— Как же я его узнаю без головы? — Ну, по одежде, по фигуре… — Нет… Понятия не имею… Наверное, кто-то с работы… — А женщина? — Н-нет, не знаю… Откуда у вас это фото? У меня такого нет. — Эта фотография из квартиры вашего племянника. А сделана она в Нью-Йорке в девяносто восьмом году. — В девяносто восьмом? — переспросила Наталья Дмитриевна. — Значит, на второй год их командировки. Я же говорила — это с работы. Гулин кивнул и, в последний раз втянув в себя запах ватрушек, встал из-за стола. 21 Визит Лобова в МИД не внес почти никакой ясности в бестолковщину, связанную с семейством Мухиных. Факт самоубийства отца-бухгалтера подтвердился, но никаких хоть сколько-нибудь вразумительных объяснений этому факту найти не удалось. — За несколько дней до самоубийства, — докладывал Лобов, — Мухин-отец приезжал в Москву из Нью-Йорка. — И этот из Нью-Йорка?! — вскинулся полковник. — Они со Шрамковым работали в одном представительстве, и, в скобках замечу, в Москву он приезжал через пару недель после убийства Шрамкова. — Интересно… Ну-ну, продолжай. — Будучи в Москве, он продал принадлежавшую ему и его семье большую трехкомнатную квартиру в доме на Брянской и в нем же купил однокомнатную, где остался проживать его сын, убитый в Новозыбкове. Затем вернулся в Нью-Йорк и на следующий день покончил с собой. — Растрата или неприятности по службе имели место? — Олег Иванович, мне удалось поговорить с Щеголевым, нашим бывшим постпредом в ООН, который недавно вернулся из Нью-Йорка. Так вот он утверждает, что Мухин был человеком кристальной честности и ни о каких растратах речи быть не могло. Впрочем, это подтверждается и данными аудиторской проверки, проведенной в представительстве перед вступлением в должность нового главного бухгалтера. — Ясное дело, подтверждается… Квартиру, по-твоему, он зачем продавал? Именно для того, чтобы покрыть недостачу. — Тогда почему он покончил с собой? Полковник встал, резко отодвинув стул. — Ты меня спрашиваешь?! Чем вы там в МИДе занимались? И что говорит его сестра? Гулин у нее был? — Был. Сестра Мухина утверждает, что он покончил с собой, будучи не в силах перенести мысль о болезни жены, а квартиру продал якобы для того, чтобы оплатить лечение. — А что было с его женой? — У нее был рак. Сестра Мухина утверждает, что в Нью-Йорке ей стало хуже и ему пришлось пойти на крайние меры. А врач, который в то время работал в представительстве, утверждает, что ее состояние стабилизировалось. — Ничего себе, «стабилизировалось», если через месяц она умерла! — Вы не дали мне договорить. Он сказал, что столь резкое ухудшение связано с пережитым шоком, вызванным самоубийством мужа. — Много они знают, эти врачи, — проворчал полковник. — Что еще? — Еще? Думаю, что Мухин-младший тоже весьма поспособствовал ухудшению ее положения. Соседи в один голос утверждают, что это он сплавил мать в больницу, потому что она мешала ему предаваться увеселениям, а врачи в больнице, где она умерла, говорят, что он ни разу ее не навестил. — Хорош сынок, — буркнул полковник и добавил: — Погоди, Юра, что-то тут не вяжется… Может, он продал квартиру, чтобы добыть денег на лечение? — А повесился почему? — Ну, узнал об ухудшении и… того. — Ну да! Узнав, что у нее рак, не повесился, а повез в Нью-Йорк, а узнав об ухудшении… Вот если бы вы любили свою жену, а она бы заболела? Вы бы покончили с собой из-за этого? Я — нет. Впрочем, не знаю — может, наш бухгалтер был такой впечатлительный? — Ладно, хватит! — резко произнес полковник. — Делами Мухина-старшего будем заниматься в свободное от основного расследования время. Что там с формочкой? Где у нас Гулин? — Сегодня он как раз встречается с потерпевшей. 22 Джумка истошно лаяла на голубей, которые, утробно воркуя, топтались на карнизе и мешали Эмме Михайловне допивать утренний кофе. «Кыш! Кыш! Пошли вон! — Эмма Михайловна вскакивала, взмахивала кухонным полотенцем и с хищным любопытством оглядывала двор. — Что за дом! Покоя нет ни минуты!» Эмма Михайловна еще вчера подумывала о том, чтобы позвонить замминистру Ломакину, но никак не могла придумать, о чем его попросить. Напомнить об обещанной квартире на Кутузовском? Что-то, однако, подсказывало ей, что теперь, когда Лёнчика нет, эта квартира ей не светит. А что еще? Денег у него не попросишь, он не Гришаков. Впрочем, была одна вещь, о которой Эмма Михайловна подумывала, но не знала, как подступиться. В МИДе были курсы, где дипломатов обучали иностранным языкам. Про эти курсы Лёнчик рассказывал ей еще давно, вскоре после женитьбы. «И чего ты туда ходишь? — спрашивала Эмма, тогда еще очень молодая. — Ты же языки знаешь лучше любой училки!» Языки — английский и французский — Лёнчик знал действительно хорошо, но на курсы все же ходил, потому что понимал: язык нуждается в постоянном совершенствовании. «Выучить язык — что море выпить», — часто цитировал Лёнчик французскую поговорку. Кроме того, урок в рабочее время давал возможность хоть