— Видите ли, нам предстоит принять на работу… собственно, на вашу кафедру… одну даму, чья квалификация вызывает у меня некоторые сомнения… — Зачем же принимать? — Боюсь, в данном случае нам придется это сделать… — Чья-то жена? — догадалась Елизавета Константиновна. — Вдова. — ?! — Леонида Сергеевича Сапрыкина. Вы, конечно, слышали… — Ах да! — Данилова сокрушенно покачала головой. — Леонид Сергеевич много лет у меня учился. На редкость способный слушатель. — Вот видите. — Будем надеяться, она сможет преподавать хотя бы на начальном этапе? Опыт работы у нее есть? — Никакого. Она думает, что, прожив несколько лет во Франции, она все умеет… Елизавета Константиновна, у меня к вам просьба. Не могли бы вы ввести ее в курс дела, а заодно попытаться представить себе ее потенциальные возможности и, может быть, проконсультировать ее, если необходимо… — Директриса выразительно посмотрела на нее поверх очков и с нажимом добавила: — А я думаю, что это, конечно, необходимо… и в методическом и в языковом плане… Словом, вы понимаете. Правда, работать она будет на платных курсах, так что задача несколько упрощается, но все равно, хотелось бы, чтобы репутация курсов не пострадала… — Разумеется, я понимаю… — Буду на вас рассчитывать. Как ваше самочувствие? Данилова улыбнулась. — Благодарю, жива. В моем возрасте это уже немало. 23 Директриса вышла, и Елизавета Константиновна вернулась к своим газетам. Ей предстояло подготовиться к уроку с группой, называемой на курсах «пов. сов», что означало «повышенное совершенствование». Такие группы посещали люди, которым приходилось вести на языке сложнейшие переговоры, переводить синхронно или последовательно речи президентов, премьеров и министров, выступать самим в международных организациях и т. д., то есть люди, съевшие в языке не одну собаку. Чтобы учить их, надо было не просто знать язык, что в представлении многих означает лишь умение бойко болтать, но знать теорию языка, его логику, философию и непременно менталитет его носителей (то есть в данном случае французов), не говоря уже о знании истории, культуры и реалий страны. Елизавета Константиновна пришла на курсы в начале пятидесятых, имея за плечами опыт переводческой работы в «Интуристе», и начала свою преподавательскую карьеру с третьекурсников. Однако вскоре ей стали доверять четвертый курс, затем курс «сов», а через несколько лет она стала старшей «пов. сов» и проводила семинары для молодых преподавателей. В отличие от армии, например, где умом и старанием можно добиться генеральского звания и стать большим начальником, на ниве преподавания иностранных языков такой карьеры не сделать. Каких бы высот профессионализма ты ни достиг, максимум, что тебе светит, — это должность заведующего кафедрой. Впрочем, чтобы сесть в кресло заведующего в доперестроечном МИДе, одних знаний и опыта было недостаточно — требовалась партийность и прочие доказательства лояльности по отношению к системе. А Елизавета Константиновна, хоть и не была борцом за свободу, к советской власти относилась вполне критически, в партию вступать не собиралась, за должностями не гналась и вообще в игры с режимом предпочитала не играть. Долг свой она видела в том, чтобы добросовестно выполнять работу, и вполне довольствовалась уважением учеников и коллег. Но годы шли, Елизавета Константиновна старела. Семьи не было — ни детей ни внуков. Была младшая сестра, но она умерла. Стали болеть ноги, беспокоить сердце. Ходить на работу становилось все трудней, и Елизавета Константиновна перешла сперва на половину, а потом и на четверть ставки, что давало возможность ездить на работу раз в неделю. Чтобы как-то жить, она начала давать уроки детям. Конечно, она бы предпочла заниматься с людьми, которые неплохо владеют языком, но таких в ее поле зрения не оказалось. Зато неподалеку от дома, где она жила, была французская спецшкола, и родители, не удовлетворенные качеством преподавания, были счастливы пристроить своих чад к такому корифею, как она. С детьми Елизавета Константиновна занималась так же виртуозно, как и со взрослыми. Она не пользовалась магнитофонами, диктофонами, компьютерами — всего этого у нее просто не было, — но чадо на ее уроке сидело открыв рот, увлеченное тонкой игрой, в форму которой облекалось занятие, и через несколько месяцев начинало болтать по-французски, как маленький парижанин или парижанка. Дети ее обожали. За свои уроки Елизавета Константиновна брала копейки. Коллеги ей говорили: «Что вы, таких цен давно нет! Преподаватель такого уровня получает за урок минимум тридцать долларов!» Она морщилась и отвечала: «Как можно брать с детей такие деньги!» — любая сумма, выраженная в долларах, казалась ей огромной. «Какая вы чудачка! Это же не дети вам платят!» Она действительно стала чудачкой. Зимой