— Тот композитор, что стоит за дверью — Руслан Лисняк — завидует Регоде страшно! Хотя он большой талант и даже работает с некоторыми нашими звездульками. Но все равно завидует. Друзей я особо не знаю. Не любят Регоду. Характер у него препротивный — строит из себя крутого композитора. А весь-то спрос на него от не пойми кого. Песенки штампует как блины печет. Некоторые пассажи я уже узнаю. Невозможно столько писать, не повторяясь. А женщины на нем так и виснут. Не пойму, что в нем находят. Правда, виснут в основном не сильно молодые. Одна тут есть — ей лет шестьдесят, а то и больше. Противно смотреть: постоянно к нему жмется. — Можешь вспомнить, кто где был в конце первого отделения? Хоть как-то сориентировать, кто мог убить? — Игорь внимательно посмотрел на дочку, но та помотала головой. — Нет, пап, что ты! Тут тесно. Все ходят постоянно туда-сюда. Выступает ведь один, а остальные за сценой толпятся. Гримерок мало. Вот у Регоды, естественно, была своя. К нему хотели подселить Лисняка, но Регода такой скандал устроил! Короче, второй гримеркой, где мы сейчас сидим, пользовался Лисняк, ведущая Таня и наша заслуженная. Она как раз и висит постоянно на Регоде. Сам Регода соизволил согласиться на присутствие в его гримерке своей благодетельницы. Далее… — Ира задумалась на минуту. — В третьей было пятеро. И я среди них. Четвертую гримерку у них залило недавно, поэтому в нее никого не заселяли. Рядом с ней в конце коридора еще лампочка перегорела. Там и надо было Регоду убивать — темень! Ой, простите, не то сказала! Но ведь правда: его убили в самом освещенном месте. Его гримерка — первая от входа. Все тут толпятся. Если бы он кричал? Короче, тут странное место для убийства. На самом проходе. — Спасибо, Ир. — Игорь хотел отпустить дочь и вызвать следующего, но тут встрял Герман. — Ирочка, ты знаешь кого-нибудь, кто интересуется испанским оружием, историей? Регоду задушили старинным испанским методом: гарротой, сделанной из струны для рояля и барабанных палочек. Просто так подобное соорудить сложно. — Хм, — Ира задумалась, — совсем не в курсе. Мы ведь не близкие друзья. Иногда пересекаемся на совместных концертах. В гримерке либо кости перемываем знакомым — вот тому же Регоде, либо о своей личной жизни рассказываем. Если случилось в ней чего интересного. Вслед за Ирой решили вызвать Ларису Швейко, ту самую спонсоршу убитого. Бывшая бизнесвумен оказалась высокой стройной женщиной с явными следами пластической хирургии на лице. Она обладала выпиравшей из декольте пышной грудью искусственного происхождения, накачанными ботоксом пухлыми губами и длинными наращенными светлыми локонами. Швейко представляла собой яркий пример созданной косметологом молодости и красоты. Оставалось проверить ее на предмет наличия в мозге искусственного интеллекта и можно демонстрировать на выставке достижений народного хозяйства… — Не могу поверить! — всхлипнула Лариса и аккуратно промокнула салфеткой под глазами. — Такой талант! У кого только рука поднялась на корифея российской современной песни! Таких ведь уж почти не осталось на нашей земле! Воспользовавшись образовавшейся паузой, Николаев, не проявив должной эмпатии, спросил: — Лариса… — он сверился с паспортом, — Петровна, расскажите, пожалуйста, где вы были и что видели во время первого отделения. Мы сочувствуем вашему горю, но надо расследовать это дело, никуда не денешься. — Понимаю! — она опять всхлипнула. — И вы меня поймите! Мне пятьдесят восемь… — Да что вы! — всплеснула руками Оленька, доселе сидевшая тихо, записывая протокол допроса. Но тут она решила проявить женскую солидарность и как-то поддержать Ларису Петровну. — Никогда не скажешь! Лариса с благодарностью посмотрела на судмедэксперта. — Спасибо! Но факт остается фактом! Шесть лет назад я решила начать петь. Бизнес