открытым небом у какого-то незнакомого причала, бог весть где. Кругом ни звука, только крикнет иногда зуек или козодой, а то издалека, откуда-то с унылой каменистой земли, вдруг донесется собачий лай, и тогда всплывает перед глазами картина: маленький домик с ярко пылающим очагом, вокруг которого собрались люди. Они курят трубки и поплевывают в золу, у них есть теплые постели и жены, с которыми они могут разделить эти постели, чтобы хоть на время забыться, не думать об убожестве своей жизни и о ее бессмысленности. И стоит ли такое недолгое благополучие тех трудов, усталости и ожесточенности, которыми приходится платить за все это? «Эх, — подумал он, — кажется, я начинаю впадать в меланхолию. Так, бывало, Питер разглагольствовал, а мы над ним смеялись. Так уж мир устроен, а никуда от этого не денешься. Испокон веков существуют люди, которые богатеют, и жиреют, и живут чужим трудом и потом, как паразиты. Пока что в Ирландии дело обстоит именно так, и если Питер не поторопится и не предпримет чего-нибудь, то так оно, вероятно, и останется». Бедный Питер! Бедный, бедный Питер! «Не буду больше о нем сейчас думать», — решил Мико, повернулся, перегнулся через борт и сделал губами движение, как будто хотел плюнуть в торопливо катившее куда-то море. «Знаю я, — размышлял дед, — о чем он думает. Прекрасно знаю. И о чем думает Большой Микиль, попыхивая трубкой, тоже знаю. И, конечно, дольше откладывать этого дела нельзя. Если дожидаться, пока эти два болвана заговорят, от меня, пожалуй, останется один скелет со слезящимися глазами, а я все еще буду держаться за румпель». Глаза у него действительно начали слезиться. Совсем недавно, только в этом году. Он и прежде не любил смотреться в зеркало, а теперь и вовсе этого избегал. Бороду стриг на ощупь и старался отводить глаза в сторону от луж и от моря, когда в них отражалось его лицо. И так тяжело сознавать, что старишься, чего же еще любоваться на это? Достаточно было посмотреть на свою руку, лежащую на румпеле. Когда-то она была большой и широкой. В ее коричневых тисках можно было согнуть шестивершковый гвоздь. И он знал: насколько сдала рука, настолько и сам он сдал. Ему не надо об этом говорить, слава Богу, не дурак, сам понимает. Ладно. Все это он знает. Только вот они не замечают этого. Много чего они не замечают, даже если их молчанье говорит куда красноречивее о том, чего они никогда не посмели бы сказать вслух. Этот здоровенный болван, сын его. Ну что он за человек такой? Да разве это мужчина? Будь дед на его месте, он бы так прямо и сказал: «Эй ты, старый дурак, да куда тебе в море ходить!» Он посмотрел на сына и поймал на себе его внимательный взгляд. Один взгляд. А затем большой рот растянулся в улыбку, и Большой Микиль подмигнул ему и отвернулся в сторону. «Вот же, проклятый! — думал дед. — И надо же таким уродиться. Ведь он бешеной сучонки не обидит, хоть бы она на него с пеной у рта кидалась. А как он дома себя поставил? Прямо будто из милости там живет. Такой здоровенный, работящий мужик, и он еще чуть ли не извиняется, что занимает дома место». — Больше я с вами в море не ходок, — сказал дед решительным голосом и на мгновенье почувствовал что-то вроде торжества, заметив, что застал обоих врасплох. — Хватит с меня этого, — продолжал он громко, в сердцах махнув свободной рукой в сторону моря. — Попило моей кровушки — и будет. Чего это я буду, в мои-то годы, выходить в море в любую погоду, дождь не дождь, ветер не ветер, когда мне положено сидеть дома в теплых чулках и греть старые кости у очага? Ну-ка, отвечайте! — потребовал он воинственно. Они переглянулись. — Чепуха, — сказал Большой Микиль. — Какой же ты старый? — Ты что, прав моих лишить меня хочешь? — спросил дед. Тут Микиль обиделся, лицо у него покраснело, и он даже немного покричал. — Тебя, пожалуй, лишишь, — сказал он. — Разве я хоть раз за всю нашу жизнь пробовал тебя чего-нибудь лишить? — Все равно, раз я хочу бросить это дело, так брошу, — сказал дед, — и нечего тебе меня останавливать, слышишь ты, Большой Микиль? — Слышу, — отозвался Микиль. — Доколе мне с тобой нянчиться?! — сказал дед. — Ты, как родился, так с тех пор и ходишь у меня на поводу. Пора бы, кажется, начать обходиться без отца. — Да кто сказал?.. — начал было Микиль возмущенно, но