немного расслабиться и переключиться, а если к тому же попадался симпатичный преподаватель, то и поболтать с приятным собеседником на хорошем французском или английском. «На таких уроках, — объяснял он Эмме, — упражнения из учебника не делают, а разбираются в трудностях перевода и вообще занимаются всякими тонкими штучками — аллюзиями, библеизмами, реалиями страны языка, без чего никогда не обходится речь политического деятеля на Западе…» — «И они все это знают? Лучше тебя?!» — удивлялась хорошенькая Эмма, не вполне, впрочем, понимавшая объяснения своего супруга. «А я, ты думаешь, откуда всего этого набрался? В том числе и от них». — «А мне нельзя там поучиться?» — кокетливо спрашивала Эмма, чей французский хромал еще с института, а ей так нравились парижане, перед которыми хотелось блеснуть каким-нибудь словечком, но Лёнчик сказал: «Увы, дорогая. Эти курсы — только для сотрудников. Хочешь, я сам буду с тобой заниматься?» — «Хочу!» — обрадовалась Эмма и захлопала в ладоши. В тот же день она достала с антресолей старый учебник, но из занятий так ничего и не вышло — то Лёнчику было некогда, то Эмме надо было бежать в парикмахерскую, то никак не получалось с местоимениями, которых во французском языке оказалось так много, что совершенно невозможно было запомнить, когда какое употреблять. Но Эмма не отчаивалась. «Самое лучшее — учить язык в стране. Вот вернемся в Париж, и больше я уже не буду бояться». Действительно, за пять лет второй Лёнчиковой командировки Эмма научилась ловко здороваться, прощаться, говорить «Комант аллеву?» (как поживаете?) и «Се комбьен?» (почем?), не стесняться, когда к ней обращался кто-то из аборигенов, особенно мужского пола, и принимать за чистую монету комплименты французов, — «Мадам прелестно грассирует!» — которые хихикали у нее за спиной. И считала, что овладела галльским наречием в совершенстве. Недавно она услышала, что курсы, которые при прежней власти были закрыты для посторонних, распахнули свои двери для всех желающих и что преподаватели получают там бешеные деньги, вечерами обучая студентов и домохозяек. Эмма Михайловна подсчитала, сколько долларов ей нужно в месяц, чтобы обеспечить себе достойное существование, и решила, что если она поработает два раза в неделю по два часа, то ничего с ней не случится. Кроме того, у нее будет пропуск в МИД, что даст ей возможность заходить время от времени к Лёнчиковым сослуживцам поболтать. А заодно, может быть, и присмотреть себе мужа, потому что муж из МИДа — это и привычно, и практично. И Эмма Михайловна решилась. Ломакин был очень мил, но долго беседовать не смог. «Занят, наверное», — подумала Эмма и перешла к делу. «Эмма Михайловна, дорогая, — ответил Ломакин, выслушав ее, — перезвоните мне через пару дней — постараюсь вам помочь». В тот же день в кабинете директора курсов раздался звонок. — Кларисса Григорьевна, это Ломакин. Надеюсь, вы в добром здравии? Хочу просить вас об одолжении. Нельзя ли устроить на вечерние курсы Эмму Михайловну Сапрыкину, вдову Леонида? — В каком качестве? — вздрогнув, спросила директриса. — Преподавателя, конечно. У нее французский язык. Директриса собралась с духом: — Юрий Константинович… м-м… на курсах существуют определенные правила приема преподавателей… другими словами, экзамен, и, должна сказать, довольно суровый… — И он состоит?.. — нетерпеливо перебил Ломакин. — Из письменного перевода газетной статьи… трудной… я бы даже сказала, очень трудной… м-м… с языка. И разумеется, на язык… И не менее сложного устного экзамена. На устном… Ломакин не дослушал. — Вы абсолютно правы, что подвергаете соискателей таким суровым испытаниям, но в данном случае, полагаю, можно сделать исключение. И повесил трубку. Директриса пробормотала про себя что-то неразборчивое, немного подумала, пододвинула к себе телефон, набрала номер, услышала частые гудки, набрала еще раз, потом еще и, наконец, вызвала секретаршу: — Марина, посмотрите, пожалуйста, кто у нас сейчас на французской кафедре? Никак не могу дозвониться — все время занято. — Сейчас, Кларисса Григорьевна. Но вообще-то я только что проходила мимо и там была Данилова — по моему, одна. Времени-то уже… — Данилова? — директриса задумалась. — Попросите ее зайти на минутку ко мне. Или нет… Я, пожалуй, сама зайду. Елизавета Константиновна Данилова-Вильдо с ножницами в руках просматривала французские газеты, выбирая статьи для письменных экзаменов. Рядом с ней на бумажной салфетке лежал надкусанный бутерброд с сыром. На соседнем столе снятая с аппарата и забытая телефонная трубка издавала жалобные гудки. — Добрый день, Елизавета Константиновна! — громко произнесла директриса, знавшая, что Данилова туговата на ухо. — Добрый день, Кларисса Григорьевна, — ответила та, прикрывая бутерброд салфеткой. — Вы разговариваете? — директриса кивнула на забытую на столе трубку. Данилова привстала и водрузила трубку на место. — Стала такая рассеянная… Слушаю вас. Директриса села.