приносил стабильный доход, а хотелось исполнения детских желаний. Всегда представляла себя на сцене! И вот пошла я учиться вокалу. В студии познакомилась со Славой… Владиславом Регодой. Он помогал нам, начинающим, обрести себя. Конечно, мы платили ему за песни! А как еще! — никто с Ларисой не спорил, но она пыталась кому-то незримому что-то доказывать. — За труд любого человека надо платить! Вскоре, мы полюбили друг друга. Это была страсть! Неземная любовь! И вот… такой финал! — Швейко высморкалась, скомкала салфетку и бросила в сторону трюмо. — Вы не возражаете? — она протянула руку к бутылке с коньком и плеснула его в чью-то водочную рюмку. — Так, вернемся к тому, что тут происходило, Лариса Петровна, — откашлялся Игорь. Лариса Петровна выпила коньяк и вздохнула. — Особо нечего мне вам рассказать. Мой номер завершал первое отделение. Я пела… — она шмыгнула носом, — Славочкины песни. Три. Такие, знаете, хиты! — Лариса быстро налила себе еще коньяку и тут же выпила. Затем, совершенно неожиданно, затянула: — «Ты ж любовь моя-я-я неземная-я-я! Я с тобой совсем другая-я-я! Не такая-я-я! Волшебная, космическая женщина-а-а! Неземная-я-я!» Эта вот самая знаменитая наша с ним… До начала моего выступления Славочка был жив и здоров. А потом, когда я ушла за кулисы, меня позвали вот в эту гримерку. Тут мы все должны были немного выпить за успех первого отделения. Но кто-то прибежал… вроде, Тима Звездный… да, не девочки, и кричит: «Регоду убили!» — Три песни, — повторил Николаев, — сколько это примерно по времени? Во сколько вы примерно вышли из гримерки? Лариса нахмурилась и закатила глаза к потолку. — Ох, точно время уже не скажу — концерт задержался на несколько минут, и все сдвинулось. Но песни длятся минут десять. Плюс аплодисменты и поклоны. Минут около пятнадцати, не больше. Когда Лариса Швейко вышла, Герман произнес задумчиво: — Получается, чисто теоретически, она могла успеть его убить. — Вопрос, зачем, — помотал головой Николаев. — Ладно, продолжим. Следующую вызовем Татьяну, ведущую. Она постоянно ходит туда-сюда. Может, чего углядела. Татьяна выглядела куда более несчастной чем любовница-спонсор. Она не плакала и носом не хлюпала, но в ее взгляде застыло отчаяние и страх. Рыжеволосая тридцатилетняя женщина в элегантном брючном костюме выгодно отличалась от остальных участниц концерта. Но сказать толком ничего не могла. — Я мотаюсь со сцены и на сцену. За кулисами стою возле сцены и смотрю, чтобы артисты вовремя были готовы к выходу, — она вздохнула. — У нас всякое бывает. Сегодня в последний момент два человека отменились. Взяли и не приехали. Типа, заболели. Знаю я это «заболели». Регода должен был выходить в конце второго отделения. Сначала Лисняк с импровизациями своими, потом Регода в финале. Поэтому он или сидел у себя в гримерке пил, или, я видела мельком, ходил в эту гримерку, где основные бутылки с закуской складировали. Тут чуть побольше помещение. Я спиной стою к гримеркам. Ту, что справа от меня, я еще как-то вижу боковым зрением, а гримерка Регоды вообще за моей спиной. И не слышала, конечно, ничего — тут такой шум! Минусовка, певцы в микрофоны орут, зрители между песнями хлопают, но я в этот момент иду на сцену, готовая следующего объявлять. Про врагов, друзей и любовниц Татьяна сказала тоже, что и дочка Николаева. Уходя, она неожиданно попросила: — Коньяку бутылку дайте, пожалуйста. Там на нервах все. А ни у кого ничего, ни капли. У Регоды может чего и осталось, так его гримерку вы опечатали. Детективы переглянулись. — Мы подумаем, — пробормотал Герман, а когда Татьяна вышла, добавил: — Они же там напьются. Нельзя им сейчас коньяк давать. Потом, после допроса. — Ты прав, — кивнул Игорь. — Не можем же мы выдать коньяк только тем, кого уже допросили. Оленька, скажи им там: когда