Члены жюри расселись за столы. Герман Игнатьевич, недурно владевший французским, обратился к гостям: — Мосье, сначала мы вам покажем наши десерты, с позволения сказать, во всей красе. А после вы сможете их отведать. Эрнест Аркадьевич запустил пар. Мосье Мишлен восторженно ахнул, Гастон Нё де Канар поправил очки. Остальные зацокали языками, выказывая свое полное расположение. Тут господин Цвет включил шкатулку и по залу полилась музыка из «Лебединого озера». Ваня, снабженный четкими инструкциями, зажег фейерверки, которые Эрнест Аркадьевич установил среди трубочек «Эйфелевой башни». Жюри захлопало в ладоши. — Charmant, charmant! — послышались возгласы французов. — Fantastique! Incroyable! Вкусовые качества десертов устроили даже мосье Нё де Канара — он впервые за время ресторанной гонки улыбнулся. В своем еженедельном обзоре знаменитый критик написал: «Русские поразили искушенную французскую публику не только вкусом блюд, но и проявленной безусловной фантазией, огромной любовью к кулинарному делу. Теперь мы знаем, что русская кухня не ограничивается водкой и черной икрой, которыми так щедро угощали гостей выставки. Ресторан «Вилла Савуар» во главе с шеф-поваром мосье Радецким предоставляет обслуживание самого высокого уровня, вкупе с изысканными блюдами, приготовленными на кухне, оборудованной непревзойденными техническими новшествами. Гран-при ресторанной гонки справедливо достался именно этому ресторану, я бы сказал, не высокой, но высочайшей кухни!» Второе место в гонке досталось немцам, третье — японцам. А вот американцам пришлось уехать с позором. Мало того, что после дегустации десертов, Гастон Нё де Канар сказал: «данное заведение считать рестораном никак нельзя», так еще и парижская полиция, с помощью показаний в том числе и Германа Игнатьевича, выяснила: именно они выкрали поросенка у русских и подкинули динамитную шашку в угольный бункер железной лошади англичан. Пребывание в Париже подошло к концу. Загрузка ресторана не позволяла прогуляться по Парижу никому из его работников. — Эх, одно жаль — не посмотрели толком даже выставку, не говоря о других местах, — сокрушался Герман Игнатьевич, когда ему принесли конверт от государя-императора. Шеф-повар осторожно отрезал край конверта. Послание за личной подписью государя гласило: «Всем работникам ресторана «Вилла Савуар» из казны выделяется сумма, покрывающая расходы на пребывание в Париже в течение одной недели в «Гранд отеле», на питание и другие траты». В совсем недавно открытом отеле гостям было чему дивиться. Эрнеста Аркадьевича из него вообще трудно было выманить: гидравлический лифт, электрическое освещение, центральное паровое отопление, водопровод… *** — А мой прапрадед всю неделю гулял по Парижу с моей будущей прапрабабушкой Ольгой Михайловной, в девичестве Давыдовой-Конради. Перед отъездом он купил ей кольцо в лучшем ювелирном магазине города. Магазин порекомендовал критик Гастон Нё де Канар. Когда Герман Игнатьевич пришел туда, с него не взяли ни копейки. Ресторанный критик, всегда слывший человеком прижимистым, сделал такой шикарный подарок шеф-повару, который заставил его улыбнуться. Хранители истины Продолжение рассказа «Ресторан повышенной готовности», в котором Герман Игнатьевич Радецкий, шеф-повар московского ресторана «Вилла Савуар», привел ресторан к победе в ресторанной гонке. Гонка состоялась в Париже во время Всемирной выставки в конце XIX века. На ней присутствовал сам российский государь-император, знаменуя данным жестом налаживание отношений между Россией и Францией. «Никогда не будет российский император стоять под “Марсельезу”», однако, тот не побрезговал, что привело к подписанию важных бумаг и к дружественным жестам. Возвращаясь в Москву из