Чей рог то будет? Кто позовет Из серых сумерек забытый народ? Наследник того, кому клятву они принесли С севера придет он, влекомый нуждою: Он пройдет под Вратами Тропы Мертвецов. — Дорога наша темна, — проворчал Гимли, — но не темнее этих строф. — Если бы ты понял их, я просил бы тебя идти со мной, — сказал Арагорн. — Потому что этим путем идти мне теперь. Но без радости вступаю я на него; только нужда влечет меня. Поэтому лишь по доброй воле последуете вы за мной, ибо нас ждут страх и тенета, а может быть — и что-нибудь похуже. — Я пойду с тобой даже по Тропе Мертвецов, куда бы она ни вела, — помедлив, решился Гимли. — Пойду и я, — поддержал гнома Леголас. — Потому что мне не страшны мертвецы. — Надеюсь, этот забытый народ не позабыл, как надо драться, — сказал Гимли. — Иначе не понимаю, зачем нам тревожить их. — Это мы узнаем, если когда-нибудь дойдем до Эреха, — проговорил Арагорн. — Клятва, что они нарушили, была клятвой биться с Сауроном, и биться им придется, если они хотят исполнить ее. Ибо в Эрехе и поныне стоит черный камень, принесенный, как говорят, из Нуменора Исильдуром; он был водружен на холме, и на нем Горный Король принес клятву верности, когда был основан Гондор. А когда Саурон вернулся, и мощь его возросла, Исильдур призвал Горный Народ исполнить свою клятву — но они не пришли; ибо в Темные Годы стали поклоняться Саурону. И тогда Исильдур сказал их Королю: «Ты будешь последним Королем. И если Запад сильней твоего Черного Повелителя, такое проклятие налагаю я на тебя и твой народ: скитаться вам без отдыха, пока не исполните клятвы. Ибо война эта продлится бессчетные годы, и в конце ее вы будете призваны». И они бежали от гнева Исильдура, и не осмелились вступить в войну на стороне Саурона; и скрылись в потаенных горных лощинах, и порвали все связи с людьми, и медленно таяли в голых холмах. И ужас Бессонной Смерти витает над Холмом Эреха и над всем краем, где обитает тот народ. Но я должен идти тем путем — смертные не в силах помочь мне. Он поднялся. — Идем! — вскричал он и обнажил меч, и тот вспыхнул огнем в сумеречном зале Хорнбурга. — К Камню Эреха! Я иду Тропой Мертвецов! Идемте со мной, кто пойдет! Леголас и Гимли не ответили, но встали и вслед за Арагорном вышли из зала. На лужайке их ждали спокойные молчаливые Следопыты; Леголас сел на лошадь, и Гимли устроился позади. Арагорн вскочил на Рохирина. Тогда Халбарад поднял большой рог — и зов его эхом отозвался в Хельмовой Бездне; с этим они выступили, пронесясь Предущельем подобно грому, так что все оставшиеся на Заслоне воины крепости застыли в изумлении. И пока Теодэн неспешно двигался горными тропами, Серый Отряд быстро пересек степи и в полдень следующего дня примчался в Эдорас; там они остановились ненадолго, прежде чем подняться вверх по долине, и были в Урочище Духов, когда опустилась ночь. Йовин обрадовалась их приезду; потому что никогда не видела она витязей более могучих, чем дунаданы и прекрасные сыновья Эльронда; но чаще всего глаза ее останавливались на Арагорне. И когда они уселись за ужин, и она услышала обо всем, что случилось с тех пор, как уехал Теодэн — о битве в Хельмовой Бездне, о великом избиении врага и атаке Теодэна и его рыцарей — глаза ее засияли. Но, наконец, она сказала: — Сьеры, вы устали, и пора вам отдохнуть — на тех ложах, какие могли быть исхитрены в спешке. Но завтра для вас отыщут более достойные жилища. Но Арагорн отвечал: — Не тревожь себя ради нас! Если мы сможем провести здесь ночь и разговеться утром — этого довольно. Ибо дело мое — срочное из срочных, и мы выступим с первым светом утра. Она улыбнулась ему и сказала: — Тогда это очень великодушно, сьер — уклониться на столько миль в сторону лишь затем, чтобы принести Йовин вести и навестить её в ссылке. — Воистину, никто не счел бы это время потраченным, — проговорил Арагорн. — И, однако, я не пришел бы сюда, если бы дорога моя не пролегла через Урочище. И она отвечала — и ответ ее звучал обидой: — Тогда, сьер, ты обманулся; ибо ни одна тропа не ведет из Урочища кроме той, которой ты пришел. — Нет, — возразил он, — я не обманулся; ибо я бродил в этом краю прежде, чем ты была рождена украсить его. Из этой долины есть тропа, и я пойду ею. Завтра я вступлю на Тропу Мертвецов. Она взглянула на него, будто ее ударили, и лицо ее побелело, и она надолго умолкла; молчали и воины. — Но, Арагорн… — произнесла она, наконец. — Разве дело твое призывает тебя искать смерти? Ибо это всё, что найдешь ты на том пути. Они не пропускают смертных. — Меня они могут и пропустить, — сказал он. — По крайней мере, я рискну пойти. Другой дороги нет. — Но это безумие, — молвила она. — Ибо здесь — славные и доблестные воины, которых ты должен не ввергать во Тьму, но вести в битву, где они необходимы. Я прошу тебя остаться и ехать с братом, ибо тогда радость наполнит наши сердца, и надежда воссияет для нас. — Это не безумие, Йовин, — ответил он. — Ибо путь мой начертан. Те же, кто следует за мной, идут по доброй воле; и если они пожелают остаться и скакать с роандийцами, они вольны поступить так. Но я пойду Тропой Мертвецов и один — если придется. Она не сказала больше ни слова, и ужин кончился в молчании; но взор ее был прикован к Арагорну, и видно было, что душа ее охвачена мукой. Наконец они поднялись и, распрощавшись с Правительницей и поблагодарив ее за заботу, отправились отдыхать. Но, когда Арагорн подошел к палатке, где должен был спать с Леголасом и Гимли, и товарищи его вошли внутрь, Йовин окликнула его. Он обернулся и увидел ее — мерцанием в ночи, потому что она была одета в белое; глаза ее блестели. — Арагорн, — спросила она, — почему вступаешь ты на сей смертный путь? — Потому, что должен, — сказал он. — Только так я могу я исполнить то, что предначертано мне в войне с Сауроном. Я не выбираю опасных дорог, Йовин. Если б я мог идти, куда зовет меня сердце — давно бродил бы я на Севере, в дивной долине Светлояра. Она немного помолчала, точно размышляя, что это значит. Потом вдруг тронула его за руку. — Ты суров и решителен, сьер, — сказала она. — Так приходят к славе, — она запнулась. — Сьер… — в голосе ее звучала мольба. — Если ты должен ехать, — позволь мне следовать за тобой. Я устала таиться в горах и хочу встретить бой лицом к лицу. — Твой долг быть с твоим народом, — ответил он. — Слишком часто слышала я о долге! — вскричала она. — Но разве я не из Дома Эорла, воительница, а не нянька?! Довольно ждала я в нерешительности. Теперь она истаяла — так неужто не могу я строить свою жизнь, как хочу? — Немногим дано сделать это с честью, — отвечал он. — Но что до тебя: разве не приняла ты на себя заботу о своем народе — покуда сеньор его вдали? Не будь избрана ты — на этом месте оказался бы какой-нибудь маршал или витязь, и он не смог бы отправиться в бой, устал он быть «нянькой», или не устал. — Ужели мне всегда быть избранной? — горько произнесла она. Ужели мне всегда оставаться позади, чтобы хранить дом, пока всадники скачут к славе, и отыскивать им еду и постели, когда они возвращаются? — Вскорости может прийти время, когда не вернется никто, — сказал он. — Тогда придет черед доблести без славы, ибо никто не запомнит дел, что будут свершены в последнем бою за ваши дома. Однако дела эти не станут менее доблестными от того, что будут безвестны. А она отвечала: — Все твои речи говорят лишь об одном: ты женщина и твое место в доме. Но когда мужчины уйдут к битве и славе, ты останешься, чтобы сгореть вместе с домом, ибо надобности в тебе более не будет. Но я из Дома Эорла, а не служанка. Мне покорны конь и клинок, и я не боюсь ни мук, ни смерти. — Тогда чего же ты боишься? — спросил он. — Клетки, — отвечала она. — Оставаться за решетками, пока привычка и старость не смирятся с ними, а надежды на великие подвиги в бою не станут пустыми мечтами. — И все же ты советуешь мне не рисковать идти опасным путем? — Я прошу тебя не избегать опасности, — возразила она, — но