дед поднял руку и заставил его замолчать. — Ну, поговорил — и хватит, — сказал он. — Довольно я наслушался твоих возражений. Может, скажешь, что мне еще не пора на покой? Не пора мне разве поспать по утрам, когда вы выходите в море, и понежиться в постели под хлопанье ваших парусов? А потом я встану часиков эдак в десять, в одиннадцать, оденусь помаленечку, и спущусь в кухню, и закушу соленой селедкой, чайку попью, а потом пододвину стул поближе к огню и закурю трубочку. Вот что я буду делать. А знаешь, что я потом сделаю? — Нет, — сказал Микиль, совершенно опешив. — Ну так знай. Тихонько пройду мимо церкви в кладдахский бар, залезу на бочку перед стойкой и закажу себе такую большую, такую пенистую кружку портера, о какой ты и не мечтал. Это так часиков в одиннадцать утра. Слишком уж долго я пробыл в море, слышишь, ты, ты только посмотри, что оно со мной сделало! — Во всяком случае, язык оно тебе не укоротило, — сказал Микиль. — Ага! Вы только его послушайте! — не унимался дед. — Что оно со мной сделало! Ты только посмотри на эти руки (закатывая рукав фуфайки до костлявого плеча и придерживая румпель локтем). Смотри! На этой руке мяса осталось не больше, чем на куриной лапе, а было время, когда она была потолще твоей ляжки. Я был поздоровее тебя, Большой Микиль. Куда тебе до меня! Меня бы на двоих таких, как ты, хватило. — Еще бы, — сказал Микиль. — Ага, на попятный пошел? — спросил дед, яростно стягивая рукав на худую, до слез жалкую руку, от которой остались лишь широкая кость да обвислая дряблая кожа, желтовато-белая там, где солнце ее никогда не касалось. — Да, так-то, высосало оно из меня все соки, как ребенок апельсин высасывает. Вот что оно со мной сделало. Или мало я поработал? — спросил он и тут заметил, что Мико внимательно смотрит на него, и потупился. «Уж больно много этот парень соображает. Вот Большой Микиль, тот настоящий пень, он никогда не поймет, в чем дело». Деду не хотелось, чтобы они его жалели. Тогда еще, чего доброго, он осатанеет и такого им наговорит, что долго еще будут помнить. Потому что не нужен ему никакой покой. Мико-всезнайка сразу по лицу догадался. А что поделаешь? Не такие они люди, чтобы спокойно сойтись у очага и обсудить свои дела. Дела, от которых, как вспомнишь, сердце так и щемит. — Подошло мне время, — сказал он более спокойным тоном, — покидать море. Вы двое уже достаточно большие, чтобы самим управиться. Я вам всегда смогу помочь советом, если только вам в голову не ударит, что я вас наконец отпустил самостоятельно работать, а то, может, вы еще так заважничаете, что и слушать меня не захотите? Мне все равно больше зиму на лодке не сдюжить. Меня эта работа прикончит. Ну, вот и все. Пора мне на покой. Вот и все. Понятно? — Да, отец, — сказал Большой Микиль, глядя в сторону. — Трудно нам будет без тебя, деда, — сказал Мико, но, заметив, как у старика сморщилось вдруг лицо, отвернулся и уставился на воду, наблюдая, как лодка мощной грудью расталкивает волны. Дед посмотрел на небо, и ему показалось, что его заволакивает какой-то дымкой. Вот оно, начинается. Только бы другие не заметили. Он подумал, что надо было бы ему еще с год продержаться, может быть, тогда холод и дожди доконали бы его. Только нет, нельзя так, мешает он им. Если бы не он, в эту поездку они сделали бы вдвое больше. И улов бы у них был вдвое больше. Нельзя только о себе думать, когда столько людей зависит от твоих сил, а сил-то и нет. Нельзя лишать их хлеба насущного. И все-таки никогда он не думал, что настигнет его когда-нибудь вот это самое. Видел он, как старики с белыми бородами подпирают церковную ограду, как бредут потихоньку между белыми домиками за своей вечерней кружкой портера. Покурят, поедят, забросят в реку удочку и тащатся спать. Ожидание смерти — вот что это такое. Почему не придумают чего-нибудь, чтобы старые рыбаки, вроде него, сами незаметно умирали, а не дожидались на пристани, когда это смерть наконец соизволит пожаловать за ними? И больше ничего не осталось, кроме удочки в реке, да кружки портера на ночь, да начищенных до никому не нужного блеска башмаков. — Смотрите только, не забудьте, чему я вас учил, — поспешно заговорил он. — Я вас обучил всему, что вы теперь знаете, от меня вы знаете каждую извилинку залива и где какая рыба