— Говорят, он очень любил жену. — Странная причина… Ведь он покончил с собой до того, как она умерла. Василий Демьянович промолчал. — Может быть, растрата? — Коновалов сказал, что аудиторская проверка показала полный порядок. — Тогда почему он продал квартиру? — Женя, если он ее продал, чтобы покрыть недостачу, и покрыл — он бы не стал накладывать на себя руки. — Да… странно, — задумчиво проговорила Женя, — скажи, папа, Щеголев все еще в Нью-Йорке? — Он недавно вернулся и, насколько мне известно, сразу вышел на пенсию. — Ты с ним знаком? — Зачем он тебе? — Можешь с ним поговорить? — Зачем, Женя? Что ты хочешь у него узнать? — Все, что касается Мухина и его отношений с Виктором. — Ты забиваешь себе голову всякой ерундой, а меня заставляешь собирать сплетни о собственном сыне. — Не о сыне, а о Мухине. И потом, если Щеголев, как ты говоришь, теперь пенсионер, такая беседа только доставит ему удовольствие. — О ком это вы? — встрепенулась Валентина Георгиевна, отрываясь от фотографий. — Женя хочет, чтобы я поговорил с Щеголевым. — С Щеголевым?! Зачем? Витенька его терпеть не мог! Ты помнишь, как он на него жаловался? Не о чем тебе с ним говорить! — Мать, не встревай. Это к делу не относится, — поморщился Василий Демьянович и опять повернулся к Жене: — Знаешь, у Виктора с Щеголовым были действительно довольно напряженные отношения, и мне бы не хотелось… — Да… Я понимаю. Пришло время прощаться. Заметив, что Женя посматривает на часы, Василий Демьянович, покосившись на жену, преувеличенно бодро сказал: — Тебе пора? Мы тебя проводим, и сами будем собираться. — Куда собираться, отец? — испуганно спросила Валентина Георгиевна. — В магазин. И немного пройтись. Хватит дома сидеть. Валентина Георгиевна бросила на Женю отчаянный взгляд. Она-то прекрасно знала, что Василий Демьянович терпеть не может ходить по магазинам, а гулять предпочитает один, и что он просто бодрится, чтобы не показать Жене, как он расстроен. «Разве он попросит, чтобы она вернулась? Сам не попросит и мне не разрешит…» — подумала Валентина Георгиевна и вздохнула. — Пап, я… я побуду у Татуси еще пару дней, а потом… — Хорошо. Ты ничего не хочешь мне сказать? — Нет. Мне кажется, я все ска… — Хорошо, — сухо перебил Василий Демьянович. — Я только хочу напомнить тебе, что наша квартира стоит приличных денег. Нам с матерью вполне хватит однокомнатной… где-нибудь в спальном районе. И тебе с Машей тоже. Кроме того, есть дача… — Да… хорошо… спасибо, папа… но… — Ладно, иди. Пора. Женя хотела предложить им сбегать в магазин, но поняла или, скорее, почувствовала, что отец ни за что не согласится — после всего сказанного и перечувствованного ими обоими им лучше было на некоторое время расстаться, чтобы осознать то новое, что возникло в их отношениях впервые за последние двадцать лет. «Отец, который привык проводить время в одиночестве, часами сидя в своем кабинете, чтобы не слышать мамин телевизор и мамины телефонные разговоры, который привык видеть из окон квартиры свою ненаглядную высотку и гулять по набережной и Мосфильмовской до шведского посольства и обратно, готов переехать в однокомнатную в каком-нибудь Митино?.. Откуда он знает о передаче? Неужели Гулин? Ну конечно, кто же еще? И как это он успел?» Женя в очередной раз ругнула милицию и вдруг вспомнила слова матери о том, что они с отцом похожи. «А ведь она права. Я всегда считала, что мой отец — тиран, и он, наверное, им и был… А я?.. Я готова была наброситься на него за то, что он назвал Ленина дедушкой, а матери не давала спокойно смотреть телевизор, потому что он мне не нравится… Так чем же я лучше?.. Такой же тиран, только с либеральными убеждениями, что еще хуже… По большому счету, может быть, дело тут не в политических убеждениях, а в человечности?..» 7 Вечером, когда они с Татусей пили на кухне чай, Женя рассказала, что произошло. — Женька, я так рада, что вы помирились… — Представляешь, — перебила Женя, — этот твой Гулин настучал родителям, что я была на телевидении и предлагала деньги. — Гулин? — переспросила Татуся и слегка покраснела. — Кто же еще? Успел за полчаса, пока я до них добиралась. Татуся включила чайник, поставила на стол две чашки, села сама и, собравшись с силами, начала: — Знаешь, Женька, даже если это и Гулин… а это вовсе не обязательно, то он поступил абсолютно правильно. И пожалуйста, не смотри на меня так. Представляешь, что было бы с твоей мамой, если бы она увидела тебя по ящику вдруг, без подготовки? — Не увидела бы. Они сейчас не смотрят телевизор. — Откуда ты знаешь? Может быть, как раз смотрят. Они ведь одни, им тяжело… — Ладно, Татка, не мучай меня. Послезавтра я переберусь к ним. Татуся с облегчением вздохнула: — Слава Богу, наконец-то… — и, спохватившись, тут же добавила: — Женька, я надеюсь, ты меня правильно… — Татка, с ума сошла? Что с тобой? Что ты несешь? Ты сегодня вообще какая-то не такая. Краснеешь чего-то… Татуся вскочила, взяла чайник, поставила его на стол и села сама. — Я должна тебе кое в чем признаться… Гулин не виноват. Это я рассказала твоим, что мы были на телевидении. — Ты?! — Не сердись. Мне было так жалко твою маму и отца тоже… Я-то ведь знала, что он тут ни при чем, только не знала, как тебя в этом убедить… — Татка, какое же ты дитя… — Женя встала и обняла ее. — Но краснеешь ты все равно не поэтому, а? — Не говори ерунды, — рассердилась Татуся. — Тебе кофе или чай? — Чай. Покрепче. — Может, ты поешь? — Нет, спасибо. Что вы меня все время кормите? — Мне показалось, у тебя настроение чуть-чуть получше, вот я и… — Знаешь, у меня будто камень с души свалился… — Вот видишь! Я же говорила — надо мириться. — А ты? Ты тоже какая-то другая, правда. По-моему, тебе понравился Гулин? Да? — Женька, ты же меня знаешь. Я всегда заступаюсь за несправедливо обиженных, кто бы они ни были — негры, индейцы, менты… Женя слегка усмехнулась. — Тебе просто никогда не приходилось иметь дело с милицией. — Возможно. Но, по-моему, Гулин не такой. Мне кажется, ему не безразлично то, чем он занимается и… — Ладно, Татка, не будем спорить… Время покажет, — проговорила Женя и, сделав последний глоток, отодвинула от себя чашку.