Елизавета Константиновна ходила, опираясь на лыжную палку, так как боялась поскользнуться, и на нее глазели прохожие и косились коллеги. Весной приставала к теткам, торгующим у метро подснежниками, стараясь убедить их, что охрана природы — дело каждого, и тетки смеялись ей в лицо. Когда сходил снег, вооружившись той же палкой и парой полиэтиленовых пакетов, она отправлялась в находящийся неподалеку от дома сквер, где собирала скопившийся за зиму мусор — сигаретные коробки, пластиковые бутылки, обрывки газет — и относила в большие зеленые контейнеры. То, что ее иногда принимали за бомжиху, нисколько ее не смущало. Летом Елизавета Константиновна перебиралась на дачу, как она с гордостью именовала ветхий финский домик в Лужках, построенный еще в конце пятидесятых мужем ее покойной сестры, тоже умершим. Одноэтажная дачка из трех маленьких комнат и служившей кухней веранды давно нуждалась в ремонте, на который у нее не было ни денег, ни сил. В таком же запустении находился участок, единственным украшением которого были несколько кустов ярко-красных георгинов под окнами, грядка с кабачками и раскидистая яблоня. В конце сезона Елизавета Константиновна складывала свой скромный урожай в старую сумку на колесиках, привозила в Москву и раздавала соседям. Несколько лет назад ей на семидесятипятилетие подарили фотоаппарат — обычную «мыльницу», и Елизавета Константиновна, неожиданно для себя, увлеклась фотографией. Она снимала цветы, небо перед грозой и старый заросший кувшинками пруд с живописными мостками, а в конце сентября специально приезжала на дачу, чтобы сфотографировать пожелтевшую листву на фоне голубого неба. Из тридцати шести кадров более или менее удавался один, от силы два — их-то Елизавета Константиновна и отдавала увеличить и, вставив в дешевые рамки, вешала на стены своей квартиры рядом с привезенными много лет назад видами Парижа и Женевы, где ей в семидесятые годы приходилось бывать в командировках. Тогда же она срезала последние цветы, заколачивала окна и, уходя, вешала на калитку объявление: «Не продается». На ее участок давно точили зубы риэлторы и потенциальные домовладельцы, так как ее продуваемый всеми ветрами домик оставался последним представителем советской дачной эпохи среди теснивших его со всех сторон трехэтажных кирпичных монстров — поселок в пятидесяти километрах к югу от Москвы с чистым прудом и грибным лесом давно облюбовали новые русские. Вернувшись в город, Елизавета Константиновна волей-неволей проводила много времени дома. От чтения она быстро уставала, французские кроссворды щелкала как семечки, сидеть на лавочках со старухами ей было неинтересно, а поговорить не с кем, и неожиданно для себя она пристрастилась к телевизору. И когда ей открылся мир, царящий по ту сторону голубого экрана, ее странности проявились в полную силу. Она стала звонить на студии, разыскивать авторов репортажей, редакторов новостных программ, ведущих ток-шоу и переводчиков иностранных фильмов и своим хорошо поставленным, четким преподавательским голосом — что делало ее действительно похожей на императрицу — пыталась вразумлять их: — Где вы слышали, чтобы по-русски говорили: «Ты в порядке?» — возмущалась она. — Английское «You are О.К?» означает: «Как ты?» или «Ты ничего, живой?» — в зависимости от контекста. В лучшем случае ее вежливо выслушивали, но бывало, что и посылали подальше. И как говорили «ты в порядке», так и продолжают говорить до сих пор. Доставалось от нее и политикам, и депутатам, и кандидатам в депутаты: — Что такое «волеизлияние»? Сказали бы еще «воленедержание» или «волеизвержение»! Черт знает, что такое! Но больше всего ее возмущала реклама. — По-русски не говорят «мои волосы блестящие, мой взгляд — интенсивный или испепеляющий». Говорят «у меня блестящие волосы», «у него испепеляющий взгляд». Л’Ореаль — такая богатая компания, неужели она не может позволить себе нанять хороших переводчиков? Ведь это курам на смех! — Нельзя сказать про майонез или подсолнечное масло: «Что может быть любимей?» Впрочем, этого нельзя сказать и ни про что другое. Сравнительная степень этого прилагательного не имеет практического употребления. Можно только сказать: «Я больше люблю». — Почему ваш «Тайд» рекламируют безграмотные тетки, которые только и делают, что «всю жизнь кипятят»? Что такое «вещь, постиратая “Тайдом”»? Я вам скажу, что это. Это — национальный позор. Так Елизавета Константиновна Данилова-Вильдо боролась с несовершенствами мира. 24 Поговорив с директрисой, Елизавета Константиновна вышла из МИДа и, тяжело опираясь на палку, направилась к метро. Начинало темнеть. В сумке у нее лежал недоеденный бутерброд и несколько свежих номеров французских газет, в которых ей предстояло найти статью для занятий в ее единственной