Чайки с криками носились над ними, то стремительно пролетая мимо, то низко кружась, сходя с ума при виде наваленной на дне баркаса рыбы. Над остальными лодками, над теми десятью, что были видны, тоже нависла туча чаек. Черно-белые, чуть-чуть тронутые красным, они мелькали всюду, так что в глазах рябило, а лодка, важно переваливаясь на волнах, продвигалась вперед: теперь был уже виден белый маяк вдалеке, из-за которого пробивались лучи взошедшего солнца. Влево показались невысокие скалы, а потом и длинная дорога вдоль моря, ведущая в город, который ранним утром кажется совсем приветливым. А там подальше мелькнули два-три белых кладдахских домика, но скоро проклятая стена, отгораживающая Болото, скрыла их из виду. А вправо поднимались унылые каменистые горы Клэр. И там, где они кончались, стояли с обеих сторон утопавшие в зелени городишки, похожие на те города, что обычно строят из песка дети. — А вон пароходик отчаливает, что ходит на Аранские острова, — сказал Мико. Он появился из-за маяка, изрыгая черный дым. Он пыхтел не хуже океанского парохода, и внутри у него так и клокотало, но больше пяти-шести узлов в час у него никак не получалось. — Вот же гады! — сказал дед. — Вы посмотрите, какой дым от него грязный! Ну, прямо что утка с железным нутром. — А будь, к примеру, у нас такая штука, — сказал Мико, — мы бы могли чуть не к самой Исландии ходить за треской. — На нашей красавице ты, пожалуй, скорее в Исландию попадешь, — сказал дед. — А эта вонючка только все кишки тебе наизнанку вывернет. Посмотри на нее, эк ее, холеру, мотает. — Эх, деда! — рассмеялся Мико. — Может, когда-нибудь и ты с техникой помиришься. — А ну ее к черту! — сказал дед. — Не от Бога она. Экая пакость. Сколько грязи от них. Ты только посмотри, как он все небо закоптил. Чайки преследовали пароходик по пятам, а он, как осел, шел прямо на приближающиеся рыбачьи лодки, безмятежно покачивающиеся на волнах под надутыми парусами, так не вяжущимися с ржавой стальной обшивкой и клубами дыма. Он прошел мимо. Кое-кто из матросов приостановился на палубе, чтобы помахать рукой, а человек на капитанском мостике дал свисток. Неудачная попытка приветствовать усталых людей вчерашнего дня с их устарелой техникой. — И вам того же, — сказал в ответ дед. На носу стояла кучка пассажиров; они с любопытством посматривали на терпеливых людей, сидевших в лодках. Может быть, кое-кто из них даже подумал ненароком, что неплохо было бы стать рыбаком: делать ничего не делаешь, только сидишь весь день да поплевываешь, а парус знай таскает тебя по морю. Им-то не видно было ни грязи, ни рыбьей чешуи, ни заросших щетиной лиц, ни воспаленных глаз и занемевших членов. Чья-то рыжая голова промелькнула на пароходе. «Это еще что такое?» — подумал Мико, приподнимаясь лениво, но ничего не смог рассмотреть в снующей толпе, и скоро пароход остался позади, и они прошли маяк и потом свернули налево, в канал. Был прилив. Они прошли доки, и сделали широкий разворот, и свернули в реку, подставляя ветру левый борт, чтобы не менять курса. Мико поднялся на ноги и начал опускать парус, и, когда они подходили к причалу, парус был спущен, и Большой Микиль собрал его в охапку. По инерции лодку чуть не занесло на стену причала. Мико уперся в стену обеими руками, напряг могучие плечи и подвел лодку к ступеням. Он взял в одну руку причальный канат, подпрыгнул, выбрался на набережную и привязал его к кнехту. Вот они и дома. Он остановился на зеленой лужайке и стал растирать ладонями затекшую спину, потопал ногами, облизнул потрескавшиеся от соли губы и огляделся. Из домиков неторопливо выходили люди. Двери кое-где были распахнуты настежь, и из труб поднимались голубые дымки. Хорошо бы сейчас чашечку крепкого чая с сахарком да со свежим хлебом! Они тут же принялись за работу. Выгрузили из лодки ящики с рыбой, составили их на набережной так, чтобы перекупщики могли в любой момент их забрать на тачку, на телегу или на грузовик; выволокли