— Ты все шутишь, а вот она — может. — Она хочет быть на уровне современных идей. Или просто растерялась… — Растерялась она! — возмущенно воскликнула Татуся. — Вот если бы она растерялась, потому что не знала — дать ему кулаком в морду или двинуть коленом в пах за такие вопросы, тогда я еще понимаю. А растеряться и спокойно рассказывать всему миру о том, как бреешь лобок… Ну, знаешь! — А ты напиши ей письмо: «Мы, жильцы дома номер семь по Малому Козихинскому переулку, глубоко возмущены….» — Напрасно ты ерничаешь. У тебя у самой дочь… — Татуся осеклась, — растет. Женька, прости, ради Бога, я… — Да что ты, — проговорила Женя, — ты-то чем виновата? Ладно, Татка, не хватало еще, чтобы ты сокрушалась из-за меня. Слышишь? Ради бога, не смотри так — лучше уж давай читай дальше. Татуся, виновато поглядывая на Женю, снова раскрыла газету. — Значит, так… на чем мы остановились? А-а, вот. Читаю. «Вы упомянули о мужчине своей мечты. Какого размера у него пенис?» — «Идеального. Для меня в нем все прекрасно». — «У вас такая красивая грудь. Она настоящая?» — «Разумеется». — «Можно потрогать?» Вот подлец! Думает, наверное, что это не женщина, а породистая кобыла! — Ну и что — разрешила? — Написано, что нет. Но думаю, разрешила. Он же, наверное, какой-нибудь крутой журналюга, черт его подери!.. А на вопрос, кто ей нравится из мужчин… — Татуся хихикнула, — тут целый список. Мне и до вечера это не прочитать… — Что ты к ней привязалась? Эта твоя Оксана наверняка вылезла из какой-нибудь глухой дыры, и для нее дать интервью американскому журналисту — то же самое, что для тебя… — Ошибаешься! — перебила Татуся. — Вовсе не из дыры. Она родилась в Балашихе, то есть, считай, что в Москве. — Ладно, Татка, Бог с ней. Пусть себе живет, как умеет… — Она живет не как умеет, она живет с самым крутым мафиозо города Москвы. — А кто у нас самый крутой? — Написано, что Игорь Александрович Барсуков, владелец заводов, газет, пароходов. Женя пожала плечами. — Не знаю такого. — Разумеется, ты его не знаешь! — рассмеялась Татуся. — Откуда ты можешь его знать? — Ну почему? — усмехнулась Женя. — Мне же приходится бывать в лучших домах Москвы — устраивать зимние сады, например… — Женька, можешь мне сказать одну вещь? — Могу. — Когда ты вернулась после прогулки с этим Митей, ты была… м-м… немножко другая… Я права? Женя достала из пачки сигарету. — Не знаю… Просто я впервые услышала от мужчины что-то вроде: «Скажи, в чем твоя проблема, и я возьму ее на себя». До сих пор я все всегда тащила на себе… — У вас что-то?.. Женя поморщилась. — Ради Бога, Татка! О чем ты говоришь! — Я говорю о взаимной симпатии, если другие выражения тебя раздражают. — Не раздражают. Просто… зачем я ему?.. Со своими проблемами… и вообще… И потом, ты же знаешь, у него тоже пропал брат. — Ну да, товарищ по несчастью… 10 Оксана Кульбида лежала на обтянутом полосатым шелком итальянском диване стоимостью двенадцать тысяч долларов и говорила по телефону. — Я ему: «Ты че, какое молдавское?» А он: «А че, нормальное вино». Я опять: «Ты че, блин, думаешь, я правда буду молдавское пить?! Ну ты даешь!» Представляешь? Молдавское! Вот козел! — Она фыркнула и с отвращением повторила: — Молдавское!.. — И вдруг опомнилась: — Ой, ладно, Люсь, я тебя заболтала… Ты сама-то как?.. А-а… а-а… понятно… А девчонки?.. Ага… Да ты что, правда?.. Ага… Ага… Отлично… А-а… А маленькая?.. Ага… Молодец, девка!.. Слушай, Люсь, может, нам сходить куда-нибудь?.. Ну да… Что?.. Ну так давай вместе!.. Ну да, с девчонками… А?.. Ну, не знаю, посидеть где-нибудь… Куда хочешь… В «Макдоналдс»? Ты че, очумела?.. Да нет… Да при чем тут?