Парижа, Герман Игнатьевич Радецкий мечтал о новом меню. Сколько страниц он исписал в своих блокнотах с рецептами в последнюю неделю пребывания — не счесть! Однако судьба решила распорядиться иначе. По приезду обладавший отличной памятью государь-император пожаловал Герману Игнатьевичу чин, сделав его коллежским советником, к тому пожаловав именьице возле села Щелыхово Костромской губернии. Именьице сие отняли у бунтаря-графа Белкина-Ванюшкина, пытавшегося писать петиции государю об освобождении всяческих мятежников из российских тюрем. Но последней каплей стало «великомученическое» сидение графа перед императорским дворцом с картонкой, где каллиграфическим почерком было выведено: «Скинь, Русь, с себя оковы царизма!» Впрочем, говаривали, именьице отняли скорее за долги, чем за вольнодумство — Белкин-Ванюшкин работать на благо царизма отказывался, родительские деньги промотал, а потому сильно задолжал за карточным столом своим собутыльникам. До именьица насчитывалось более четырехсот верст от Москвы, и ездить туда Герману Игнатьевичу совсем не хотелось. Но невеста его, Ольга Михайловна Давыдова-Конради, с которой он познакомился в Париже и там же сделал ей предложение, рассуждала не без логики, хоть и почитала себя феминисткой: — Именье может давать доход, дорогой Герман Игнатьевич, — Ольга Михайловна продолжала называть жениха по имени-отчеству, как то делали ее родители на протяжении своей долгой совместной жизни, и вольнодумство здесь себя пока никак проявляло. Более того, она обращалась к Герману на «вы»: — Вам следует нанять толкового управляющего и заставить именье приносить доход. Мы тут с вами в столицах развлекаемся, а там пашут, сеют, урожай собирают. После продают и нам высылают деньги. Граф Белкин-Ванюшкин запустил все: крестьяне пьют, борются против самодержавия. Но, думаю, их несложно будет призвать к порядку. Герман Игнатьевич не мог не признать правоты невесты и за советом поехал к родителям в Орловскую губернию, где вышедший в отставку отец имел надел земли и весьма неплохо управлялся с хозяйством. — Ох, Гемочка! — всплеснула мать руками, когда увидела сына на пороге дома. — Нешто решил родителей наконец проведать! Когда мать звала его «Гемочкой», Германа слегка передергивало, но он мудро решил промолчать. — Как твой ресторан? Все с поварешкой бегаешь? — громогласно спросил отец, появившись на веранде вслед за матерью. Смотрел он всегда так, словно окидывал взглядом поле брани, а глаголил, словно перед ротой солдат стоял. — Нет, отец, — ответил Герман Игнатьевич, одновременно обнимая мать. — Мне после победы на парижской выставке государь пожаловал чин и небольшое имение. А потому, к величайшему сожалению, статус мне не позволяет дольше оставаться на должности шеф-повара. Пришлось уйти. Родители безмерно возрадовались, а за обедом обещали помочь с управляющим. Более того, с отцом сговорились съездить вместе, посмотреть, в каком состоянии дом и земли. Обратно Герман возвращался с корзинами снеди, так как «в столицах кормят черт знает чем», «совсем забыли вкус нормальной пищи» и «пока там у тебя урожай вырастет, хоть нормально, Гемочка, покушаешь, сынок». *** В Москве стояла теплая осень. Лето едва завершилось, но уже спал днем удушливый зной, первыми дождями прибилась пыль. А главное, туда снова начали прибывать экипажи с горожанами, которые провели лето в загородных домах и на морских курортах, что значило — в Москве наступил новый сезон. Герман Игнатьевич попыхивал трубкой, стоя возле окна своей квартиры. Снимал он цельный этаж возле Рождественского бульвара, где имелось пять комнат, помещения для прислуги, а, главное, все современные удобства: канализация, водопровод, голландское отопление… Лифта, правда, не было, но Герман