невод и растянули на траве во всю длину; собрали оснастку и, нагрузившись выше головы, собрались уходить. — Идешь, деда? — перегнувшись вниз, крикнул Мико старику, все еще сидевшему на корме. — Ступайте, я потом приду, — сказал дед. Мико взглянул на отца, Микиль взглянул на Мико, и они повернулись, чтобы уйти. — Мы тебе горячего чая оставим, — сказал Мико и зашагал рядом с отцом. Теперь, когда ноги их ступили на твердую землю, оказалось, что оба очень устали. Под ложечкой сосало от голода, страшно хотелось выпить по кружке портера, чтобы смыть привкус соли и рыбы. Из ума не шла маленькая, сгорбленная фигурка, забившаяся в дальнем конце баркаса. Мико попробовал было засвистеть, но сразу же перестал. Он сбросил свою ношу у двери. Из дома пахнуло запахом пылающего очага и жарящейся свиной грудинки, перед которым не устоял бы даже магометанин. — Я только схожу отдам Бидди Би вот это, — сказал он. — Ладно, — сказал Микиль и понуро, со словами: — Ну, Делия, вот и мы наконец, — вошел в дом. Мико прошел мимо своего дома, помахивая связкой рыбы. Раз он обернулся и посмотрел назад, но дед все еще не появлялся. Мико ясно представил себе, как он сидит там, сгорбившись, на дне баркаса и посасывает пустую трубку (была у него такая привычка). Он вспомнил день, когда много лет назад он, совсем еще маленький, стоял на пристани и смотрел, как его отец и дед уходят в море. Да, времена меняются! Но только времена, ничего больше. Не меняется море и река, бегущая к нему, не меняется гранит на стенке причала. Разве не ужасно, что люди стареют? Разве не странно, что Господь, создав зачем-то человека, не устроил так, чтобы он был долговечнее неживых предметов, вроде гранита? Бидди, скрючившись, стояла на коленях у малюсенького очага, стараясь раздуть едва тлевшее пламя. — Я тебе немного рыбы принес, — сказал он, входя в дом. — Благослови тебя Господи, — сказала она, с трудом поднимаясь на ноги и садясь на низенькую табуретку. От дыма слезы так и катились из ее воспаленных глаз. — Благослови тебя Господи. Разве кто подумает теперь о бедной Бидди Би? Я могу хоть с голоду подыхать, а им хоть бы что. Тоже людишки! Он опустился на колени и стал раздувать пламя. Скоро огонь в очаге запылал. Кухня у нее была ужас какая грязная. И сама старуха тоже была очень грязная и очень старая. «Не дай Бог самому так вот к старости остаться, — подумал он. — Помню я Бидди с ее гусаком. Вдвоем они могли кого угодно до смерти запугать. И вот что с ней сталось. До того старая, что уж и жизнь для нее всякий смысл потеряла. Совсем в детство впадает. В голове каша. Только ей и радости, что бормотать какие-то непристойности». Незастланная постель в углу. Бидди спала, не раздеваясь, и от нее шел тяжелый дух вековой грязи. Время от времени неунывающие дамы-патронессы обрушивались на нее, как саранча. Они мыли пол у нее в домике, стирали ей белье и купали ее самое. Решительные женщины, готовые на что угодно во славу Божию. Им приходилось каждый раз плотно закрывать дверь, чтобы поток ругательств не проникал на улицу. Весь поселок собирался вокруг домика и с интересом слушал, пока они сдирали с нее отрепье и намывали ее, а она орала так, что на Аранских островах было слышно, обзывая их нахальными шлюхами, которые Бог знает что о себе воображают. Чего ради они лезут к ней в дом в своих мехах и только расстраивают старуху? И если они думают, что попадут в рай, содрав с честной женщины кожу, так они глубоко ошибаются. В ад им дорога, и пусть их там черти карболкой поливают, а она будет сидеть в белоснежных одеждах одесную Господа и поплевывать этой погани сверху на головы. И кто их сюда звал? Они что, не могут ее в покое оставить? Шли бы лучше домой да скребли бы своих шелудивых детей да никудышных мужиков, которые только и знают, что на всех углах с девками блудят да пьянствуют, пока их жены во спасение души чуть не до смерти убивают несчастную старуху, которая в жизни никого пальцем не тронула. — Ну, Бидди