«И зачем только они нашли друг друга? — думала Женя. — Жили бы себе каждый в своем углу и питались несбыточными надеждами. А так… поженятся, а потом она ему надоест, эта девушка с небом в глазах… Или он ей…» — Мы желаем вам счастья! — провозгласил ведущий, и студия с энтузиазмом зааплодировала. «Счастье… — подумала Женя. — Знать бы еще, что это такое… Большинство моих подруг искренне считает, что это — удачное замужество, а когда я им говорю, что моя личная жизнь сложилась прекрасно — они мне не верят. А я действительно была счастлива, пока Машка была со мной. И ничего мне не было нужно, никакие мужья. Может, со мной что-то не так? Может, я действительно урод? Но ведь я точно знаю, что ради того, чтобы Машка вернулась ко мне, я бы отдала всех мужей на свете, вместе взятых». Под занавес была разыграна еще одна сцена в духе бразильского сериала. Ведущий объявил, что готов фоторобот девушки из скорого поезда, в которую влюбился парнишка с льняными волосами. Ведущая обратилась к телезрителям: — Если кто-то узнал эту девушку по фотографии, позвоните нам, пожалуйста! — Вряд ли кто-то позвонит, — неожиданно заявил ведущий и лукаво подмигнул зрителям. — Ведь в студии наверняка кое-кто уже видит ее… Ну, что же ты, Таня?! Что же ты сидишь? Иди сюда! Ты слышала, зачем он тебя ищет, да? — Ведущий протянул ей руку и подвел к парню. — Ну хорошо… Теперь разбирайтесь сами… 2 Когда Женя с Татусей вышли на улицу, заморосил дождь. — Слишком много клюквы, а так — ничего… — сказала Татуся, искоса взглянув на подругу. — И ведущие симпатичные. Но главное, им все-таки удается кого-то найти. Значит, есть надежда, что… — Брось, Татка. Не надо меня утешать. Если Бог есть на свете, значит, из этого что-нибудь получится. А если нет… Как говорил тот персонаж у Достоевского: «Если Бога нет, какой же я после этого майор?» Так, кажется? — Не помню… При чем тут майор? Вечно ты со своими цитатами! Я только не понимаю, для чего ты сказала про любую сумму? Что ты понимаешь под любой суммой? Я-то была уверена, что ты просто обратишься к людям, которые могли что-то видеть, чтобы они… — Думаешь, они сами не сообразят? — перебила Женя. — Не понимаю… — Если такие люди есть и они меня слышали, они сами позвонят. — Да, конечно, — растерянно проговорила Татуся, — но что ты будешь делать, если у тебя попросят… да хоть пятьдесят тысяч? Где ты их возьмешь? Они подошли к машине. — Если бы пятьдесят… — вздохнула Женя. — Боюсь, как бы не попросили миллион. — Вот именно. Я не понимаю, зачем ты это сделала? Можешь объяснить? — Могу. Женя открыла рот, но ответить не успела — кто-то постучал в стекло ее «шкоды». Она повернулась и увидела мужчину из студии, который искал своего брата. — Хорошо, что я вас догнал… Простите, пожалуйста, вы — Женя, сестра Виктора Шрамкова? — спросил он, и Женя с удивлением почувствовала, что в ее душе что-то отзывается на звук его голоса. — Да, я Женя, — ответила она. — А я Митя Антонов. Вы меня не помните? — Нет… — Мы с вами встречались на мидовских елках и вместе кричали: «Ну-ка, елочка, зажгись!» Правда, это было давно. — А-а… Должна вас разочаровать — эти воспоминания не вызывают у меня ни малейшего умиления. Я терпеть не могла эти елки… — Ну… я их тоже не особо любил, — улыбнулся Митя. — Но хорошо помню, как вы меня угощали шоколадом. А еще наши братья когда-то вместе учились в институте… Через час, оставшись одни, они гуляли под моросящим дождем по Тверскому бульвару, и Женя рассказывала о своей беде. — На вашем месте я бы все-таки выяснил отношения с отцом, — сказал Митя, — мне кажется… — Мой отец — типичный советский ортодокс, упертый и непробиваемый. Выяснять с ним отношения совершенно бесполезно. Митя немного помолчал: — Значит, мне повезло больше. Мой отец тоже был дипломатом, но у него в кабинете висел портрет Солженицына. Они с мамой называли его Исаичем. — Ну вот, — вздохнула Женя, — у нас был Ильич, у вас — Исаич… Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. — В МИДе работали разные люди, как и везде, — добавил Митя. — Я с детства помню отцовских коллег, которые бывали у нас в гостях. Они всегда казались мне холодными и безнадежно скучными. Говорили они только о политике, при этом иногда почему-то понижая голос и даже чуть-чуть оглядываясь через плечо, будто в нашей квартире кто-то мог их подслушать. Сперва мне казалось, что хотя бы в эти редкие моменты они говорят о чем-то интересном, но, увы, их секреты были такими же скучными и серыми, как все остальное. Из-за них, когда я была маленькая, мир представлялся мне скопищем врагов, скалящих свои хищные морды на СССР. Впрочем, это были люди старшего поколения… Моему отцу — восемьдесят четыре года. Они помолчали. Женя посмотрела на небо и закрыла зонт. — Дождь, кажется, перестал… Из всех, кто к нам приходил, мне нравился только один человек, хотя он бывал у нас очень редко. Позже я узнала, что он преподавал историю дипломатии в Высшей дипшколе, которую отец окончил в конце сороковых. Его звали Евгений Арнольдович Герн. Это был колоритнейший старик с длинными седыми волосами, что называется, из