скакать в битву, где твой меч завоюет победу и славу. Мне не хотелось бы видеть, что то, что достойно и прекрасно, отброшено, как ненужное. — Мне также, — кивнул он. — Потому говорю тебе, Йовин: оставайся! У тебя нет дел на Юге. — Как и у всех, кто идет с тобой. Они идут только потому, что не могут расстаться с тобой — потому, что любят тебя. Она повернулась и исчезла в ночи. Когда свет дня вспыхнул на небе, но солнце не поднялось еще над восточными хребтами, Арагорн готовился к отъезду. Отряд его был уже в седлах, и он собирался вскочить на коня, когда Йовин вышла проститься с ними. Она была одета, как всадник, и опоясана мечом. В руке она держала кубок и, пригубив его, пожелала им доброго пути; а потом подала она кубок Арагорну, и он выпил и сказал: — Прощай, Правительница Роханда! Я пью за счастье вашего Дома, и твое, и всего твоего народа. Скажи брату: как бы далеко ни простерлась Завеса Тьмы — мы встретимся вновь! И тогда Гимли и Леголасу, что были рядом, почудилось, что она плачет, и в ней, столь суровой и гордой, это казалось тем более печальным. — Арагорн, идешь ли ты? — спросила она. — Я иду, — сказал он. — Тогда не позволишь ли ты мне ехать с твоим отрядом, как я просила? — Нет, Йовин, — ответил он. — На это я не могу согласиться без дозволения князя и твоего брата; а они вернутся лишь завтра. Я же считаю каждый час, каждую минуту. Прощай! Тогда она опустилась на колени, говоря: — Молю тебя!.. — Нет, Йовин, — твердо повторил он и, взяв под руку, поднял ее. Потом поцеловал ей руку, вскочил в седло и поехал прочь, и не оглянулся более; и только те, кто хорошо его знал и был близок ему, видели муку, что он нес. А Йовин стояла, застыв, как каменная статуя, прижав руки к бокам, и смотрела им вслед, пока они не въехали в черную тень Потаенной Горы, где были Врата Мертвецов. Когда они скрылись из виду, она повернулась и, спотыкаясь, как слепая, пошла в свое жилище. Но никто из ее людей не видел этого прощания, потому что они попрятались в страхе и не выходили, пока солнце не взошло, а отчаянные чужаки не уехали. И кое-кто говорил: «Это эльфийские колдуны. Пусть себе уходят во тьму, откуда пришли. Времена и без них достаточно злы». Свет вокруг был по-прежнему серым, потому что солнце не перевалило еще за черный хребет Потаенной Горы. Ужас пал на всадников, едва они миновали ряды древних камней и въехали в Смутную Дуброву. Там, во мгле черных стволов, которой не мог долго выдержать даже Леголас, они отыскали лощину у подножия горы, где прямо на тропе, как перст судьбы, стоял огромный одинокий камень. — Кровь моя леденеет, — пробормотал Гимли, но остальные молчали, и голос его замер, упав во влажные еловые иглы под ногами. Кони не желали обходить угрозный камень; пришлось всадникам спешиться и обвести их вокруг. Они углубились в ущелье; и там перед ними встала отвесная скальная стена, и в ней зияли черные Врата, подобные пасти ночи. Знаки и фигуры, высеченные вокруг широкой арки, были неясны, и страх сочился из них, как серый дым. Отряд остановился, и не было сердца, которое не дрогнуло бы — кроме сердца эльфа Леголаса, кому призраки людей не внушали ужаса. — Это зловещая дверь, — сказал, наконец, Халбарад, — и за ней лежит моя смерть. И все же я рискну войти; но ни один конь не войдет. — Однако мы должны войти — и с конями, — откликнулся Арагорн. — Потому что, если мы когда-нибудь выйдем из этой тьмы, впереди будет много лиг, а каждый потерянный час станет приближать победу Саурона. За мной!.. Арагорн шагнул вперед, и так сильна была его воля в тот час, что дунаданы и их кони последовали за ним. И такую любовь питали кони Следопытов к своим господам, что пожелали снести даже ужас Врат — потому что сердца их всадников были тверды. Но Арод, лошадь Роханда, заартачилась, и стояла, дрожа, покуда Леголас не закрыл ей глаза ладонями и не напел какой-то тихой песни — тогда она позволила вести себя, и Леголас вошел. И перед входом остался гном Гимли — совсем один.