водится. Теперь я передаю это тебе, слышишь ты, Мико? Завещаю тебе море. Больше мне нечего тебе дать. А может, это и поценней будет, чем те штуки, что эти идиоты, которые проводят жизнь в домах с серыми каменными стенами, называют деньгами. Никого еще деньги до добра не доводили. И зачем только их выдумали? Как появились они, так сразу и ушла из жизни радость и пришли на ее место кровопролитие, и страдания, и позорный труд, и всякие преступления. А вот у тебя в руках есть кое-что, и с этим ты с прямого пути не собьешься. Ты теперь на своих ногах стоишь. Это, знаешь, неиссякаемая мошна, и если ею распоряжаться по-хозяйски, так тебе на всю жизнь хватит. Смотри, запомни это. — Запомню, деда, — сказал Мико. «И хуже всего то, — подумал он, — что мы так спокойно миримся с тем, что ему конец, с тем, что он по своей доброй воле выкинул себя из жизни. А разве когда-нибудь было иначе? С тех самых пор, как впервые человек построил себе лачугу на этом краю земли, с тех пор как назвал этот выпирающий в море кусок суши an cladach[34][Каменистый берег (ирл.).]. Так что они, собственно, ничем не отличаются от всех тех людей, что жили здесь до них. И дед не первый и не последний старик, понявший, что море вконец иссушило его и что ему пора его покинуть, не потому, что сам он стар, а потому, что море вечно молодо. Мирись не мирись, а лодка есть лодка и парус есть парус, и всегда так было и будет, и хочешь ты этого или нет, а море возьмет тебя и отнимет у тебя все силы, и останется от тебя никчемная развалина. А морю хоть бы что». «Непривычно будет без деда, что и говорить», — думал Большой Микиль. Как это так, его вдруг не будет в лодке на привычном месте, там, у кормы. Нет, что-то здесь не то. Ему будет недоставать деда. Очень недоставать. Случалось им попадать в переделки. Большой Микиль был очень сильный, и сам это знал, но бывало и так, что вся его сила пропала бы даром, если бы не хладнокровие отца, если бы не его опытная рука на румпеле. А бывали дни, когда он поднимет лицо, подставит его ветру у причала и скажет: «Не стоит сегодня в море выходить, люди добрые! Никак, ветер бурю сулит». И стоило ему это сказать, как в тот же день поднимался такой шторм, от которого в щепки разлетались самые надежные корабли. Всегда он бывал прав, хоть бы раз ошибся. И рыбаки прислушивались к нему, и, видит Бог, пора отцу на покой, пора погреть старые кости у очага, пожить спокойно. Он того заслужил. Куда было Микилю разбираться во всех сложностях создавшегося положения! Честолюбия в нем не было ни на грош. Только раз в жизни захотелось ему настоять на своем во что бы то ни стало — это когда ему приглянулась Делия, и он, проявив потрясающее упорство, добился взаимности. Она тогда только что приехала из деревни и поступила горничной в большой дом, что стоит в тишине, окруженный деревьями, на холме, далеко за городом, и была она прелестной краснощекой девушкой. Вот тогда он действительно отколол номер. Ха-ха, не один нос он утер, покорив сердце Делии. Замечательная все-таки она женщина, хоть отец с ней так до сих пор и не ладит, да где возьмешь такую женщину, которая бы умела ладить со своим свекром? Но ничего, когда дед бросит работу, может, они как раз лучше узнают друг друга. Дед окинул взглядом лодку, всю ее, от слегка загибающегося вверх носа до самой кормы, посмотрел, как устойчиво поднимается ввысь мачта, как надутый ветром парус старается и не может оторваться прочь от нее. Широкие, благородные линии, и такая она надежная, устойчивая, прямо дом, да и только. Сразу видно, построена умелыми руками. — Без чего я больше всего буду скучать, так это без лодки, — сказал он вслух. — Вы, смотрите, с ней получше обращайтесь. Она ведь как женщина, с ней надо поосторожнее. Эта старая тварь знает Голуэйский залив, пожалуй, лучше, чем тот, кто ее построил. Ей-ей! Если бы вы бросили ее одну где-нибудь около островов, она сама нашла бы дорогу домой, за это я ручаюсь. Он наклонился к борту и свободной рукой погладил плотно пригнанные, просмоленные доски борта. Прочная, и что ни год, то она лучше становится. Ни вглубь, ни вширь ни одной гнилой доски не простукивается. — Хорошая лодка, — сказал Микиль, одобрительно кивнув головой. — Да, неплохая, — сказал Мико, проводя ладонью по неотесанным доскам рубки.