бывших… чудом сохранившийся обломок русской культуры. — Мне кажется, я о нем что-то слышал… — Он всегда так заразительно смеялся и сам рассказывал что-нибудь ужасно смешное… кого-нибудь пародировал… травил анекдоты. Я их не понимала, но мне нравилось смотреть, как у других вытягиваются лица. Один раз — не помню уже, по какому поводу — кто-то из отцовских гостей упрекнул его: «Вы же марксист!» На что Евгений Арнольдович, гордо вскинув свою львиную голову и обведя присутствующих лукавым взглядом, подмигнул и негромко, но четко и многозначительно возразил: «Я не марксист!» А потом, насладившись произведенным эффектом, — мол, как же так, товарищи?! Известный ученый, доктор наук, профессор, взращивающий дипломатические кадры, осмеливается утверждать, что не разделяет господствующее и единственно верное в мире учение?! — так вот, он выдерживал паузу и гордо заявлял: «Я — энгельсианец». Митя засмеялся. — При этом он так красиво растягивал гласные, почти пел это слово, что в моих детских ушах оно звучало как музыка. Я, конечно, не понимала, что оно означает, но в отличие от агрессивного и сухого, как выстрел, «марксист», оно мне нравилось. В этом слове было что-то загадочное и притягательное, как в словах «марсианин» или «эпикуреец», что тоже было не очень понятно, но зато звучало ужасно изысканно. Мне казалось, что учение, названное этим красивым, благодаря огромному количеству гласных, словом, несет в себе что-то благородное и даже аристократическое… Когда несколько лет спустя, в школе, я узнала, что это такое, я была ужасно разочарована… — А за что вы не любили елки? — Не знаю… Меня вечно заставляли изображать какого-то дурацкого зайца-побегайца. Я вообще не любила детские мероприятия. Ненавидела читать стихи, стоя на стуле. А когда немного подросла, ненавидела отдавать пионерский салют и даже стоять в строю — я почему-то всегда испытывала при этом чувство ужасной неловкости, и это вовсе не было связано с политикой — я в ней тогда и не разбиралась. Это счастье, что я не родилась мужчиной и мне не пришлось служить в армии, маршировать, отдавать команды или, еще хуже, подчиняться им. Я кажусь вам уродом? Митя опять засмеялся. — Вовсе нет. Мне даже кажется, мы с вами похожи. Я помню, вскоре после окончания института я был в качестве переводчика с «немецкими товарищами» на каком-то концерте в Кремле. Помните эти концерты? Гмыря с песней о Ленине, хореографическая сцена «Белорусские партизаны» и так далее… Они смотрели, а я делал вид, что не сплю. А потом по проходу в зале побежали пионеры с цветами и флажками, поднялись на сцену и что-то сплясали. Я чуть не заплакал… от отвращения. А немецкие товарищи решили, что меня растрогали детки, и похвалили за чувствительность. — Знаете, на кого мы с вами похожи? На Аддамсов из фильма! Помните, с какими лицами они сидят на детском концерте? — Ха-ха!.. Да, похоже… Зато армию я вспоминаю почти с удовольствием из-за массы смешных моментов. У нас был старшина, который гонял нас по плацу, и когда ему что-то не нравилось в моей осанке, он кричал: «Антонов, дайте грудь!» А на сборах наш полковник, большой любитель спиртного, набравшись, часто подзывал меня и, понизив голос, спрашивал: «Слушай, Антонов, вот ты все знаешь… Скажи — правда, что главную библиотеку в Ленинграде называют…» Тут он наклонялся ближе, делал страшные глаза и шепотом продолжал: «…публичной?» Женя улыбнулась и снова раскрыла зонт. — Так вы переводчик? — спросила она. — Что-то вроде. — В МИДе, конечно? — Нет. В консалтинговой фирме, из которой, впрочем, я несколько дней назад уволился… — Почему? — Надоело просиживать штаны. Хочу подрядиться в экспедицию в Африку по линии Всемирного фонда охраны дикой природы. Вот только дождусь, пока объявится брат. — Надо же, — проговорила Женя, — как похоже… — На что? — Я работала в газете, а потом бросила и стала заниматься растениями. — Вот видите, — сказал Митя, и, хотя было не совсем понятно, что именно он имеет в виду, Женя почувствовала, как у нее почему-то дрогнуло сердце. — В какой школе вы учились? — спросила она, чтобы скрыть смущение. — Сперва в английской. Потом меня оттуда вышибли. Мне поручили сделать плакат к седьмому ноября, а я написал: «Любите Родину — мать вашу». Доучивался я уже в вечерней. — А у меня были постоянные контры с историчкой. Один раз она сказала: «Стыдно тебе, Шрамкова! В твои годы Зоя Космодемьянская уже на виселице висела!» — А меня ненавидела учительница литературы. Как-то она поручила мне придумать темы для сочинения, и я написал на доске: «Что общего между Татьяной Лариной и старухой Изергиль?» Какими же идиотами мы были! — Митя засмеялся и задумчиво добавил: — Зато меня любила химичка, Тарлан Гасановна Багирова, — знойная женщина, мечта поэта… Мы с ней после уроков часами просиживали за опытами, а потом я таскал домой реактивы из класса. Некоторые до сих пор валяются у нас на даче… — А что случилось с вашим братом? — спросила Женя. — Я думаю, он бы сделал неплохую карьеру в МИДе, но его понесло в коммерцию, причем довольно крутую, и в результате в один прекрасный день он исчез…