Би, — сказал он, — вот огонь и разгорелся. Есть у тебя вода? Принести тебе, что ли, с колонки? — Хватит с меня, дитятко, воды, — сказала она. — Воды у меня больше, чем надо. Чего другого нет, а вода есть. Была я высокая и стройная, как новая мачта. Да, так-то, и губы у меня были алые, что твой мак. И не было парня во всем Западном Конноте, который бы на меня не позарился, просто не было мне от парней проходу, прямо одолевали, да я им воли не давала. Только отняли у меня мою любовь, милый ты мой, а меня одну оставили! — Последние слова она выпевала. Это было что-то вроде баллады, которую она сама сочинила когда-то, так, во всяком случае, казалось Мико. — И бывали у нас тогда танцы на перекрестках дорог, и была я вся, точно козочка, да… И умела я подпрыгнуть выше мачты стоячей. А как закружусь! А какие люди почтенные, да красивые, да умные меня домогались, и все потому, что зубы у меня были как твой мрамор, до того белые, прямо как ризы белоснежные. Все миновало, милый ты мой. Все миновало. Даже гусей и тех у меня больше нет. Ничего не осталось, кроме этих проклятых шлюх, что приходят шпарить меня кипятком до полусмерти из благотворительности. Отвели бы лучше местечко в земле да оставили б в покое. Оставили бы в покое, милый ты мой. — Ну, я пошел, Бидди, — сказал он. — Господь с тобой, Господь с тобой, — бормотала она, склоняясь над котелком. — Хороший ты парень, Мико, хоть ты чуть одного моего гусака не убил. Э-э, я хорошо помню. Иной раз я все хорошо помню, а иной раз не так, как хотелось бы. Ну, прощай, прощай, и дверь притвори за собой. Здесь чашки чаю себе не успеешь налить, а уже в дверь лезут сопливые носы, вынюхивают, что это ты кушаешь на завтрак. Он закрыл за собой дверь и пошел прочь. Вслед неслось ее бормотанье. «И что это мне сегодня все о прошлом напоминает? Бидди умрет, и когда ее не станет, с ее домика скинут полусгнившую крышу и стены сровняют с землей, так что улица станет похожа на челюсть с вырванным зубом. Об этом уже поговаривали. Надо, мол, разрушить Кладдах и дать им дома, в которых можно жить по-людски. Бидди будет первая. Ей дадут умереть спокойно, и тогда накинутся и развалят ее домик, который стоит тут с незапамятных времен. Что ж, может, это и к лучшему. Может, в новом Кладдахе и будет хорошо». — Ой, Мико, Мико! Он услышал, что его зовут, и поднял голову. К своему удивлению, он увидел Джо, бежавшую к нему через луг. Он подождал ее. — Мико, — спросила она, задыхаясь, — ты не видел Питера? Где Питер? Сердце у Мико так и упало. Глава 11 Глаза у нее были огромные и испуганные. Он положил руку ей на плечо и ладонью ощутил, как она дрожит. Волосы растрепались, и, несмотря на то что она раскраснелась от бега, он заметил, как осунулось ее лицо. Пояс синего пальто был завязан узлом. — В чем дело, Джо? — спросил он. — Как я мог видеть его? Ведь я только что вернулся. — О Боже! — сказала она упавшим голосом. — Я думала, может, он где-нибудь с тобой, на тебя была последняя надежда. Теперь я прямо не знаю, где и искать. — Что случилось, Джо? — спросил он, заражаясь ее тревогой. — Ну, ты же знаешь, какой он был последнее время, — сказала она. Мико кивнул. Он не умел управлять своими чувствами, и в глазах его отразилась боль. — Мы должны были с ним встретиться вчера вечером в восемь, — говорила она, — я ждала, ждала, а он так и не пришел. Тогда я отправилась к нему домой. Дома его не было. Я подождала там немного, поговорила, чтобы только ничего не заподозрили. А он не пришел, так что я пошла домой. А он так и не возвращался. Я была там сегодня утром. Они всю ночь его прождали. Он не вернулся домой. Тогда его отец поехал на автомобиле в одну сторону, а я пошла искать в другую. Я была буквально всюду, всюду, где только он мог быть, и его нигде нет. Что же нам делать, Мико? Что нам делать? — Поищем еще, — сказал Мико. — Пошли. — Он взял ее за локоть, повернулся и зашагал мимо домика Бидди, по направлению к приморской дороге. — Надо