всех допросим, тогда могут сюда войти, пить и закусывать на здоровье. Сколько их там осталось, певунов этих? Оля сверилась со списком. — Осталось шесть человек: композитор Лисняк, Тима Звездный — в миру Тимофей Дурынчев и еще четыре певицы. Перечислить? — Не, давай начнем с мужчин. Потом дам вызовем. Да, и мы просили список, кто за кем выступал. Оля выглянула за дверь. — Татьяна, извините, вы нам список выступавших составили? Спасибо! — и нырнула обратно в гримерку. — Вот, сделали. Поначиркано! Татьяна говорит, меняли все из-за опоздавших и не приехавших. Типа, так постоянно бывает — нормально дело. Игорь и Герман уткнулись в бумажку. — Действительно, черт ногу сломит, — буркнул Николаев. — Оль, пиши. Мы тебе диктовать будем. Итак, м-м-м, первой пела некая Авила — это Елена Пахомова, затем Ольга Серова-Неземная, Тамара Бродская, Иринка моя, Тима Звездный, Элла Витальская и Лариса Швейко. Во втором отделении планировались все те же лица, плюс Лисняк и Регода. Тут последовательность нам уже не важна. — Получается, — встрял Герман, — убить мог, кто угодно. Они все тут бродили. — Бродская и Тимофей опоздали. Бродская должна была петь первой. Из-за опоздания вместо нее поставили Пахомову. Они тут репетировали перед началом. Просили быть всех, но эти двое совсем припозднились. Тимофея хотели поставить ровно посредине, между женским коллективом, но он «запыхался» и просил их с Иркой поменять местами. То есть, ты прав — на первый взгляд возможность убить была у всех. Татьяне только сложновато пришлось бы. Все-таки, она вела концерт и постоянно стояла у народа на виду. Напротив Татьяниной фамилии Оля написала: «Есть алиби». Тут в гримерку позвали Руслана Лисняка. Завистливым композитором оказался невысокий мужичонка пятидесяти лет с бородкой колышком и совершенно лысой головой. Он плюхнулся на стул, налил себе коньяку в ту же водочную рюмку, что до того использовала Татьяна, и опрокинул ее в рот. — Какая беда! — припечатал он громогласно. — У кого ж рука поднялась! — Вот и выясняем, — ласково ответил Николаев. — Расскажите, что вы делали и где были во второй половине первого отделения. Лисняк вздохнул и нахмурился. — Вы, так понимаю, меня подозреваете? Накаркали уже. Мол, Лисняк завидовал Регоде. Ха-ха-ха! — он театрально расхохотался. — Чему завидовать? А нечему! Ему даже заслуженного артиста никак не пробьют, несмотря на все потуги. А я — заслуженный, какой-никакой! И одну мою песню даже поет Любовь Успенская! Помните: «Увези меня на тройке с Бродвея обратно к березам…» — начал голосить Лисняк, но был перебит. — Мы пока никого не подозреваем, — встрял Герман. — Но следует всех опросить. Кто где был на момент убийства. Лисняк снова приложился к коньяку. — Эх! Что вам сказать? Приехал я на репетицию. Часам к пяти. Мои же песни собирались исполнять. Следовало дать подсказки, какие-то приемы показать, модуляции голосовые… А как начался концерт мы здесь, вот в этой самой гримерной, с Ольгой Владленовной Серовой-Неземной выпивали игристого и закусывали. Она пела второй, поэтому быстро освободилась. — Никуда отсюда не выходили все первое отделение до антракта? — Нет, а чего нам выходить? В антракте сюда звали народ. Здесь все бутылки и закуски. До начала второго отделения можно было сидеть спокойно. Потом уже трезветь потихоньку. Мы Танюшку попросили Серову-Неземную поставить ближе к моему выступлению, чтоб уж точно прояснилось сознание. — К вам сюда кто-нибудь заходил? — не отставал Николаев. — Танюшка заглянула. Это и ее гримерка тоже. Забрала забытое у зеркала кольцо и помчалась обратно к сцене. Тима заглянул. Он опоздал и не знал, что его поселили к девчонкам, далее по коридору. Регода в самом начале заходил — бутылки брал. — Слышали чего-нибудь? — Нет. Поют громко. И окно открыто — с улицы тоже шум идет. Следующим