Игнатьевич не сильно огорчительно поднимался на второй этаж, почитая это вполне посильной нагрузкой для его тридцатипятилетнего организма. Размышлял бывший шеф-повар о своих жизненных перспективах, которые так некстати изменил, Господи прости, сам государь. Но тут печальные мысли нарушил Ваня, прикипевший в ресторане к своему начальнику и уговоривший взять его прислуживать в дом. — Ваше высокоблагородие, Герман Игнатьевич! — гаркнул розовощекий Ванятка, а Герман вздрогнул, не привыкнувший еще к новому обращению. — К вам пожаловал господин Каперс-Чуховской! — Зови, зови, Ваня! Что ж ты человека маринуешь в прихожей! — всплеснул руками Герман Игнатьевич, услышав знакомую фамилию. Впрочем, Каперс-Чуховской уж сам, утирая пот с лысины, входил в комнату, отодвигая парня в сторону. — Милейший мой, Герман Игнатьевич! Слыхивал о ваших успехах, — гость упал в кресло, не дожидаясь приглашения. — Позвольте поздравить с чином! Вся Москва только о вашей победе в Париже и говорит. Если б оставались в ресторации, к вам бы народ повалил. Хотя и так валит. Желают пробовать конкурсные блюда. Я вот пока не добрался. — Афанасий Никифорович, оставайтесь, прошу, на обед, — предложил Герман. — На сегодня парижских блюд не планировал, но позвольте зачту меню. — Он достал из кармана лист бумаги, испещренный его мелким почерком. — Итак, на закуску я велел подать сардины маринованные, тартины из яиц, цикорий салатный по-немецки, грибы маринованные. Далее, суп консоме с рисом, хрустады по-испански с сальпиконом, филей из цыплят фаршированные на пюре из шампиньонов, жаркое рябчики и турухтаны, бобы зеленые по-английски. Десерт! — все более воодушевляясь, объявил хозяин дома. — Плум пудинг по-британски и крем-шарлот из апельсин с мараскином! Рот у Каперс-Чуховского давно наполнился слюной, точь-в-точь, как он намедни читал в каком-то журнале, во время опытов над собаками, которые проводил некий ученый Павлов. — Ох, Герман Игнатьевич! Искуситель вы наш! Как от такого обеда откажешься! Ждете еще кого из гостей? — Ольга Михайловна пожалует. И господин Бобрыкин, распорядитель нашего павильона на выставке. Он сейчас в Москве — хочет, знаете ли, открыть тут филиал своего банка. Вот-вот появится. Будто в подтверждение его слов зазвонил колокольчик, и тут же раздались голоса в прихожей. И Ольга, и Бобрыкин явились одновременно, как почувствовали, что пора бы поторопиться, не иначе съест весь обед Каперс-Чуховской, славный своим аппетитом и любовью к блюдам Радецкого. За обедом, приготовленным строго согласно рецептуре хозяина, сначала беседа текла вяло, но, наевшись первых блюд, гости расслабились и стали обмениваться новостями. В основном они касались летних приключений, так как московских сплетен набраться не успело. Тем не менее, у Каперс-Чуховского нашелся-таки козырь. Выждав, пока все не перестали обсуждать выход скандальной повести Льва Толстого «Крейцерова соната», помещик, не сильно почитавший автора «Войны и мира», но более всего не любивший «Анну Каренину», взял слово: — Полноте, господа, обсуждать этого вашего, с позволения сказать, писателя. Совершенно аморального субъекта, доложу я вам. — Ох, при всем уважении, Афанасий Никифорович, пора бы признать право женщины на измену! — встряла Ольга Михайловна. — Нет-нет, Герман Игнатьевич, не поймите меня превратно, я вовсе не считаю свободные отношения обязательными для внедрения в нашу семью! Однако к женщине следует относиться так же как к мужчине, на равных позволяя ей влюбляться после заключения брака. Тогда, таким как Анна, не придется бросаться под поезд! За столом установилось молчание, нарушавшееся только недовольным сопением Каперс-Чуховского, который даже перестал есть рябчика, надо отметить, отменно