группе. Свободных мест в вагоне не было, и ей пришлось стоять. Чтобы отвлечься и не думать о боли в ногах, она, вспомнив свой разговор с директрисой, попыталась прикинуть, когда лучше встретиться с мадам Сапрыкиной. Самого Леонида Сергеевича она действительно прекрасно знала. Он начал заниматься у нее, когда пришел в МИД после МГИМО с уже хорошим языковым багажом, и занимался до прошлого года с перерывами на командировки. И только недавно, когда встал вопрос о его новом назначении, попросил тайм-аут. «Елизавета Константиновна, надеюсь, меня с этой должности скоро уволят, и тогда я непременно опять буду ваш, так что вы меня не забывайте и не вычеркивайте», — пошутил он. «Не уволят, — подумала тогда Данилова, — у тебя, голубчик, с головой все в порядке, и ты, надо надеяться, сделаешь на своем посту что-нибудь хорошее». Углубившись в воспоминания, Елизавета Константиновна не заметила, как проехала несколько остановок, и очнулась, когда ее станцию объявили следующей. Она повернулась посмотреть, не освободилось ли место, чтобы присесть хоть на пару минут, как вдруг поймала на себе взгляд человека, сидевшего в стороне от нее. Человек ей был незнаком, но было в его глазах что-то, что заставило ее вздрогнуть и отвернуться. Она даже почувствовала легкое сердцебиение и в шутку сказала себе, что в ее возрасте нельзя столь бурно реагировать на взгляды посторонних мужчин. Но неприятный осадок остался. Чтобы убедиться, что ей, скорее всего, показалось и ничего странного и тем более ужасного в его взгляде не было, да и не могло быть, ей захотелось взглянуть на него еще раз, однако разделявшие их несколько метров вагонного пространства были пусты, и сделать это незаметно было невозможно. «Сейчас будет остановка, и я повернусь», — подумала она. Поезд сбросил скорость и выехал на станцию «Академическая». Воспользовавшись начавшейся в вагоне суетой, Елизавета Константиновна обернулась — на месте, где сидел напугавший ее человек, никого не было. Она попыталась поискать его глазами среди пассажиров, приготовившихся к выходу, но в этот момент открылись двери, и толпа вынесла ее на платформу. Она остановилась, растерянно озираясь, но тот исчез. Выйдя на улицу, Елизавета Константиновна медленно двинулась в сторону дома, совершенно забыв, что собиралась купить у метро кое-какие продукты. Человек из вагона не давал ей покоя. «Что же это такое?.. — спрашивала она себя с тревогой, нащупывая в кармане пальто тюбик с валидолом. — Так нельзя — надо взять себя в руки…» Она остановилась, чтобы достать таблетку, и заметила, что у нее слегка дрожат пальцы. Она снова поймала себя на том, что ей хочется обернуться и посмотреть, не идет ли он следом, но она удержалась. «Совсем сошла с ума! Кому я нужна!» Подойдя к дому, Елизавета Константиновна все-таки обернулась. Фонари еще не зажглись, и ей показалось, что в сгустившихся сумерках мелькнул силуэт человека из вагона. Она быстро вошла в подъезд, стараясь унять сердцебиение, и, только оказавшись в лифте, перевела дух. «Зайти к Лиозновым и посмотреть из кухонного окна?» Она поднялась на шестой этаж и позвонила в дверь. — Что-нибудь случилось? — спросила соседка, появляясь на пороге. — На вас лица нет! — Да ничего… Ерунда… Можно на минутку к вам на кухню? Мне нужно посмотреть из окна. — Пожалуйста… конечно… — растерянно пробормотала соседка. — Что-нибудь случилось? Елизавета Константиновна прижалась лбом к оконному стеклу и заслонилась от света ладонями. — Может быть, погасить свет? — Нет-нет, не беспокойтесь… Скорее всего, мне просто померещилось… — Вас кто-то напугал? — Ерунда… — Елизавета Константиновна махнула рукой и усмехнулась. — Мне показалось, за мной кто-то идет… — Кто? — Какой-то мужчина, который ехал со мной в одном вагоне… Все это глупости… Извините, Тамара Ефимовна, за вторжение… — Да Бог с вами!.. Вы уверены, что с вами все в порядке? — Да-да, благодарю вас. Пойду, не буду вас задерживать… — Может быть, налить вам чашку чая? — Нет. Спасибо. Лучше пойду прилягу, отдохну. Тамара Ефимовна открыла ей дверь и проводила ее беспокойным взглядом. Потом вернулась на кухню, погасила свет и посмотрела в окно. На площадке перед домом мальчик лет десяти играл в мяч с большой лохматой собакой. 25 На курсах Эмму Михайловну ждало сплошное разочарование. Пропуск в МИД она не получила — ее пускали по списку вместе со студентами и только в помещение курсов, доллары обернулись рублями, и довольно тощими, и вдобавок к ней приставили какую-то старую училку, одетую в старомодный шерстяной сарафан, какие носили во времена Эмминой бабушки, и «старая дура» принялась учить ее, Эмму Сапрыкину, французскому языку! «Она еще смеет указывать мне, как говорить по-французски! Она и в Париже-то небось никогда не была, а язык учила в церковно-приходской!»