сначала все как следует обдумать. Может, вы с ним разминулись? Может, он был в одном месте, а ты в другом, и вы просто не встретились? — Не знаю. Прямо не знаю, Мико, — сказала она, опустив голову и засунув руки в карманы. Ну как он мог ее утешить? Слишком он устал. На сердце у него было и без того тяжело, чтобы еще разбираться в этой истории. Но все равно, разобраться в ней ему придется. Потому что с Питером творилось что-то очень неладное. И дела становились что ни день, то хуже. Пока он лежал в больнице, все шло замечательно. Навещать его было одно удовольствие. Ввалишься, бывало, к нему в палату с фунтиком апельсинов под мышкой — этакий-то верзила, просто самому смешно. А он лежит себе в постели, с белой повязкой на голове, и кожа у него, как у ребенка, нежная. — Видал, Мико, клистир? — обязательно спрашивал он и затем пускался рассказывать во всех отвратительных подробностях, как тебя насквозь промывают, вроде как трюм парохода из шланга. Он пользовался общей любовью. Ему приносили огромные передачи, и он их вечно раздавал. В палате было два ряда коек, и лежали там вместе и взрослые и мальчишки с самыми разнообразными болезнями или с переломами. Но все они дружно любили Питера, это по глазам было видно. «Он хоть мертвого развеселит», — говорили они. И сестры тоже любили его. И доктор, который сделал ему такую замечательную операцию, входя в палату, так и сиял при виде его, чуть только по головке не гладил. — Он все носится с моей операцией, — объяснял Питер, — прямо влюблен в нее, да и только. И все смеялись. Много было смеху. И вот привезли его домой. Это был настоящий праздник. Собрались все друзья и соседи. — А славные бы поминки получились, не будь меня тут, — сказал Питер. И ничуть он не изменился, только похудел немного, и черты лица у него стали тоньше, вот и все. Он остался таким же непоседой. Только изредка его мучили страшные головные боли, и, когда это случалось, он запирался у себя в комнате наверху и глотал аспирин и потом выходил бледный и осунувшийся, с темными подглазьями, вот, пожалуй, и все. Скоро он совсем поправился. И было лето, так что он мог загорать. И купаться. Они часто уезжали вдвоем вверх по озеру — греб, конечно, Мико, — и купались там, и ловили форель, и пекли ее в горячей золе, завернув в мокрую газету. Хорошо было. И он любил Джо. Никогда раньше они не бывали так нежны друг с другом, и это тоже что-нибудь да значило. Он загорел и поздоровел, и говорил, что головные боли уже не были такими мучительными, как вначале. Какая жалость, что пришлось пропустить экзамены, но что поделаешь? Придется держать на будущий год. А то, может, он еще осенью попытает счастья. Как хорошо, что Томми сдал. Прошел первым от начала до конца. Получил несколько призов и еще какие-то поощрительные премии. Первые места по всем предметам, так что профессора ходили, потирая руки, и гордились им. — Повезло ему, что меня шарахнули, — говорил Питер, — а то еще, пожалуй, плакали бы его денежки! — и смеялся. И Джо тоже сдала дипломные экзамены с массой отличий. Итак, она теперь окончила колледж и собиралась стать учительницей. Где? Она еще сама не знала. Но преподавать она, безусловно, будет. — Куда тебе! — дразнил ее Питер. — Я люблю учить, и я люблю детей. — Смотри, не наводи меня на дурные мысли. И она сразу же начинала топорщиться и поджимала губы, так что ему приходилось долго ее задабривать. Хорошо было, ничего не скажешь. И вот тогда-то Джо первая начала замечать за ним странности. Начнет она, бывало, рассказывать ему что-нибудь. Знаете, как иногда рассказываешь что-то человеку, а на него и не смотришь. У многих есть такая привычка. И вдруг почувствует какую-то гнетущую тишину, и смолкнет, и взглянет на него, а он, оказывается, уставился куда-то вдаль, и зубы у него стиснуты, и кулаки сжаты так, что кожа на суставах побелела. И тут она принималась трясти его за руку, повторяя: — Питер, ты слышал? Питер, ты слышал, что я тебе говорила?