… Ну ладно, извини… это я так… Ну давай, как скажешь… Ой, брось ты, какие деньги? Что ж я, не могу вас в какой-то паршивый «Макдоналдс» сводить?.. Ну ладно, договорились… Ага… Я перезвоню… позже… Ага… ну давай… пока. Оксана спустила ноги на мягкий ворс огромного ковра ручной работы, встала и потянулась, не забыв бросить взгляд в зеркало, в котором отразилось ее красивое тело, едва прикрытое короткой шелковой комбинашкой. Про таких, как она, говорят «ноги от ушей растут» и оборачиваются на улице: метр восемьдесят два и почти идеальные пропорции — 96–60—90,— даже лучше, чем идеальные, потому что грудь у нее своя, никакого силикона, и мужики тащатся от нее, будь здоров… Оксана никогда не могла сдержать довольной улыбки при виде своего отражения в зеркале, но сегодня созерцание своей персоны не доставило ей ни малейшего удовольствия — ей было не до того. «И дернуло же меня Люське про это вино рассказывать… Вот, блин! Сидит она там в своей Балашихе на зарплате в пять тысяч и ни о каком вине не мечтает, даже о молдавском… А я… д-дура!.. Ладно, хоть пригласить догадалась… Надо будет ее девчонкам что-нибудь подарить, черт бы их побрал… И денег Люське дать… хотя бы сотню… или полтинник, на худой конец… А то у меня у самой сейчас… Вот, блин!» Оксана метнулась в спальню, схватила сумочку и вытрясла содержимое на кровать. Ключи, косметика, сигареты, визитные карточки, несколько смятых стодолларовых купюр и рублевая мелочь. Оксана пересчитала. «Шестьсот баксов и полторы тысячи деревянных… Негусто». Она вздохнула, сгребла все назад в сумку, села на край кровати и задумалась. Напрасно она вчера до трех ночи проторчала в «Шехерезаде» и нажралась — теперь пить хочется, и вкус во рту противный, и настроение поганое, и с Люськой поговорить о деле она так и не решилась, хотя времени у нее в обрез, и даже не в обрез, а еще меньше… проще говоря, у нее совсем этого времени нет, совсем, ни грамма… И чего она тянет?.. Боится она ее, что ли?.. Оксана посмотрела на часы и скривилась. Начало десятого… Надо поторапливаться. С минуты на минуту в квартире появится Толстуха, домработница, которая ее терпеть не может. «Чувствует, наверное, сука, что быть мне здесь осталось недолго… Но ничего, еще посмотрим, кто кого…» Люську она, конечно, не боится — чего ей бояться? Люська — самая близкая ее подруга, еще со школы… Но сказать ей всю правду Оксана все равно не могла, и не потому, что не доверяла. Она боялась, как бы простодушная Люська не прокололась, потому что проколоться тут нельзя — слишком много всего поставлено на карту. Или еще нет? Или у нее еще есть возможность все переиграть и вернуть назад? У Оксаны где-то под ложечкой появилось неприятное чувство — то ли тоска, то ли тревога, и, чтобы отделаться от него, она схватила лежавший на комоде журнал, плюхнулась на кровать, перевернула несколько страниц, рассеянно скользя взглядом по безупречно накрашенным физиономиям моделей. Но чувство тревоги не проходило. Ей уже двадцать пять… скоро двадцать шесть. Сколько ей осталось?.. Это ведь только пресса называет ее российской Синди Кроуфорд, да и то в кавычках, а на самом деле она обычная модель, таскающаяся по кастингам в вечных поисках контракта, и еще недавно, до знакомства с Игорьком, оказывающая эскорт-услуги за полторы сотни баксов за вечер. Ну, поснимают ее еще пару-тройку лет, а потом? Вон их сколько, молодых девок, на все готовых, чтобы пролезть в модели. И денег у нее нет. Все, что она заработала за несколько лет каторжного труда, она вложила в квартиру, мебель и ремонт. Тогда это казалось ей самым важным — выбраться, наконец, из ненавистной Балашихи, от матери и ее сожителя, и иметь крышу над головой в Москве. Как она была счастлива, когда, собрав нужную сумму, получила ключи от своего первого в жизни собственного жилья, с какой радостью бегала по магазинам, выбирая обои, плитку и ткань на шторы!.. А теперь ее малогабаритная «двушка» на Дмитровском шоссе кажется ей таким убожеством, что просто тошнит, да и мебель там — не чета этой, выписанной из Италии, и обои давно уже никто не клеит, и занавесочки эти паршивые уже давно пора менять. А на все это нужны бабки, которых нет… То есть не то чтобы совсем нет, но жизнь, которую она ведет, сжирает все, что она зарабатывает, а Игорек хоть и подбрасывает ей кое-что, но последнее время делает это как-то вяло, без прежнего энтузиазма, и это ей совсем не нравится… Надоела она ему, что ли?.. Оксана отшвырнула журнал, встала, подошла к зеркалу и снова оглядела свое отражение. Нет, она еще хороша, очень хороша — недаром Игорек злится, когда она