приготовленного. — Ну, мы, пожалуй, не будем сейчас обсуждать этот пикантный момент… — пробормотал Герман Игнатьевич. — Иван, налей-ка нам еще вина. Не видишь, уж опустели почти бокалы. На деле, Ваня следил за бокалами весьма пристально, и вовсе не были они пусты. Но он понял намек хозяина и немного плеснул вина, дабы разрядить обстановку. — А я-то что ж все молчу! — воскликнул Каперс-Чуховской, совсем даже не молчавший. Однако он вспомнил, за какой надобностью ехал к Герману Игнатьевичу, вспомнил, что специально откладывал сие объявление, и решил, что момент настал. — Сегодня вечером состоится очередное заседание московского спиритического общества. Я приглашен, и мне дозволено привести вас, Герман Игнатьевич, можно сказать, героя дня! Впрочем, вряд ли они будут возражать против двоих друзей, — кивнул он в сторону Бобрыкина, не обладавшего титулами, но обладавшего деньгами, что безусловно в нем ценили. — Спиритическое общество?! — воскликнула Ольга Михайловна. — Да-да-да!!! Какая прелесть, как я мечтала попасть на сеанс! Я даже писала в «Освобожденную Галатею» про Блаватскую… Вы ведь знаете Блаватскую? — Отрицает и традиционную религию, и научный подход, — пробурчал Бобрыкин, признававший превыше всего подход экономический, но и традиционные ценности не отрицавший. Опять встрял Каперс-Чуховской: — Нынче спиритическое общество в моде. Никто нас не заставляет следовать идеям этой странной женщины. Просто сходим, познакомим Германа Игнатьевича с людьми. Ему теперь надо чину соответствовать и заводить знакомства. Пожалуй, — он посмотрел в сторону Ольги Михайловны, — смогу провести и троих. В итоге, порешили ехать. Доев десерт и выпив на посошок домашнего черносмородинного ликеру, гости поехали по домам — отдохнуть и переодеться к вечернему выходу. *** Старинный особняк в центре Москвы освещался только двумя фонарями у входа. Внимательный наблюдатель, конечно, заметил бы за плотными портьерами, закрывавшими окна, свет, но простой прохожий шел себе мимо, думая, что в этом месте сегодня уж точно ничего не происходит. Если бы наш внимательный наблюдатель так и остался бы стоять, глядя на вход в особняк, то увидел бы, как редкие экипажи все-таки останавливаются возле оного, и в здание входят хорошо одетые господа. А некоторых из них даже держат под руку дамы. Явно, не гранд-бал, но некое мероприятие точно планировалось. Герман Игнатьевич заехал за Ольгой Михайловной, и вместе они вышли возле особняка в предвкушении занятного зрелища. Каперс-Чуховской загодя отправил записку устроителю сего действа с просьбой не серчать и пустить от его имени еще троих: знаменитого с некоторых пор, новотитулованного Германа, не менее известного банкира Бобрыкина и известную в более узких кругах Давыдову-Конради, невесту Радецкого и редактора журнала «Освобожденная Галатея», феминистской направленности. Организатора спиритического сеанса феминистки не смущали, а даже вызывали некоторое умиление и сочувствие. Сначала всех гостей провожали в небольшой зал, где подавали шампанское и крохотные тарталетки с икрой и маслиной. Приехавший чуть позднее Каперс-Чуховской морщился и от тарталеток отказывался («После вашего обеда, Герман Игнатьевич, икра эта в горло не лезет»). Затем гости переместились в другое помещение. Там заранее расставили кресла, в которых искушенный Бобрыкин узнал восточные мотивы фабрики Мельцера, столь ценимые нынче в Петербурге. На импровизированной сцене стоял по обыкновению рояль и столик в таком же восточном стиле. «Выступать будут», — справедливо подумала Ольга Михайловна и вытащила из сумочки блокнот и карандаш. Действительно, вскоре перед публикой появился граф Леопольд Вольдемарович Берг. На вид графу было лет под пятьдесят. На его лбу