давать показания зашел Тима Звездный. Несмотря на паспортные тридцать пять, выглядел он лет на десять моложе. Правда, при ближайшем рассмотрении становилась заметна тонкая сеточка морщинок у глаз, а в остальном модно худющий парень в обтягивающих штанах выглядел вполне себе молодо. — Итак, вы опоздали. Во сколько вы прибыли в концертный зал и почему опоздали? — начал задавать вопросы Игорь. — Ой, у меня было прослушивание. Нельзя такой шанс упускать. Я вам могу сказать где. Это легко проверить. Бежал сюда, сломя голову! Примчался примерно в половине восьмого. Просил меня поменять с Ирой, чтобы немного прийти в себя. Сюда сначала зашел. Тут Лисняк с нашей Неземной пил. Приглашали присоединиться. Но я не стал. И так запыхавшийся. Думал, потом выпью, после выступления. Пошел к себе в гримерку. Там постоянно кто-то из девчонок крутился. Могут подтвердить. После моего выступления мы с Лисняком и Неземной все-таки дернули по маленькой. Потом выхожу я в антракт. Лисняк говорит, зови народ, а то не успеем обмыть первое отделение. В коридоре, как обычно, несколько человек топчется. А тут вы обнаруживаете Регоду. Я вернулся и сказал: «Ребята, Регоду убили». *** Уши закладывало от какофонии: оркестр разминался. Он выглянул в зал. Дамы и господа начинали занимать свои места, медленно проплывая между рядами. В оркестровой яме тот еще сброд сидел. «Кому доверили великое произведение играть! — подумал он. — А мне еще петь под них!» Из ямы ему махнул дирижер: мол, иди сюда. Странный это был человек или не человек вовсе — слишком бледный, глаза горят зловещим красноватым огнем, тощий и высокий. Фрак на нем болтался как на вешалке. — «Что наша жизнь? Игра! Добро и зло — одни мечты!» — запел неожиданно дирижер. Из ямы послышалось дружное: «Что верно? Смерть одна! Как берег моря суеты, нам всем прибежище она. Кто ж ей милей из нас, друзья? Сегодня ты, а завтра я!» Ох, не верилось в доброе предзнаменование после таких слов. Он подошел ближе. В яме сидели облаченные во фраки и черные платья в пол скелеты. Несколько скрипачек бодро махали смычком в воздухе, едва касаясь струн. На арфе с упоением играла скелетица в фиолетовом парике, который от ее усердия постоянно сползал набок. Она прерывалась, чтобы его поправить, а потом вновь принималась за арфу. С духовыми пытались справиться скелеты в цилиндрах. Их черные плащи вздымались над позвоночниками, но дуть было категорически нечем. Сбоку скромно пристроились двое: тот, что изредка тюкал тарелками и тот, что периодически тюкал по треугольнику. Тарелки легко узнавались. Из человеческого мира он помнил знаменитый сервиз «Мадонна». Именно из него и были изъяты тарелки. Скелет брал их за края и слегка ударял друг о друга. Осколки падали на пол. Он брал следующую пару и, по взмаху дирижерской палочки, повторял трюк. Возле арфистки печально завывала скелетица-флейтистка. — «Прежде лучше жили, и такие дни каждый год бывали раннею весной. Да, каждый год бывали! А теперь им в редкость солнышко с утра, хуже стало, право, хуже стало, право, умирать пора!» — снова грустно грянул оркестр. По сцене побежала старуха в черном капоре с супницей из того же сервиза «Мадонна». — «Уж полночь близится…» — запела она скрипучим голосом. — Я суп сварила знатный! В зале начали аплодировать. Он отошел от края оркестровой ямы, пытаясь ретироваться за кулисы. Из суфлерской будки послышалось: «Узнает в графине мать!» Он оглянулся. Графина нигде не наблюдалось. Старуха угрожающе приближалась к нему с супницей в руках. — «Я истомилась! Я исстрадалась! Тоска грызет меня и гложет… А если мне в ответ часы пробьют, что он убийца, соблазнитель? Ах, страшно, страшно мне!..» — опять заверещала она. Зрители начали недовольно переглядываться. — Узнает в графине мать же! — высунулся суфлер. — Не учите ничего!