кокетничает с другими мужиками… Она вздохнула. Все это, конечно, так, но теперь, когда ей известно то, что известно, все это может в одночасье кончиться, и тогда не видать ей ни этой спальни, ни гостиной с видом на храм Христа Спасителя, ни двадцатиметровой ванной комнаты, отделанной черным мрамором, ни виллы на Кипре, ни двухуровневых апартаментов в Кранс-Монтане в ста километрах от Женевы, ни даже паршивой дачи в паршивых Лужках… И придется ей опять пахать, пахать и пахать… Конечно, с ее данными она без мужика не останется. Вон как на нее запал этот журналист, Хинштам, или как его?.. Но ведь это так, на всякий случай! В конце концов, что она про него знает? И не пускает ли он ей пыль в глаза, как всегда делают эти козлы, когда хотят заполучить в постель красивую женщину? Оксана сползла с кровати, надела шлепанцы и проследовала в кабинет. Шторы были плотно задернуты, и в темноте поблескивала полированная поверхность письменного стола. Оксана села на подлокотник кресла и провела рукой по хребту большой бронзовой пантеры. «Багира, Багирочка, хорошая моя, что же делать, а?..» Багира скалила пасть с рядом длинных острых зубов и молчала. Рядом с Багирой — фотография в полированной рамке из карельской березы, которую она подарила Игорьку в прошлом году. На фото — сладкая парочка: он и она. Оксана взяла в руки фотографию, чтобы рассмотреть поближе. Надо же, какая она здесь веселая, как самоуверенно улыбается… Наверное, думает, кретинка, что все в ее жизни устроилось, что никуда ему теперь не деться, и раз уж судьба свела их еще раз, значит, навсегда… А вышло по-другому. И сейчас она уже не такая веселая, и ей даже кажется, что и не такая красивая, как раньше. Впрочем, что это она раскисла? Ведь еще ничего не произошло. Ведь она — все еще любимая женщина Игоря Александровича Барсукова. И если она не будет дурой, если она действительно хочет чего-то добиться в этой жизни, надо кончать наматывать сопли на палец, напрячь свои умственные способности и что-то делать. Оксана слезла с подлокотника, решительно подошла к небольшому, стоящему в углу сейфу и села на корточки. И пока она набирала код, за ней с фотографии внимательно следили светло-голубые слегка навыкате глаза хозяина квартиры… Через десять минут, лежа с закрытыми глазами в бурлящей воде джакузи, Оксана думала: «Всё, всё. И не хрена трусить. В конце концов, не убьет же он меня?» 11 У Семена Хинштама было две страсти: журналистика и женщины. И именно в таком порядке. Как бы ни хотел он женщину, с каким бы трудом ни добивался ее, какое бы наслаждение ни приносила ему разделенная страсть — стоило ему услышать в кармане брошенных на пол брюк треньканье своего мобильного телефона, даже если в тот момент он находился с предметом своей страсти в постели и даже в момент самых, как когда-то говорили, пылких объятий, и узнать от одного из своих многочисленных информаторов, что в эту самую минуту где-то происходит что-то достойное его внимания (иными словами, пахнет жареным) или наклевывается встреча, в результате которой к нему в руки может приплыть нужная ему информация, — как он тут же без всякого зазрения совести оставлял свою даму наедине с ее разочарованием и мчался навстречу своей звезде. Семен Хинштам был самым скандальным журналистом на всем постсоветском медийном пространстве и не только хорошо знал об этом, но и чрезвычайно гордился такой репутацией. Он работал в самых разных жанрах — фельетон, хроника, репортаж и интервью давались ему одинаково легко. Однако его излюбленным блюдом был компромат. Он с одинаковым упоением разоблачал бывших коммунистов и нынешних демократов, политиков ельцинской эпохи и новую путинскую поросль, коррумпированный генералитет и солдатских матерей, защищавших сбежавших от дедовщины рядовых новобранцев, губернаторов, депутатов, правозащитников… Но больше всего от Семена доставалось дипломатам. Казалось, вид высотки на Смоленской площади действует на него как красная тряпка на быка. При этом внешнеполитические проблемы оставляли его глубоко равнодушным — Семен боролся за моральную чистоту дипломатических рядов. Злые