виднелись заметные залысины, глаза обрамляла сеточка тонких морщин, но он был поджар и стремителен во всем: походка, быстрый взгляд, жесты выдавали в нем человека решительного и даже отчаянного. Берг поприветствовал гостей и перешел к делу: — Как председатель московского спиритического общества, я взял на себя труд организовать сегодняшнее мероприятие. Перед началом сеанса, на который, простите господа, но приглашены не все — нет возможности на подобные экзерсисы собирать много народу, у нас выступит, господа, сам Лев Николаевич Толстой!!! Сначала в зале наступила тишина, а потом раздался шквал аплодисментов. Ольга Михайловна быстро начала что-то строчить в блокнотик. На сцену в это время вышел сухопарый дедушка с окладистой, длинной бородой. На ногах — простые, крестьянские штаны и лапти, сверху — подпоясанная шнурком рубаха. Заложив большие пальцы за шнурок, Лев Николаевич некоторое время походил взад-вперед, но затем остановился и неожиданно заговорил громким, учительским голосом: — Я не хочу быть христианином, как не советовал и не хотел бы, чтобы были браманисты, буддисты, конфуционисты, таосисты, магометане и другие. Мы все должны найти, каждый в своей вере, то, что общее всем, и, отказавшись от исключительного, своего, держаться того, что обще…[4] Толстой говорил примерно полчаса. Герман Игнатьевич к стыду своему уж начал кемарить, но неожиданно захлопали, заговорили — Лев Николаевич закончил свою речь. После те, кому раздали специальные пригласительные билеты, пошли вглубь особняка, в сопровождении слуг, которые показывали дорогу в небольшую комнату, где и планировалось провести спиритический сеанс. Во главе стола, что не удивило Германа Игнатьевича, оказался граф Берг. Удивило Германа другое — почему их маленькая компания оказалась среди приглашенных. Итак, за столом в итоге сидели: он, Ольга, Бобрыкин, Каперс-Чуховской, писатель Толстой, понятное дело, Берг, еще одна дама и двое мужчин. Граф сразу представил гостей друг другу. Даму звали герцогиня Генриетта де Бельфорд. Она была вдовой бывшего атташе французского посольства, выглядела, как подобает вдове а-ля франсе: черное кружевное платье опасно оголяло плечи, норовя вовсе соскочить вниз, неестественно тонкая талия выдавала корсет; оживление же придавал кремового цвета бант с длинными, до полу лентами, прикрепленный сзади к юбке. Годков Герман бы ей дал не более двадцати пяти, как Ольге Михайловне. Одного из мужчин звали князь Григорий Иванович Гагарин; он прибыл намедни из Италии. Ему было лет шестьдесят, на лице красовались пышные седые усы и длинный, характерный для грузин нос. Второго мужчину Герман Игнатьевич знавал — тот иногда появлялся в ресторане «Вилла Савуар». Граф Ефим Карлович Сиверс, чьи предки были родом из Дании, отличался чрезвычайной бледностью, усов не носил, а довольно длинные волосы собирал в тонкую косу. Насколько Герман Игнатьевич помнил, графу Сиверсу исполнилось сорок лет. Представив присутствовавших, Берг вытащил из сейфа, встроенного в стену и остававшегося до поры до времени незаметным, огромный фолиант в жестком переплете. — Прежде чем мы начнем сеанс, — торжественно проговорил граф, — хочу вам показать книгу несоизмеримой ценности! — Он с трудом поднял фолиант и снова положил на стол, накрыв ладонью. — Здесь истина о происхождении рода человеческого. Изложенные факты во многом совпадают с тем, о чем говорит госпожа Блаватская. Книга написана на каком-то древнем языке, и мы пока не смогли разобраться точно в ее содержании, однако, тот эксперт, которому мы показывали фолиант, утверждает, что вся прежняя картина сотворения мира при помощи этой книги будет разрушена. Более того, в ней рассказывается и о Христе, и о том, кто его на самом деле предал…