языки утверждали, что его пристрастное отношение к этому ведомству имеет свои корни — якобы в свое время Семен, одержимый желанием сделать дипломатическую карьеру, несмотря на всю свою эрудицию и знание языков, не был принят в МГИМО — привилегированную кузницу советских дипкадров, куда по разнарядке могли поступить полуграмотные производственники с рекомендациями райкомов, но куда «лицам еврейской национальности» путь уж точно был заказан. Смертельный номер — человек-еврей! Было это на самом деле или нет — неизвестно, тем более что в том же году Семен, несмотря на пресловутый пятый пункт, успешно сдал вступительные экзамены на журфак. Известно лишь, что он всю жизнь точил зубы на министерство, не зная, как к нему подобраться, и ожидая своего часа. Когда в середине восьмидесятых начальство объявило о наступлении эпохи гласности, доселе неприкосновенное и недоступное для критики дипломатическое ведомство стало для Хинштама излюбленной мишенью. Сначала он поведал о проворовавшейся буфетной даме, прячущей в подсобках такое количество дефицитных деликатесов, что после конфискации министерские торговые точки целый месяц скармливали их оголодавшим сотрудникам, страдавшим вместе со всем народом от огромных очередей и бескормицы того исторического периода. Статья с хлестким названием начиналась с проникнутых горьким сарказмом слов: «Наконец-то наши советские талейраны хорошо поедят у себя на родине — до сих пор им это удавалось только за границей», — и была иллюстрирована фотографией какого-то гражданина без фамилии, жадно запихивающего себе в рот огромный бутерброд с салями. Неизвестно, был ли это на самом деле дипломат или Хинштам использовал фото представителя какой-нибудь другой профессии, но начало было положено — по дороге на работу полуголодные граждане, не желавшие в трамвайной давке замечать успехи нового министра в борьбе с коррупцией, с отвращением взирали на набитый дефицитной колбасой чужой рот. Потом досталось и самому министру. «Чем объяснить широкий жест главы нашего дипломатического ведомства, столь же не свойственный представителям перестроечной номенклатуры, как и прежней? — вопрошал он в очередной статье, опубликованной вскоре после отмены секретного постановления Совмина от 20 октября 1958 года, предписывающего советским сотрудникам международных организаций сдавать государству львиную долю своей зарплаты в свободно конвертируемой валюте. — Где истоки сей невиданной щедрости? И почему столь фантастическое везение свалилось на голову не самой обездоленной части наших чиновников? Ответ прост. Подчиненным Эдуарда Амвросиевича повезло лишь случайно: его единственный сын получил назначение именно в такую организацию — в самом деле, не на стройке же ему работать? — и теперь, надо думать, присматривает себе небольшой особнячок на берегу Женевского озера». Затем он обрушился на МИД с целой серией статей и фельетонов. Под прицел его критики попадало все: от хамского отношения советских дипломатических представительств за рубежом к соотечественникам, обращавшимся к ним за помощью, до сотрудничества советских дипломатов с «органами». Одной из его жертв и стал в свое время Василий Демьянович Шрамков, которого Семен ненавидел всей душой как представителя старой большевистской гвардии. Не успокоился Семен и с наступлением новых времен. Он по-прежнему гонялся за сенсациями и ругал министров. Первого за «низкопоклонство перед Западом», второго — за приверженность коммунистическим принципам, третьего — за то, что тот вообще не проводит хоть сколько-нибудь внятного внешнеполитического курса. Однако все это не приносило ему должного удовлетворения. Он обзавелся в МИДе информаторами и жадно ждал материала, обнародование которого потрясет, наконец, монументальное здание на Смоленской. Убийство Виктора Шрамкова, с которым Семен был шапочно знаком, на такой материал явно не тянуло — во-первых, в отличие от Шрамкова-старшего, он был ему глубоко неинтересен, во-вторых, в деле о так и не раскрытом убийстве не нашлось никаких хоть сколько-нибудь интересных моментов, за которые можно было бы уцепиться.